аха Аббаса, подарила ему
дочь,   ибо  два  сына  уже  у  него  есть.   Царь  надел  лучшие  одежды  и
драгоценности; княгиня Гульшари - трудно сказать, больше алмазами и жемчугом
сверкала или глазами.  Она повезла подарки Иса-хану и  его женам.  Андукапар
тоже  в  праздничной чохе  выехал,  еще  уже  стал.  Хосро-мирза золотой меч
прицепил, словно молния. Только князь Шадиман скромную куладжу обновил мехом
цвета лимона - совсем не для пира.
     Зураб терялся в догадках.  Еще вчера не было разговора о пире.  Правда,
за ним в баню любезно посылали, но никто не повторил приглашения последовать
в крепость.  Что-то от него скрывают,  надо быть настороже.  Может, умыслили
заманить в крепость и там запереть? Неспроста так обрядился Шадиман.
     "Лицемеры!" От отвращения Зураб передернулся,  полуобнажил меч и ударом
кулака вогнал его обратно в ножны. И вдруг приказал собрать в Метехи пятьсот
арагвинцев:  он хочет проверить,  согласно ли его приказу одеты они и держат
ли наготове оружие.
     А когда дружинники собрались во втором дворе Meтехи и,  бряцая шашками,
выстроились в  две  линии,  князь  тщательно осмотрел их  и  велел  на  ночь
расположиться под окнами его покоев:  утром он хочет показать своих отборных
всадников Хосро-мирзе.

     Не  один  Зураб,  весь майдан всполошился.  Изнемогшие от  беспрерывных
распрей  горожане  почти  радовались  пышной  роскоши  метехского  поезда  и
встречали  царя  приветственными возгласами и  пожеланиями долголетия.  Чуть
было не поддались ликованию и мелкие торговцы; "Может, торговать начнем?"
     Но  презрительные улыбки  амкаров  и  недоверчивое покачивание  головой
Вардана Мудрого тотчас охладили их  пыл.  Все же  майдан,  как единое сердце
торговли,  чувствовал назревание каких-то  событий.  Особенно  встрепенулись
купцы,  когда вдруг исчез Шадиман: вот только что ехал рядом с Хосро-мирзою,
о чем-то говорил, щурился - и вдруг исчез. Даже не успели удивиться простоте
его  одежды,  как он  с  конем,  жарким,  как мангал,  и  со  своим чубукчи,
скользким,   как   лягушка,   точно   в   преисподнюю   провалился!   Многие
перекрестились: "Уж не черт ли услужливо разверз перед конем Барата землю?"
     Почти то  же предположил Шадиман,  въезжая в  ворота резиденции святого
отца.  В палате,  предназначенной для мирских дел,  было прохладно, отблески
синих и малиновых лампад падали на пол, как подкрашенные льдинки. Но Шадиман
приложил платок  к  вспотевшему лбу:  "Словно  в  раскаленную печь  лезу!  -
иронически усмехнулся он. - И то правда, разговор предстоит решительный".
     По суховатой церемонии встречи Шадиман понял: ни в чем не уступят. И он
решил не просить ни о  венчании Симона в Мцхета,  ни о помощи в прокормлении
войска: ведь другие важные причины привели его к вратам небесного царства.
     - Святой отец,  - начал с главного Шадиман, и глаза его затуманились, -
нашей многострадальной Картли предстоит великое испытание.
     - Хуже,  чем есть, не будет, - угрюмо проговорил католикос, откинувшись
на спинку черного кресла.
     - Будет,  ибо  Саакадзе выпросил у  султана Мурада  войско.  Нечестивых
агарян, как глаголете вы.
     - Об  этом  известно  мне,  -  против  персов  турки  придут.  Саакадзе
клянется:  "Картли от  янычар  не  пострадает!"  Да  благословит бог  узреть
истребление турками персов и обратное!  Так,  во славу господа, глаголем мы.
Да  сложат  нечестивцы головы  на  нашей  раскаленной ненавистью к  исконным
врагам земле.
     - Аминь! - прозвучало точно из стены.
     - Но,   святой  отец,  -  возразил  озадаченный  Шадиман,  -  разве  не
пострадают от звериной драки наши города,  деревни? И не падут ли монастыри,
эти оазисы света в пустыне бытия?
     - В  юдоли плача уж  не осталось кому страдать,  а  уцелевших церковь в
милосердии своем  предупредит:  пусть забирают скот  и  скроются в  горах по
примеру просветителей сирийских.
     - А разве, святой отец, храмы в безопасности? Ведь персы лишь благодаря
Хосро-мирзе божье владение не тронули.
     - Давно  умыслил  я,   что  Хосро  выгодно  защищать  церковь.   Уж  не
вознамерился ли  кахетинец занять трон Теймураза?  Или из преданности Христу
обороняет святые обители?
     - Насчет трона не слышал, а верность Христу, думаю, сохранил. Ты в этом
не ошибся,  святой отец. Но, как известили серебряные трубы ангелов, царевич
Хосро уходит в Иран.
     Католикос вопросительно вскинул  на  Шадимана  глаза,  затаившие хитрые
огоньки.
     - Испугался турок? А Иса-хан?
     - Тоже уходит,  -  конечно, не из-за испуга. Прозорливый царевич Кахети
полагает:  если  не  будет  сарбазов,  Саакадзе не  осмелится открыть города
янычарам, подобным кровожадным хищникам.
     Молитвенно сложив  ладони,  католикос молчал,  обратив взоры  к  своду.
Присутствующий   Феодосий,    архиепископ   Голгофский,   и   тбилели   тихо
перешептывались.  Феодосий упорно скрывал разговор с Зурабом,  - так повелел
католикос.
     - Понял ли я верно тебя? Хосро уводит голубям подобных сарбазов?
     - Не всех. Необходимых для охраны Тбилиси, и царя оставляет.
     - А если церковное войско станет на защиту Тбилиси?
     - А царя? Ведь ты, святой отец, не признаешь Симона?
     - Не  признаю.  Его  могут оберегать твои дружины и  Андукапара,  да  и
арагвинец поможет вам.
     - Еще  есть  причина:   царский  "сундук  щедрот"  пуст.  Амбары  тоже,
шерстопрядильни и  шелкопрядильни похожи на  кладбище.  Торговля замерла,  у
амкаров нет работы,  пошлин не  с  кого брать.  А  персы Тбилиси не трогали,
монастыри обходили, но все же войско царское кормили.
     - Да обрушится адово пламя на разбойников! - воскликнул Феодосий. - Все
деревни "обстригли",  яко овец!  Народ желуди ест,  мужчины вместо цаги кору
носят,  изнуренные женщины  с  трудом  прикрывают наготу,  дети  мрут,  скот
расхищен, из амбаров даже мыши сбежали! Прости и помилуй меня, о господи!
     - И  я  скорблю об  этом,  отцы церкови,  но истина сильнее самообмана:
уйдут персы - чем дружины царские содержать?
     - Церковное войско, даст господь, монастыри прокормят.
     - А царское?
     - Да благословит святая дева Мария мои слова!  И царское прокормят.  Но
знай,  князь Шадиман:  еще больше сотворим,  если...  если ни одного перса -
слышишь, ни одного! - не останется. Вся Картли должна очиститься от скверны!
В  крепость,  после их окропления святой водой,  мои войска войдут.  А также
чтоб  не   осталось  ни  одного  советника-перса  или  хотя  бы  при  Симоне
телохранителя в тюрбане!  Вымести,  вымести железной метлой нечисть из удела
иверской  божьей  матери!   Тогда  многое  сотворим...  В  княжеские  замки,
оставшиеся верными церкови, тоже монастырские дружины войдут.
     - С благоговением внимаю тебе,  святой отец, но возможно ли такой мерой
заставить Саакадзе отказаться восстановить свое могущество и былую власть?
     - Об этом,  сын мой,  не беспокойся,  -  вдруг,  словно четки рассыпал,
заговорил Феодосий, - церковь заставит отказаться.
     - Чем?
     - Во  всех  храмах городов и  деревень,  во  всех  монастырях служители
святого алтаря оповестят народ о  том,  что персы изгнаны из Картли великими
трудами верных сынов,  и если кто еще осмелится для своих выгод прибегнуть к
помощи персов или турок, то будут прокляты те, кто пойдет за изменником!
     - Мудрость святого отца озаряет меня!  -  восхитился Шадиман.  - Но, по
моему  разумению,  надо  тогда изменником назвать Саакадзе,  готового сейчас
призвать  турок,  как  некогда  привел  персов,  разоривших Картли-Кахети  и
избивавших неповинных женщин и детей.
     - Так  открыто для  народа опасно глаголать,  ибо  Саакадзе привел -  и
Саакадзе уничтожил,  спасая Грузию от гибели.  Потом и ты,  Шадиман,  провел
персов через подземную дорогу в сердце царства,  - спокойно произнес тбилели
и, взяв со скамьи четки, подал их католикосу.
     - Я не для войны старался, - сузил глаза Шадиман.
     - Нам ведомо,  что для воцарения магометанина Симона!  - Феодосий резко
отбросил рукав  рясы,  снял  с  отсвечивающей воском руки  четки и  застучал
черными агатами. - Имя Саакадзе пока не следует произносить.
     - А  если взамен увода всех сарбазов поголовно Иса-хан потребует выдачи
Саакадзе? Таково желание шаха Аббаса...
     Воцарилось безмолвие,  тяжелое,  как  медная гора.  Оно нарушалось лишь
дружным  стуком  четок.  Священнослужители знали,  чего  хочет  добиться  от
католикоса Иса-хан. Наконец католикос медленно проговорил:
     - Если шаху нужна голова Саакадзе,  пусть Иса-хан, раболепствуя, сам ее
достанет. Это не во власти церкви.
     Выпрямившись возле  киота,  епископ  Самтаврский  воинственно  коснулся
нагрудного креста, словно сабли.
     - Неосмотрительно  ты,  князь,  толкаешь  нас  на  поступок,  противный
церкви. Не устроим мы ловушки Георгию Саакадзе, не вызовем хотя бы в Мцхета,
якобы на разговор,  чтобы потом предать кизилбашам. Говори, как на исповеди,
об этом думал?!
     - Так. Если для целости царства необходима жертва... А разве настоятеля
Кватахеви также не требует шах? Зная, как церковь дорожит отцом Трифилием, я
всячески убеждал Хосро-мирзу.
     - Передай Иса-хану: Трифилий бежал в Русию, и его оттуда не выманишь. -
"Ложь, приносящая пользу вере, та же истина", - подумал католикос. - Но если
вернется - выполним повеление шаха, знай, мой сын...
     Шадиман  осклабился,  хотелось  удержать  приятное  мгновение,  -  ведь
католикос впервые сказал ему:  "мой  сын".  Он  низко склонился и  поцеловал
рукав тяжелой шелковой рясы.
     Католикос задумчиво продолжал:
     - ...если,  как сказал, персы до одного уйдут, о многом можешь просить.
И с того же священного дня в церквах начнутся проповеди против Саакадзе.  Не
ему бог предначертал занять престол Багратиони.
     Едва  за  Шадиманом закрылись ворота,  как  снова их  открыли для  двух
отъезжающих монахов,  получивших разрешение Хосро-мирзы  совершать поездки в
Мцхета и обратно.
     Монахи, понукая лошаков хворостинками, выехали из Тбилисских ворот, но,
обогнув Мцхета,  свернули в  лес и  стали медленно углубляться в  чащу.  Они
предвкушали, как отведают иорскую форель, ибо им поручал католикос пробиться
в Тушети и проверить, здоров ли царь Теймураз.
     Полный дум  возвращался в  Метехи Шадиман.  Некогда в  горах Имерети он
видел  кипучий  поток,  целеустремленно несущийся вдаль,  одержимый каким-то
затаенным желанием.  Но  сколько роковых преград становилось на  его бурном,
извилистом пути!  Вот уже, чудилось, вырывается он на солнечный простор, вот
еще лишь одно движение -  и,  торжествующий,  он познает тайну достигнутого,
вечную власть моря.  И неизменно каждый раз огромный валун становился на его
пути и  поток белой грудью разбивался о  камень,  вздымая на  мрачные уступы
тысячи водяных брызг... Водяных? А может, кровавых?
     Казалось,  огромная победа, одержанная им в палатах католикоса, сулила,
наконец,  спокойствие царству и  должна была его радовать,  но  почему-то он
ощущал не радость, а, увы, томительную усталость.
     "Конечно,  церковь  без  всякого  оружия  уничтожит  Великого  Моурави.
Уничтожать и возвеличивать в ее власти. А кто останется? Эти себялюбцы Зураб
Эристави?  Андукапар Амилахвари?  Цицишвили? Разве все они скопом стоят хотя
бы изношенных цаги Саакадзе?  Кто лучше меня знает,  что теряет Картли?  Кто
может  еще  заслонить своей богатырской грудью царство?  Так  почему же  ты,
"змеиный" князь Шадиман,  добивался его гибели?  Я... я добивался? Кто такую
подлость про меня осмелился помыслить?  Добивался не я,  а  глава княжеского
сословия,  ибо  иного  выхода  нет!  Спасение княжеских знамен  -  в  гибели
Великого Моурави.  Меч  может заржаветь,  но  не  истина!  А  в  чем она?  В
единоборстве!  В том единоборстве,  в котором я,  Шадиман Барата,  и Георгий
Саакадзе пребываем уже многие годы.  Тяжело терять того, кто тебя достоин...
Каждая мысль с  ним  связана.  Хотя бы  еще раз увидеть,  поспорить,  отпить
вместе старое вино из серебряных чаш и пошутить над... над шутовским Метехи.
Увы, Саакадзе погиб... наверно знаю. Шахматная доска захлопнулась. Последняя
его  ставка -  на  церковь -  рухнула,  и  на  пути  исполина пыль,  камни и
обломки...  обломки надежд.  А что на моем пути? Роковые преграды! Валуны! И
тысячи водяных брызг. Водяных? А может, кровавых?"
     Тихо,  почти крадучись,  проскользнул Шадиман в  свои  покои,  приказал
чубукчи подать на  шахматный столик две  серебряные чаши,  старое вино и  до
утра никого к нему не впускать.

     Чуть  приоткрыв глаза,  Гульшари  откинула  бирюзовый шелк  и  оглядела
опочивальню:
     "Не  успело солнце окунуться в  синеву,  уже  убежал.  Что,  его  чинка
щекочет? Сколько ни учи, все князем остается. А разве трудно понять, что для
жены-царицы другое нужно!  Да,  я должна стать царицей, иначе не родилась бы
дочерью Баграта.  Симон? Слишком слаб. Шадиман за него думает, поэтому и сам
поглупел.  Но...  когда от Саакадзе избавимся,  то и  Шадиман может отбыть в
Марабду и  желтеть в  своей усыпальнице,  как  лимон.  Нам  он  надоел,  как
одноцветный бархат.  Хорошо вчера старшая жена минбаши сказала:  "Если аллах
лишает женщину власти над мужчиной,  то  пусть лучше не дает ей красоту".  А
разве не весь гарем восклицает: "Ханум Гульшари прекраснее всех!" Не подобна
ли я жемчужине на шахском тюрбане? А что жемчужина имеет от своего блеска?..
- Вылив  на  ладонь  несколько капель розового масла,  стала  растирать чуть
пополневшие,  но  еще упругие груди,  потом лениво спустила ножку,  стараясь
попасть в сандалию. - Где попрятались служанки?"
     Гульшари резко ударила серебряной палочкой в  круглый шар и  уже хотела
наградить оплеухой вбежавшую старшую прислужницу, но та таинственно прикрыла
за собой дверь. Гульшари насторожилась.
     - Пресветлая царица!  - она иначе не называла Гульшари, зная, что более
других  награждались ударами  те  прислужницы,  которые наедине не  величали
княгиню царицей,  но  просвещать разинь  было  не  в  ее  интересах.  -  Как
прекрасна сегодня пресветлая царица!  Глазам больно,  точно от солнца. И кто
сумеет думать о  своем могуществе,  когда в Метехи царит повелительница всех
красавиц Картли?
     - А  разве здесь есть могущественнее,  чем царь царей,  мой брат?  -  с
притворным равнодушием спросила Гульшари.
     - Пусть у  того тыква на  плечах высохнет,  кто  такое думает!  Ведь не
успели  ворота  Метехи закрыться за  солнцеподобной царицей и  царем  царей,
посыпались,   как  орехи,  арагвинцы,  и  малый  двор  заполнили  и  большой
прихватили.  Князь Зураб осмотрел каждого отдельно,  кого по плечу похлопал,
кому смешное сказал,  -  и все на него так преданно смотрели,  как ангелы на
голубя.
     - А  еще  что  было?  -  нетерпеливо топнула ногой Гульшари,  кивнув на
прозрачную рубашку, свесившуюся с табуретки.
     - А  еще голубь велел остаться всем ангелам в  замке,  -  словоохотливо
сообщила прислужница,  помогая Гульшари надеть рубашку,  -  весь задний двор
заполнили. Сейчас у князя шестьсот телохранителей, а у царя царей триста...
     - Не твое дело,  дура, считать, сколько их у царя! - досадливо прервала
прислужницу Гульшари,  прикрепляя к голубоватой кисее красные розы.  -  Вели
оруженосцу просить пожаловать сюда  князя Андукапара и  подай мне  малиновое
платье с узором.
     Поспешно одеваясь,  Гульшари едва сдерживала новый прилив гнева.  И  не
успел Андукапар войти, как она выслала прислужницу и обрушилась на мужа:
     - Про дерзость Зураба уже знаешь? Или только на мою зоркость надеешься?
     - Почему дерзость? - недоуменно пожал плечами Андукапар. - Он же обещал
выделить  сарбазские  тысячи  для  сопровождения  ханов.   Наверно,   оружие
проверить захотел.
     - Проверить,  у кого больше перьев в крыльях -  у ангелов или у голубя.
Жаль,  твой рост длиннее твоего зрения, иначе увидел бы, что арагвинец перед
нами  кичится.  И  почему  чуть  свет  летишь  сторожить  порог  опочивальни
Шадимана?  Не тебе ли,  мужу царицы Гульшари, все должны до земли кланяться?
Почему держишь себя не как брат и наследник Симона?
     - Гульшари! Молю, как Христа... или как Магомета... это одно и то же...
- Андукапар открыл дверь  и  снова  прихлопнул.  -  Если  Шадиман или  Симон
услышат, а это одно и то же, не иначе, как снова увидим замок Арша.
     - Хо...  хо... еще кого боишься, долговязый петух? Видно, у тебя больше
перьев!
     - Никого не боюсь так,  как твоего языка,  а моя шашка отточена не хуже
чем мечи у светлейших.  Но советую помнить о желании шаха Аббаса видеть свою
племянницу царицей Картли, а сына ее - наследником!
     - Не смей засаривать мои уши сгнившей травой! Никому не уступлю корону,
а  Шадиману,  который  заслонил твое  светлое знамя  черной  буркой  Зураба,
пора...
     - Не  договаривай,  Гульшари.  Запомни  крепко:  Шадиман  помог  Симону
вернуться на  царство,  помог нам  покинуть Арша  и  еще...  поможет,  когда
настанет час  избавиться от  Зураба.  Не  забывай также,  что мой брат Фиран
женат на его сестре, - ведь родственник. А что без Шадимана Метехи?
     - И ты, князь, не смей договаривать! Родственник! Давно об этом забыли!
Метехи для династии Багратиони, а не для...
     - Ни один Багратиони не удержится на троне без поддержки могущественных
князей!  - воскликнул задетый Андукапар. - Прошу, Гульшари, не обостряй наши
отношения с Шадиманом.  Мы и так одни,  князья бегут из Метехи, как крысы из
горящего амбара.
     Гульшари  подправила локоны,  спущенные  к  щекам,  жемчужные подвески,
ударила в шар,  приказала вбежавшей прислужнице позвать князя Мдивани и,  не
удостоив мужа ни единым взглядом, направилась в "дарбази для встреч".
     Едва  вошел  молодой  князь,  как  она  отправила его  в  царские покои
справиться у гостеприимца,  здоров ли царь, и предупредить, что она, царевна
Гульшари,  соизволит  лично  предстать  перед  "тенью  пророка"  с  утренним
приветствием.  Хотя  Симон,  побаиваясь сестры,  и  просил всегда жаловать к
нему,  не  оповещая о  том  Метехи,  но  Гульшари строго соблюдала дворцовые
правила,  желая этим подчеркнуть и свою власть и недоступность царя.  Иначе,
думала она, всякая обезьяна перестанет считаться с таким венценосцем, как ее
брат.  И Андукапар обязан был подчиниться прихоти Гульшари. Она не ошиблась,
находящиеся  в  Метехи  придворные  невольно  следовали  их  примеру,  и,  к
удовольствию Шадимана,  хоть  некоторая доля  уважения к  величию царя  была
соблюдена.

     Странная выходка Зураба если не возмутила,  то удивила Шадимана.  Решив
отложить  разговор  с  Хосро  о  предложении  католикоса,  Шадиман  поспешил
обсудить с царевичем новую "арагвскую головоломку".
     На  утреннее  совещание первым  пришел  Андукапар,  вторым  Иса-хан,  а
последним Зураб.
     - Бисмиллах!  - воскликнул Иса-хан, придавая голосу сладость шербета. -
Тебя  ли  видят  мои  опечаленные разлукой  глаза?  Пир  наполовину был  нам
усладой,  но  в  поисках причин тому мы остановились в  оазисе догадок,  ибо
сказано: не ищи смысла там, где виден умысел.
     - Хан из ханов, когда явился твой гонец в баню, я был мокрый, как рыба,
и  не  осмелился побежать на  твой зов.  А  когда высох,  не  услышал твоего
призыва и покорно проскучал, ибо сказано: не спеши туда, где тебя не ждут.
     - А не потому ли не спешил ты, князь Зураб, - Андукапар хихикнул, - что
самовольно размещал в царском замке никем не прошенных арагвинцев?
     - И  до  меня дошло,  Зураб,  о  дружеской встрече арагвинцев со  своим
владетелем под гостеприимной крышей Метехи.
     - А значение принятия мною святых таинств до тебя не дошло, Шадиман?
     - Дошло, как изумление доходит до рассудка.
     - Благосклонная к  витязям анчисхатская божья  матерь меня  осенила,  -
Зураб вызывающе положил руку на пояс,  словно на рукоятку меча, - поэтому не
удивляйтесь моей  прозорливости.  К  слову:  разместил арагвинцев я  не  под
крышей Метехи,  а под неб