вия их не вызвал.
     Чуть  склонился двуглавый орел,  венчающий скипетр,  и  думные  дворяне
установили дубовую скамью прямо против трона.
     Справив поклоны и  посидев немного,  беки  передали волю  шаха  Аббаса.
Булат-бек сказал:
     - "Я,  Аббас,  шах персидский, иранский и ширазский, хочу быть с тобою,
великим царем Иисусова закона, братом моим, в дружбе и любви больше в трижды
три раза,  чем с прежними царями Московии. Печаль благородных - это забота о
двух царствах!  Необъятная дружба и взаимная любовь Ирана и Русии да пройдут
одной дорогой процветания к роднику могущества".
     А Рустам-бек, приложив руку к тюрбану, добавил:
     - "О  великий царь,  сердце шаха  Аббаса с  языком в  союзе.  Да  будет
молитва над тобой,  избранником, и царством твоим! Да будет твоя земля - как
зеленый, а небо - как синий виноград! Я, шах Аббас, говорю: великий патриарх
великому царю  -  отец.  Великий царь  шаху  Ирана -  брат.  Поэтому великий
патриарх шаху  Ирана тоже  отец.  Пятая вода  -  это  слезы рабов,  особенно
грешных.  Сок роз сочится из глаз праведных. Я, шах Аббас, говорю: если есть
в сердце любовь к царю Русии -  я душа, свет излучающая, а если ее нет - нет
и жизни у шаха Аббаса!"
     Подражая шаху,  Булат-бек вкрадчиво продолжал:  -  О аллах! О Мохаммет!
Сколько повелителей христианских стран  через послов просили у  шаха  Аббаса
хитон Христа.  Но шах Аббас видел только истинный свет Москвы,  сорока лунам
подобный.  Собрал ханов и беков властелин Ирана, вскинул глаза к небу, и оно
стало цвета хитона.  Шах Аббас повелел: "О правоверные, кто в Христа и в его
святую матерь не верует, того в пятой воде утопить! А кто о них ппохое слово
вылает,  того  испепелить на  седьмом костре!  Проходя мимо,  долейте воды и
подкиньте хвороста, - так к святым приблизитесь. Нет истины, кроме истины, и
хитон Христа,  как путеводный свет, приведет, иншаллах, любовь шаха Аббаса к
полюсу мира. Снарядить ковчежец!" Так пожелал шах Аббас.
     Внимательно  слушая  толмачей,   Филарет  думал:   "Новую  сеть  плетут
сладкоречивые персы.  Да  только сегодня их  час.  Царь  Теймураз в  грамоте
правду описал:  разорил Иверию шах  Аббас и  вновь замыслил удел  богородицы
осквернить,  вселить мусульманский закон. Но придет не их, иной час, тогда и
окажем  помощь  Иверии  против  перса,  как  всегда  о  том  радела  Москва,
храбростью и  премудрым разумом  прославлена.  Христианские государи  должны
соединиться и показать свою силу басурманам. А ныне ответим шаху ласково, за
хитон священный похвалим и поблагодарим:  грамоту отпишем и поминки отошлем.
Мир и покой да не нарушатся на рубежах наших, восточных и южных. На западных
рубежах к сроку бой начнем... Свейским послам пора на отпуске быть".
     Пока  патриарх искусно решал  земные  дела,  Золотая палата наполнилась
шелестом шелковых тканей и  шумом ковров.  Беки  преподнесли царю  дары шаха
Аббаса.   На  керманшахский  ковер  падали  тулумбасы,  луки,  чарки,  блюда
фарфунные.
     Булат-бек,  скрестив руки на  груди,  почтительно склонился перед царем
Русии, как перед божеством, и преподнес ему саблю булатную в оправе из яркой
эмали.  "Добрая  сабля,  -  подумал царь,  -  да  рукоятка мала",  и  взамен
пожаловал за верный знак военной дружбы сорок соболей в сорок рублев и сорок
куниц.
     Приложил руку к  тюрбану и  Рустам-бек:  там,  под окном,  рыл копытами
землю берберийский жеребец с  огненной гривой,  необузданный соперник ветра,
отныне подчиненный самодержцу.
     Принял царь милостиво и коня, решив испробовать его на соколиной охоте.
А взамен пожаловал сорок соболей в шестьдесят рублев и сорок соболей в сорок
рублев.
     Лицо Филарета было по-прежнему непроницаемо.  Но  на посохе рука уже не
вздрагивала...

     Обрадованные  беки   предались   кейфу.   Высмеивали  царя   Теймураза,
издевались над грузинами, прибывшими в Москву за миражем.
     Заиграли персидские флейты,  забухали думбеки.  Слуги внесли московские
яства,  присланные из царского дворца,  благоуханные меды в  ковшах,  головы
сахара, заморское пиво.
     Булат-бек ликовал:
     - Не  находишь  ли,  Рустам,  происходящее истинным чудом?  Хитон  бога
гяуров стал источником веселья правоверных! Ла илля иль алла, Мохаммет расул
аллах!

     Ближе  к  сумеркам патриарх Филарет призвал к  себе  на  "Святительский
двор" митрополита Киприяна Сарского и  Подонского,  Нектария -  архиепископа
Греческого, архимандритов, игуменов и протопопов.
     В  суровом  безмолвии  окружили  русийские  иерархи  шахский  ковчежец.
Филарет предостерег их не поддаваться "прелести",  а решить священное дело с
великим разумом, во славу церкови и царствующего града.
     Митрополит  Сарский  сломал  печати  шаха  Аббаса,  благоговейно открыл
крышку  ковчежца.  Перед  взорами собравшихся предстала частица полотна,  от
давних лет изменившая первоначальный цвет.
     Извлекая хитон  из  золотых  паволок,  пастыри  коротко перебрасывались
словами:
     - А делом кабы мантия...
     - Без рукавов...
     - Широка сбора...
     - И без шитья и долог...
     - Бя весь ткан сверху.
     Выждав, Филарет проникновенно сказал:
     - Преподобные отцы,  ежели сия  часть полотна и  есть боготелесная риза
господа нашего Иисуса Христа,  то  пусть она лжущие уста заградит и  ослепит
очи неверующие.
     Начался тщательный досмотр.  Еще  после  приема  грузинского посольства
повелел  патриарх  иереям  досконально все  разузнать  о  хитоне,  и  сейчас
митрополит Сарский, ссылаясь на евангелие, пояснял:
     - И  как-де  Христа распяли и  на  кресте ударили его копьем в  ребра и
та-де кровь на том хитоне и ныне, знать...
     Служители алтаря пытливо вглядывались в  извлеченную из ковчежца ткань,
но пятна буро-зеленого цвета вызывали сомнение. Митрополит, скрывая в черной
как смоль бороде гримасу неудовольствия, продолжал:
     - И  еще в  священных книгах сказано:  кто-де помолится с  верою и того
хитона коснется,  и  того-де бог помилует;  а кто придет без веры и коснется
того хитона, у того и тотчас очи выпадут.
     Испытанные в делах церковных и мирских, русийские иерархи не были столь
доверчивы и наивны, как полагал шах Аббас. Они деловито рассматривали хитон,
а между тем оставались зрячими.
     Архимандрит Спаса-Нового  монастыря  Иосиф  поведал  синклиту  о  своей
келейной беседе с Булат-беком.
     - Он же изрекал мне с  великою радостью:  ткала,  мол,  хитон этот сама
святая богородица;  цветом, мол, сказывают, был лазорев; а того Булат-бек не
ведает - шелковый ли был, льняной, или волновый.
     Филарет властно возразил:
     - Разумно ли персидской сказке поверить? Ты бы на благочестивого старца
слался.
     - Благочестивый   старец   Ионикей,   -   не   смущаясь,   ответствовал
архимандрит,  -  что приехал к государю с иерусалимским патриархом Феофаном,
сказывал: в земле Иверской сей Христов хитон был заделан в кресте, и шах его
разыскал.
     - Держится шах  Аббас  веры  иной  шерсти,  -  сухо  заметил протоиерей
Благовещенского собора,  -  а нам угождает.  Нечестивец, пленил христианскую
святыню!
     Филарет хмуро поглядел на протоиерея, слегка ударил посохом.
     - У  государя царя нашего и  шаха Аббаса дружба торговая.  В свое время
справедливости ради управу учиним, а сейчас не нарушим доброго дела и покоя.
Богу и  нам  известно состояние казны царства,  дополнить ее  доверху -  вот
забота.  А нечестивцы истые,  католики, император немецкий и король польский
хуже втрое персидского шаха.  Им  бы  Русь,  яко волку овцу,  разорвать.  Да
только радость их обратим в  их же слезы!  -  И  Филарет обернулся к игумену
Вознесенского монастыря. - А о чем глаголил Иван Грамотин?
     Высокий  сухощавый игумен,  сам  похожий на  мощи,  беззвучно зашевелил
губами, молитвенно поднял глаза.
     Думный дьяк расспрашивал Ваську Коробьина и  Осташку Кувшинова,  что  к
шаху послами ездили.  Говорили им  ближние шаховы люди,  что Христов хитон в
большой  чести  в  Грузинской земле  был,  а  какой  был:  тафтяной ли,  или
полотняный, и сколь велик мерою, и в каких местах кровь на нем, знать, персы
о том не ведали, шах Аббас в крепкой тайне держал.
     - Святость сей  ткани еще  доказать надо.  Нет истинного свидетельства:
прислана от иноверного царя,  а неверных слово без испытания в свидетельство
не принимается.
     Архипастыри,  чувствуя скрытый смысл в словах патриарха,  вопросительно
смотрели на него.  Но Филарет больше ни на вершок не приоткрыл тайны царских
врат.  Подойдя к образу спаса нерукотворного,  освещенному в углу серебряной
лампадой, Филарет благоговейно осенил себя крестным знамением.
     - По воле бога вышнего,  сотворившего небо и  землю и  в  деснице своей
держащего судьбы всех царств и народов,  -  мягко проговорил Филарет и вдруг
резко закончил,  -  решение о  хитоне примем позже!  Беседовать ныне  буду с
царем.  Вас же,  отцы благочинные,  созову еще в нужный час. И что на соборе
порешим, то утвердим навеки.

     За оконцами величаво выступал златоверхий Кремль, и на него низвергался
поток закатных лучей солнца,  алых,  как свежепролитая кровь. Филарет сурово
смотрел  на  зубчатую  стену,  где  сменялся караул  стрельцов,  и  внезапно
нахмурился:  предстоит попрание святых  правил.  Для  принятия великого дара
шаха  Аббаса надо  найти выгодную форму,  а  стало быть,  неминуемо придется
обойти грузинское посольство.  Но  возникшее колебание мгновенно рассеялось,
как пепел, подхваченный ветром.
     Позвав  стряпчего,  приказал готовить одежду  на  выход.  Стряпчий было
вынес богатую узорчатую рясу, но Филарет движением руки остановил его: выход
будет малый, негласный.
     Вскоре патриарх,  облачившись в  более простую рясу,  надел низко белую
широкополую шляпу из тонкого поярка с нашитым сверху серебряным перекрестьем
и приказал подать крытый возок.
     Когда он прибыл в  Посольский приказ и  прошел под сводами в  небольшую
комнату, где Иван Грамотин постоянно оберегал "большие печати царства" и где
на дубовых полках высились в кожаных переплетах,  обвязанные золотой тесьмой
приказные дела,  разговор Ивана  Грамотина с  архиепископом Феодосием только
начался.
     Запах камня,  воска и  прохлада,  нисходившая от  сводов,  отвлекали от
дневной суеты.  Темно-вишневая занавеска лишь приглушала голоса беседующих в
соседней комнате.
     Облокотясь  на   посох,   обложенный  чеканным   серебром,   и   удобно
расположившись в  кресле,  на  спинке  которого  мрачно  чернел  романовский
двуглавый орел, Филарет стал подслушивать. Но что это? Архиепископ Феодосий,
который так пришелся ему по душе,  ибо был ясен в  мыслях,  а речь строил по
церковному византийскому образцу,  с  жаром  глаголил сейчас не  о  храмовом
оскудении Кахети,  откуда паскудный шах  Аббас вывез ценности монастырей,  и
даже не о царе Луарсабе, вот уже шестой год томящемся в персидской неволе, а
о наглом буянстве Булат-бека и Рустам-бека,  и здесь, в единоверном царстве,
осмелившихся напасть на грузин.
     Думный   дьяк   опасливо   покосился  на   темно-вишневую  занавеску  и
успокоился.  Шнурок с  кисточкой был поднят на  шесть вершков.  Патриарх уже
занял,  как делал всегда, высокое подслушивательное кресло. Проведя ширинкой
по губам, Иван Грамотин приступил к разговору издалека:
     - Ведомо царю Михаилу Федоровичу и государю святейшему патриарху нашему
Филарету от  многих людей и  от греков,  приезжающих к  ним,  государям,  из
греческих земель,  что был в  Иверской вашей земле хитон,  в котором Христос
был распят...
     Архиепископ Феодосий,  памятуя о  совете Дато,  прибегнул к решительной
мере защиты и выразил на своем лице предельное недоумение.
     - И  царь  всея  Руси  и  святейший патриарх,  -  кротко продолжал Иван
Грамотин,  -  жалуючи тебя, архиепископ, велели о том расспросить. Ведомо ль
тебе о том, где тот Христов хитон в Иверии был - в царских ли сокровищницах,
или в церковной казне, или в каком храме? И каков тот хитон был? И случилось
ли  тебе самому его видеть?  И  чем ткан?  И  впрямь ли то сокровище взял из
Иверской земли Аббас-шах? И иные святыни еще ли в грузинской земле есть, или
все шах разорил и все поймал? И какие иные святыни поймал?
     Ответ на  эти вопросы думного дьяка придвигал или отбрасывал от  границ
Кахети  тысячи  тысяч  сарбазов.  Архиепископ  поднял  голову  и  вопрошающе
посмотрел на Ивана Грамотина:
     - О  чем  глаголешь,  боярин?  С  испокон веков  хитон  Христа как  был
иверской святыней, так и остался.
     Думный дьяк, как бы не поняв Феодосия, задушевно продолжал:
     - Святейший патриарх,  православной веры  рачитель,  не  может спокойно
зреть божественные святыни в нечестивых руках.
     Феодосий с трудом сдержал горькую улыбку:
     - Не может, а зрит спокойно, как шах Аббас последние святыни собирается
в Иверии растаскать.  -  И,  вновь припомнив хитрую мысль Дато,  единственно
верную в наступившей битве "трех воль", елейно произнес: - Слава тебе, боже,
- кого бог  любит,  того наказует.  Мы  много претерпели.  Но  возблагодарим
господа нашего Иисуса Христа:  господь дал,  господь отъял.  А за те святыни
всего христианства,  которые не отъял,  дважды возблагодарим.  Вижу, боярин,
что впал ты в  великое сомненье.  Знай,  мне на своем слове стоять в  правде
твердо,  понеже откуда выходит слово, оттуда и душа. Я, архиепископ, про то,
где Христов хитон и иные святыни,  ведаю.  Раньше находились они на Голгофе,
где Христос ходил по земле,  в двенадцати монастырях.  А хитон - да славится
святая троица,  отец, сын и святой дух! - на Голгофе устроен был, в соборной
церкви Воскресения Христова, в сундуке...
     Взором острым,  как  игла,  колол архиепископа Иван  Грамотин:  "Неужто
догадался?" Но Феодосий, словно позабыв о земной юдоли, закатил глаза к небу
и предался воспоминаниям:
     - А был у нас,  у грузин, царь Симон. Отходя в вечность, он все отказал
сыну своему Георгию Десятому.  Но  вскоре султан и  шах с  двух сторон,  яко
звери  бешеные,  стали  терзать  Иверию.  И  тогда  воздвиг царь  Георгий на
неприступной горе каменную церковь и  в  ней схоронил Христов хитон.  Сундук
царя стал приютом многих святынь.  А в дни ликования или печали, когда хотел
народ лицезреть святыни свои,  открывал сундук тот всем собором, а по одному
даже пастыри к  нему не  приближались,  ибо не  стерпел бы всевидящий творец
надругательства над неземной тканью.  И кто из христиан мысль допустит,  что
мы не сумели укрыть святыню?! А мусульманам и подавно хитона Христа вовек не
касаться, огнь небесный тотчас поразит неверных...
     - Аминь! - проронил думный дьяк.
     В  углах  сгущалась мгла.  По  извилистой тропинке  мыслей  архиепископ
достиг, наконец, вершины главных доказательств и легко продолжал:
     - ...В годы уже царствования царя нашего Теймураза шах Аббас не однажды
вторгался в Грузию.  Пылали храмы,  дымилась земля,  яко шерсть овечья, реки
оросились кровью.  Но глубоко в камне сундук не мог пылать, не мог дымиться,
не мог ороситься кровью.  И мы,  служители иверской церкови, белые и черные,
сундук в прошлое лето открыли...
     Архиепископ оборвал рассказ,  словно вновь  переживал священнодействие.
Безмолвствовал и  думный дьяк,  лишь вскинул еще выше правую бровь,  выражая
этим не только удивление, но и восхищение гибкостью ума собеседника.
     Архиепископ Феодосий  разгадал  мысли  думного  дьяка  и  пожалел,  что
настоятель Трифилий,  любитель острых  положений,  не  присутствует сейчас в
царствующем городе Москве,  в Посольском приказе, здесь вот, хотя бы скрытый
темно-вишневой занавеской.
     Осенив себя крестным знамением, Феодосий сурово продолжал:
     - Серафимами  славимый  час!   Мы,   грузинские  пастыри,  торжественно
извлекли из сундука -  хранилища тысячелетий -  Христов хитон и образ спасов
на убрусе,  что послал господь к Авгарю-царю на исцеление. Извлекли и гвозди
железные,  коими прибит был Христос на кресте.  Их два, третий испокон веков
брошен  в  Адриатическое море,  четвертый Константином Великим употреблен на
удила коня...  Извлекли и иные многие святыни,  и все они теперь пребывают у
царя Теймураза,  -  и внезапно выкрикнул,  -  а у шаха,  кроме разграбленных
церковных и  монастырских ценностей,  никаких  иверских святынь  нет!  И  не
будет, пока народ иверский, именем божиим, живет на своих землях!
     Иван   Грамотин  бережливо  снял  высокую  боярскую  шапку:   загадочно
переливался черно-бурый мех.  Быть  может,  этим действием думный дьяк хотел
показать,  как  благоговеет он  перед реликвиями восточного христианства,  а
может  быть,  слишком  душно  становилось  и  ему  под  темными  сводами  от
напряженного словесного поединка.
     - И  вы,  русийцы,  и мы,  грузины,  православные христиане и веруем во
единого бога трехипостасного и  имеем одну веру,  и  одно крещение,  и  одну
литургию.  Верую,  что  царь  Теймураз по  милости бога  и  с  помощью Русии
повергнет в пыль "льва Ирана"!  И тогда благодарный наш царь и Христов хитон
и  все  иные  святыни иверского удела  богородицы царю  Русии  и  святейшему
патриарху с превеликою радостью пришлет...
     За  темно-вишневой  занавеской  послышались  удаляющиеся голоса,  потом
смолкли. Филарет глубоко ушел в кресло, предавшись беспокойному раздумью.
     Вошедшему Ивану Грамотину патриарх не поведал о своих сомнениях,  как и
о  многом другом.  Одобрив проведенный думским дьяком зело трудный разговор,
Филарет повелел,  чтобы Посольский приказ с  прежней настойчивостью отклонял
домогательства европейских держав  получить право  на  транзитную торговлю с
Персией. А к английскому королю отписать:
     "Хотя англичане и имеют торговое преимущество в России, однако желается
знать:  кто именно те гости, кои хотят порознь торговать, на сколько суммы и
какая от них будет казне государевой прибыль?"
     Послам же шаха Аббаса,  Булат-беку и  Рустам-беку,  продолжать жаловать
питье из дворца:  шесть чарок вина двойного,  кружку меда вишневого,  кружку
меда малинового,  кружку меда черемнового, треть ведра меда обварного, ведро
меда паточного,  ведро пива поддельного,  два ведра меда княжьего;  ко всему
полведра уксуса.
     А  чтоб в ожидании отпускных грамот не скучали по Персии,  обоим давать
пряных зелий,  на сколько станет,  из дворца: гривенку шафрана, две гривенки
гвоздики, три гривенки перца, две гривенки муската, две гривенки имбиря.
     Иван Грамотин сам слыл человеком находчивым,  гибким,  но не переставал
дивиться умению патриарха всегда вовремя звонить то  в  басовые колокола дел
царства,  покоряющие грозной силой,  то в заливисто-звонкие, чарующие нежной
музыкой  посулов.  Внутренне  думный  дьяк  от  души  веселился,  наружно  с
благоговением слушал наказ:
     - Свейским же послам Броману и Унгерну,  коль они начнут торговых выгод
добиваться,   иносказательно  обещать  многое,   а  самому  крепко  помнить:
свейского королевства торговые люди через Русское государство в  Персиду и в
иные  государства торговать  досель  не  хаживали,  и  впредь  неповадно  им
будет...  А  чтоб в  ожидании отпускных грамот не скучали по свейской земле,
обоим давать вволю романеи и  рейнского и перед сном часа по два для них без
устали играть в цимбалы...
     Грузин  удерживать в  Московии до  решения  собора  о  хитоне.  Утешить
архиепископа Феодосия обещанием исполнить его  личную,  тайно от  остального
грузинского посольства высказанную думному дьяку  просьбу о  царе  Луарсабе.
Сказывать так:  патриарх Филарет,  дескать,  особой отпиской убеждать станет
шаха  Аббаса отпустить царя  Луарсаба в  Россию,  ибо  царство его  занято и
остается царю-мученику едино: пребывать в Троице-Сергиевой лавре. Выказывать
грузинам и впредь расположение царя всея Руси к единоверной Грузии, но всеми
мерами отвлекать от  просьбы помочь в  войне с  Ираном.  А  чтоб в  ожидании
отпускных  грамот  не  скучали,  возить  грузин  по  храмам  и  монастырям и
церковной утварью