уснувшими  бабочками.
Становилось жарко. Халил взял кувшин с водой и освежил пол.
     - А почему своих сыновей не имеешь?  У тебя,  наверно, четыре жены, ага
Халил?.. Если неуместно спрашиваю, прости.
     - Три жены были...
     - Пануш, эх!..
     "Барсы"  смущенно  замолкли.  Халил  отсчитал  три  хризолитовые  бусы,
добродушно посмеиваясь:
     - Небо проявило к  нам снисходительность,  и  они все живы.  О  женах в
другое время расскажу. Сейчас прошу удостоить...
     Какой-то  странный взгляд бросил Халил на "барсов" и  с  легкой иронией
сказал:
     - Заметьте,   эфенди,   тут  я  снова  потянул  нитку  и  клубок  начал
разматываться. Но не будем затягивать.
     Халил замялся.  "Барсы" переглянулись. "Неужели лазутчик? А почему бы и
нет? Лавка на лавку не похожа и хозяин на хозяина". Хмурясь, Ростом поспешно
спросил:
     - Ага  Халил,  кого  искал ты  на  берегу Босфора в  первый день нашего
прибытия?
     - Вас, эфенди.
     - Нас?!
     - Видит пророк, без объяснения трудно понять.
     - Но мы, кажется, поняли. Ты хочешь узнать у нас...
     - Пророк свидетель, ты, эфенди Элизбар, угадал.
     - Ну что ж,  гостеприимный ага,  спрашивай.  - Матарс сверкнул глазом и
опустил кулак  на  колено.  Хозяин ему  пришелся по  сердцу,  неприятно было
разочаровываться. - Только знай, ага, грузины не всегда ценят любопытных.
     - Потому и смущаюсь.
     - Может, хочешь узнать, сколь велико войско в Картли?
     - Нет, эфенди Пануш, это не волнует мою кровь.
     - Тогда что тебя волнует?
     - Что написал Шота Руставели после:

                Что ты спрятал, то пропало,
                Что ты отдал, то твое!..

     Лавка  погрузилась в  глубокое молчание,  ибо  некоторое время "барсы",
преисполненные изумления, никак не могли овладеть речью.
     - Мы...  мы... - начал было Матарс и осекся, ибо слова его переходили в
мычание.
     Халил вздохнул.
     - Уважаемые чужеземцы,  я  верно сказал:  без очень длинного объяснения
трудно понять.  Уже говорил я о любви моего отца к путешествиям,  помогающим
взять товар и  отдать дань любопытству.  Как раз аллах поставил на  его пути
Батуми.  Не найдя того,  что хотел найти,  а  именно оленьи рога,  отец,  по
совету  хозяина  кофейной,   поспешил  в  Ахалцихе.  Многое  удивило  его  и
обрадовало в этом краю теснин и озер.  Особенно понравились местные грузины,
проявившие  к  отцу  внимание.  Они  гостеприимно  устраивали  пиры,  охоты,
сопутствовали в  поездках,  стараясь отыскать то,  что  искал мой  отец.  Но
больше  всех  подружился  отец  с  одним  весельчаком  эфенди,  по-грузински
называемым азнауром.
     В  один  из  вечеров эфенди-азнаур пригласил отца  послушать сказание о
витязе в  тигровой шкуре.  Певец пел по-турецки о мужестве,  дружбе и любви.
Очарованный отец слушал всю ночь.  Уже азнаур и  его друзья устали,  а отец,
опьяненный красотой слов и  мыслей,  не  замечал ни  ночи,  ни рассвета и  в
первый раз в жизни пропустил утренний намаз.
     Эфенди-азнаур  утешал  отца  и,   смеясь,   напомнил  изречение:   "Кто
путешествует ради познания, тому аллах облегчает путь в рай".
     Отец стал просить найти ему книгу или свиток "Витязя в тигровой шкуре",
дабы певец мог переложить на  турецкий язык.  Он  заплатит,  сколько захочет
обладатель драгоценности,  ибо не мыслит,  чтобы его сын Халил не насладился
красотой возвышенных чувств.  Но  сколько ахалцихцы ни  старались,  не могли
найти книгу. Тогда азнаур предложил отцу отправиться в Тбилиси. Эйвах! И тут
отца ждало разочарование:  хотя книга была у  многих,  но  никто не  пожелал
расстаться с  нею,  даже  бедные,  сколько их  ни  соблазнял отец  золотом и
монетами.  Богатые говорили,  что волшебные созвучия Шота Руставели украшают
их  замки и  дома,  а  бедные -  что  изречения воспевателя их  единственное
богатство и  оно  переходит из  поколения в  поколение.  Хоть  отцу  и  было
досадно,  но  он  проникся двойным уважением к  народу,  который книгу  чтит
больше золота.  И аллах повернул его сердце к Грузии.  Не знаю,  так ли было
или  иначе,   но  отцу  все  нравилось  в  Тбилиси.  Правда,  майдан  против
стамбульских базаров короче в  длину и  ширину и  не  очень богатый,  но там
голодные  дети  и  воющие  собаки  не  в  одной  цене  и  покупатель норовит
превратить лавку в рай,  где слова заменяют шербет, а торговец выгоде сделки
может предпочесть справедливость убытка.
     Нравились отцу наполненные весельем духаны.  И ряды амкарств,  где сила
братства способна остановить ураган.  Отец уверял, что стал без переводчиков
понимать созвучия любви и подвига.  "Знай, мой сын, - часто повторял отец, -
где смех и щедрость, там меркнет злоба". Еще многое рассказывал отец, и я не
заметил,  как был покорен вашей страной.  Потом отец передал мне часть песен
из "Витязя в тигровой шкуре", что уступил ему певец, переложивший в Ахалцихе
драгоценные строки на турецкий язык.  О аллах,  почему нигде не сказано, как
заглушить обиду?  Запись обрывалась как раз на изречении,  которое я  прочел
вам.   Отец  сказал:   "Кто  ищет,  тому  аллах  помогает  найти.  Следи  за
приезжающими из  страны гор и  гроздей винограда".  И  еще сказал:  "Помни о
гостеприимстве,  которое мне оказывали в  стране крылатых коней и  смеха,  и
окажи приезжим грузинам внимание и  помощь во всем,  в чем будут нуждаться".
Селям вам!  С  того времени я  слежу за прибывающими из страны,  где дружба,
отвага и возвышенные чувства дороже золота.
     - Благосклонный ага Халил,  тебя отец опьянил крепким вином, но в нашей
стране  есть  и  уксус,  его  никогда не  пробуй,  ибо  он  не  способствует
возвышенным чувствам и стоит дешевле клятв шакала.
     - О эфенди Ростом,  аллах одарил меня зорким глазом,  и я умею отличать
орла  от  коршуна...   Но  вас  я   давно  разгадал,   ибо  в  Исфахане  мне
посчастливилось многое узнать о  Непобедимом и  его сподвижниках...  Об этом
еще предстоит беседа.
     - И  мы  обещаем  донести до  твоего  слуха  много  возвышенных мыслей,
сказанных витязем в тигровой шкуре.
     - Если аллах пошлет тебе такое благородное желание, о эфенди Матарс, то
знай,  ты  обогатишь меня  большой радостью.  Уже  давно я  узнал,  что  все
грузинские письмена можно в Фанаре перевести на греческий, а с греческого на
турецкий и...
     В лавку почти вбежал Ибрагим.
     - Ага Халил,  достань ящик с жемчугом! Абу-Селим-эфенди велел подобрать
самые дорогие четки для знатной ханым. Он сказал: "Зайду за ними".
     По тому, как посмотрел на "барсов" Халил, они поняли, что ему известно,
с  какой ловкостью Георгий заманил эфенди в  ловушку в Исфахане,  когда этот
разведчик вздумал  подкупить Непобедимого.  Нет,  встречаться с  Абу-Селимом
"барсам" совсем не хотелось и, судя по взгляду Халила, он тоже не советовал.
     - Мы скоро к тебе придем, уважаемый Халил-ага, тоже хотим четки выбрать
для наших ханым.
     Ростом поднялся, за ним остальные "барсы".
     - Да  будет ковром путь ко  мне,  и  если вам  все  равно когда,  то  к
новолунию приготовлю антики для знатных ханым из дома Великого Моурави.
     Выйдя из  лавки,  они оглянулись,  но  эфенди Абу-Селима не было видно.
Неужели где-то притаился и следит за ними? "Барсы" никак не могли отделаться
от того неприятного ощущения, которое охватило их при имени Абу-Селима.
     И  потом Халил не  договорил что-то  важное,  что необходимо выслушать.
Они,  конечно,  посетят еще лавку, не похожую на лавку, и купца, не похожего
на купца.


        "ГЛАВА СЕДЬМАЯ"

        "ВЕНЧАННЫЕ И НЕВЕНЧАННЫЕ КОРОЛИ"

     Некогда,  в дни торжества Ирана над Картли-Кахети,  шах Аббас,  пируя у
Георгия Саакадзе в Носте,  сказал:  "Кальян,  кофе, вино и опиум суть четыре
столба шатра удовольствия".
     Тяжелой  поступью шли  годы,  разрушая города,  набрасывая мрачную тень
забвения на безмолвные поля, покрывая пеплом холодные руины. Не прекращались
беспощадные нашествия,  набеги на малые страны,  войны на Западе и  Востоке.
Ветер не  только нагонял грозовые тучи,  но  и  тучи  знамен с  изображением
вздыбленных  львов,  разъяренных медведей,  взвившихся  змей  и  царственных
орлов, разрывающих когтями добычу.
     Беспокойно было на  землях и  морях.  И  на смену четырем удовольствиям
появилось "сто забот". Четверо венчанных и невенчанных королей обратили свои
и чужие государства в шахматную доску.
     Замыслы их  были  сугубо  противоположны,  и  они  упорно  не  уступали
позиции,   стремясь   предвосхитить  намерения  противников  и   хитроумными
комбинациями спутать их ходы.
     Ничто не совпадало в расчетах венчанных и невенчанных королей, ничто не
умеряло их разбушевавшиеся чувства, и лишь одно объединяло игроков - вопреки
всему выиграть!


        "ПАТРИАРХ ФИЛАРЕТ"

     Сквозь разрисованную слюду,  затянувшую узкие  оконца,  скупо  проникал
свет  утра,  растекаясь по  стенам,  обитым золоченой кожей.  В  опочивальне
"великого государя" уже мало что напоминало про сон.  Впрочем,  и в часы сна
будто бодрствовал Филарет, опочивальню наполнял топот лошадей, по индийскому
ковру, покрывавшему дубовый пол, катились, скрипя колесами, пушки, крестовые
дьяки  отчитывали  ключарей  за  никудышное состояние  храмов,  наседали  на
нерадивых,  а  те пугливо ерзали на резной скамье,  и в углу,  где теплились
синие  и  красные  лампады,  перезвон колоколов сливался с  пальбой затинных
пищалей.
     Подумал:  "Вот бы побродить ныне в топких моховых болотах, среди воды и
грязи,  вдали от проезжих дорог, потешиться глухариной охотой. К тому сейчас
ход по насту,  строй под осинами шалаш и  жди подлета.  Хорошо!..  О чем это
бишь я?.."
     Патриарх  порывисто подошел  к  столику,  покрытому малиновым бархатом,
успокаивающим глаз,  но  не  душу,  переложил  золотой,  усыпанный кафимским
жемчугом крест,  лежавший рядом не с евангелием, а со свитками - донесениями
дьяков  и  воевод  о  состоянии государства Московского,  и  с  присущей ему
быстротой в смене настроений захохотал было, но тотчас нахмурился: совсем уж
некстати попали под острый взгляд шахматы,  привезенные ему,  патриарху всея
Руси, из Стамбула послом султана Мурада IV, греком Фомой Кантакузином.
     Маленькие башни  из  слоновой кости  и  черного дерева замыкали боковые
линии квадратов двух враждебных сил.  А ему-то что?!  Не такими башенками по
велению  ума  приходилось играть  на  необозримой доске  государственных дел
Московского  царства.  Под  стать  им  Фроловская  башня,  что  беспрестанно
напоминала об  уходящем времени.  Приподнять бы  и  переставить ее на первый
квадрат площади Красной,  а  там  двинуть во  всю  длину  и  ширину западных
рубежей,  пусть  валит коней,  умыкает королев,  грозит сделать мат  дерзким
королям.
     Усмешка  чуть  тронула  уголки  красиво  очерченных  губ  Филарета,  но
вспомнил о заботах и согнал ее.  Опустился он в высокое кресло, византийский
двуглавый  орел  украшал  сиденье,   кресло  было  покойным,  способствовало
размышлениям и думам.
     А  дум было множество,  как канители на выходном платье.  И  то правда,
отходило в  далекое прошлое Смутное время,  что  отметилось разорением земли
русской, пожарами, кровью, позором. Да уж и не кичиться, как раньше, шляхте,
псам короля Сигизмунда.  Все со скрежетом зубовным терпели,  ибо "московское
кесарство так разорено было войнами в лихолетье, что не только городов, но и
деревень на полях не видишь,  а где хотя деревенька и осталася - и тут людей
нет".
     И  то  ладно  вспомнить:  не  самовластвуют  уже  так  "сильники",  что
оперились на разоренной русской земле, настал срок прижимать не одних воевод
норовитых и наместников, но и даже высшие власти духовные.
     Лихолетье! Повалило, опричь дубов, столько людей, что не счесть! Немало
соколов лишило воли.  Пал жертвой мести Бориса Годунова и он, Филарет, Федор
Никитич,  знатный боярин,  старший сын  Никиты  Романовича Захарьина-Юрьева,
свойственника и  приближенного Ивана Грозного.  И  вновь припомнил,  как под
высоким  синим  сводом  восторгался  он   жизнью  во   всем   ее   роскошном
многообразии.  А в жене,  красавице Ксюше-лебеди,  Ксении Ивановне Шестовой,
души не  чаял,  с  нею все реки шли за молочные,  а  берега -  за кисельные.
Тешился по закону божьему,  а  все ж  сладко.  Да в лихолетье и ее не минуло
пострижение.  Уволокли в  Заонежские скиты  на  Белоозере и  посадили там  в
заточение, а постригли под именем Марфы.
     "Псы Годунова Бориса!  -  Он всегда закипал, перебирая в памяти события
былого.  -  Не по разуму усердные приставы! Они, окаянные, надломили крепкую
натуру Никитичей,  да не мою,  дубовую. Молнии метал я, как иглы, и незримые
оковы,  как бечеву, рвал. Ксюша смирилась легче, ибо чистоту блюла. А я?! От
себя не таю: любил утеху и... на чужих горлиц заглядывался куда как нежно...
Всего было, и помногу... Бог милостив, все простил..."
     Похвально сказано в  "Новом Летописце" про пострижение Федора Никитича,
кратко,  но сильно:  "Он же, государь, неволею бысть пострижен, да волею и с
радостию велией  и  чистым  сердцем  ангельский образ  восприя  и  живяше  в
монастыре  в  посте  и  молитве".   А  старцы  Антониево-Сийского  монастыря
жаловались московскому приставу,  что Филарет "лает их и бить хочет". Вот те
и сердцем ангельский!
     Был  опальным,  стал патриархом.  А  мир по-прежнему его приманивал.  И
теперь словно ветер проник в опочивальню и вновь донес лихие песни, а с ними
буйный шум "псовой охоты".  Вот,  слившись с неукротимым конем,  несется он,
боярин,  в  щегольском кафтане на Погонно-Лосином острове в  догон за лосем.
"Улю-лю!  Улю-лю!  Ату его! Ату-у-у!!" И внезапно! "У-у-у-у" - донесло из-за
угла эхо.  Филарет махнул рукой:  "Стало быть,  опять кричал? - Стремительно
подошел к лампаде.  Лик вседержителя был непроницаем. - Надо наказать, чтобы
на новом клобуке передали в воскрылиях крепнущую власть патриарха,  на одном
и  другом пусть сверкают по  четыре золотых дробницы с  изображениями на них
чернью святых,  а  херувим и  обнизь да ублажат взор жемчугом".  А  в голову
назойливо лезли воспоминания о  мирском житье.  А  как щеголял он в боярском
одеянии.  Вот ведь как говорили в  Москве мастера портняжного дела,  коли на
ком  сидело  хорошо  платье:   "Ни  дать  ни   взять  второй  Федор  Никитич
Кошкин-Захарьин-Юрьев-Романов!" Взял золотой крест, взглянул, как в зеркало:
"Где оно, время шумное?!"
     Ушло!  Грозой прокатило колесницу лет. Под низким темным сводом томился
он,  Филарет,  по "милости" Годунова,  якобы за то заточен, что покушение на
трон всея Руси чинил...  "А ты сам какого рода-племени?  Может,  татарского?
Мурза!  Али прямо с  неба на трон Руси грохнул?"  Припомнилось и  томление в
плену у поляков,  долгий торг его сына, царя Михаила, с вельможами Польши за
его, патриарха, освобождение.
     А  теперь  не  только шахматные фигуры покорны его  тяжелой деснице,  а
почитай и целые царства. Теперь он "великий государь, святейший патриарх", -
как величают его большие и малые бояре, и "благолепие церковное, недреманное
око, кормчий Христова корабля", - как славят его белые и черные иерархи.
     "Господь наш,  милостивец,  благословил" -  и  словно  топоры добротные
сбивали царство "в  угол"  и  "в  лапу".  Нелегко было.  Сперва  нестройные,
тянулись затем годы  восстановления,  подобно журавлям.  Широко раздавал он,
Филарет,  дворцовые земли мелким и служилым людям:  выборным дворянам, детям
боярским  дворовым  и   детям   боярским  городовым,   беломестным  казакам.
Расширялось  стрелецкое  войско,  вводились  полки  иноземного  строя.  И  в
строении  церкви  "божией"  пресекался  рукой  его,   патриарха,  хаос:  его
повелением  и   благословением  составлено  "Сказание  о  действенных  чинах
Московского Успенского собора".  Как в войске есть правило для боя барабана,
так и в церкви должно быть правило для звона колокольного.
     Царь не препятствовал. Раскаленным железом выжигал он, патриарх, многое
"нестроенье" в  монастырях -  пьянство и  своевольство:  держали там и питье
пьяное,  и табак. Что, в схимники братию силком сгоняли? А коли своей волей,
то  пошто бога обманывать?  И  то сказать,  бояре какие!  Спасаются,  бесово
племя!  Как их  нарицать,  ежели спасаются,  а  от  чего -  сами не  ведают.
Благочиние отметают и  не  по  обычаю творят,  а  по греху:  близ монастырей
харчевни настроили,  и  продавалась брага,  а  старцы по  пирам и  братчинам
ходили,  постоянно бражничали и  бесчинствовали.  А этой бесовской прелестью
римская Коллегия пропаганды веры воспользовалась и с нечистых времен первого
самозванца, окруженного католиками, стала мутить Москву латинскими библиями,
переводами с польских книг, латинскими изображениями "страстей Христовых". И
ему,  опытному охотнику, Юрьеву-Романову, и теперь по душе было б спустить с
цепей своры гончих и травить еретиков: "Улю-лю! Улю-лю! Ату их! Ату-у-у!!"
     Филарет тяжко вздохнул и повел плечами,  будто хотел сбросить безмерный
груз  лет  да  вновь взяться за  меч  с  гербом Рюриковичей на  рукояти.  Но
вспомнил о сане,  хмуро сдвинул брови и властно переставил белого ратника на
один квадрат.  Ныне приходилось обдумывать каждый ход,  ибо те,  против кого
играл он,  обладали высоким искусством и  из  доски "ста забот" выжимать для
себя мед.
     Таким   обдуманным  ходом   он   продолжал  считать   объединение  всех
христианских   государств   греческого   закона,    дабы    противопоставить
католическим силам  Рима  -  осатанелого врага Москвы -  силы  православные,
объединенные Россией.  Прибывали к нему митрополиты, архиепископы, епископы,
архимандриты   и   простые   старцы   из   иерусалимской,   александрийской,
константинопольской  патриархий,   всю   церковь  восточную  щедро   наделял
милостынею.  Особенно жаловал патриарха Кирилла Лукариса. А тот в свой черед
тянулся к  патриарху московскому и  всея Руси -  и недавно вот прислал в дар
Филарету панагию  золотую  греческой работы,  а  в  середине ее  на  сапфире
вырезано изображение благовещения.  А  сам он,  Филарет,  по просьбе Кирилла
Лукариса отправил в  стольный город  султана  с  послом  Семеном Яковлевым и
подьячим Петром  Евдокимовым милостыню кафедре антиохийской,  а  патриарху -
изрядное число  золотых монет,  дабы  возносил к  небу  молитву "за  здравие
царское".  Правда,  и  от  патриарха константинопольского ожидал  он  ценные
сведения и  советы добрые:  доходил слух,  что  султан Мурад готовит большую
войну против шаха Аббаса.  Слух важный,  требовал выверки. С шахом Аббасом у
него,  Филарета,  шла  игра сложная:  "сто забот",  помноженных еще на  сто.
По-прежнему дума была о западных рубежах,  там гнездилась главная опасность.
Там продолжала строить свои козни Речь Посполитая,  а за ней теснились немцы
Габсбурги, алчно поглядывали на Восток. Прибывали иноземные посольства.
     А Иверия!
     "Слезно добивались в Москве помощи послы единоверных грузин.  Да только
отпущены были  налегке  епископ Феодосий и  архимандрит Арсений -  так,  без
всякого дела.  Не  то время было,  чтоб восстанавливать против Московии шаха
Аббаса.  А  теперь-то?  И  подавно нет,  да и не скоро настать может.  Вот и
выходит:  солнце на  спине "льва" ярче светит,  чем крест на груди Иверии...
Хо-хо-хо...  -  Филарет пожалел,  что  ни  с  кем  не  может поделиться иной
выдумкой.  - Ни с кем! Разве уразумеют истину: что бог создал, того людям не
переиначить...  Патриарх!  Хо-хо-хо... Хоть сто клобуков надень, все едино в
душе и  в  мыслях разгульный боярин...  Только власть,  коей зело добивался,
радует.   Только  мысли  о  Руси  душу  тревогой  наполняют,  только  сын...
безвольный царь...  заставляет за двоих думать...  дабы охальникам неповадно
было  за  святую Русь лапы поднимать.  Посему и  быть патриархом по  сильной
воле, ворогам на устрашение!"
     А Иверия?
     "Вот  князь Тюфякин послом в  стольный город Персии отбыл.  А  то  всем
ведомо подлинно,  что по наказу