азом, разряженная в фамильные драгоценности Орбелиани Астан не знала предела гордости. Правда, она не могла похвастать вниманием Реваза. Страсть упрямого княэя к охоте и путешествиям в обществе дерзкого Мамука нередко приводила ее в бешенство, но Астан упорно скрывала от всех, даже от родных, не только холодность мужа, но и его нежность к Дареджан, красавице из семьи мсахури. Вначале Астан пыталась удалить девушку, но тут обычно податливый Реваз проявил необычайную энергию и решительно заявил, что если один волос упадет из густых кос Дареджан, то голова Астан останется совсем без той жалкой травы, которую она почему-то называет волосами. "Да и мало толку, - думала Астан, - уничтожишь одну, другую возьмет. Эта змея хоть боится меня, близко к замку не подходит".
     Но на выездах в царский замок или к князьям Реваз обязался щадить самолюбие Астан и быть внимательным.  Благодаря такому уговору Реваз возненавидел выезды, а Астан под разными предлогами извлекала его из Орбети.
     Княгиня Джавахишвили, изнемогая под фамильными драгоценностями, с удивлением смотрела на княгиню Месхия с дорогим жемчужным ожерельем на отцветшей шее. Она твердо помнила, что это самое ожерелье, украшенное в середине золотой орлиной лапкой, держащей в своих когтях большой изумруд, она видела во время приема кизилбашского посольства на сморщенной шее разорившейся княгини Джорджадзе.
     Она приписала такое наваждение знойному миражу, но из-за этого миража выглядывало лицо Вардана Мудрого, в торжественных случаях тайно, за крупную мзду, снабжавшего благородных княгинь драгоценностями. И чтобы какая-нибудь восторженная княгиня не забыла о возврате драгоценности в обусловленный срок, Вардан Мудрый с сокрушенным видом брал под залог амбары с шерстью, не пренебрегал и водяной мельницей, а осенью с удовольствием присваивал на время виноградники с народом, работающим на них.
     Но не все кичились только драгоценностями. Полководцы, сардари, минбаши и  азнауры старались как можно громче бряцать старинным родовым или захваченным в боях оружием. Особенно привлекала общее внимание изогнутая сабля полководца Ярали с крупными алмазами на бирюзовой мозаике ножен, отнятая им у турецкого паши в последней войне.
     Кроме оружия и драгоценностей, предметом забот, зависти и вожделения были усы. Их так же оберегали, как клинок дамасской сабли, их выращивали с такой же тщательностью, как виноградную лозу, их окрашивали, как дорогие шелка, их так же чистили и скребли, как и арабского скакуна. Усы давали возможность войти в посылаемое в Турцию или Иран посольство, усы вились вокруг царского трона, усы прокладывали дорогу к сердцу красавицы.
     И сейчас они, подобно фрескам, красовались в залах Метехского замка: красно-пушистые мхом прижимались к губам,  черные торчали воинственно стрелами, желтые колечками вздрагивали на щеках, бурые поднимались дымом костров, белые свисали серебряными льдинками.
     Русийское посольство, впервые прибывшее в Картли, вызывало у князей неопределенное чувство. Они не знали, какие выгоды или убытки несет им брак Тинатин с царевичем Русии. Они догадывались о каких-то тайных переговорах не только по поводу приданого Тинатин, строили всякие предположения, но были далеки от истинной цели Татищева. Но всем было ясно, что подули северные ветры, и в Картли восточная политика получает новое направление. И на всякий случай  старались снискать расположение русийского посольства.  Многие прибегали к толмачам для передачи любезностей, многие дарили старинные грузинские вещицы; многие старались подчеркнуть свое могущество в Картли.
     В следующем послании Борису Годунову Татищев писал:

***

     "И были мы, послы, у царя Юрья, и царевну царь показал. А сидела царевна на зголовье, а зголовье низано жемчугом, и ковры посланы золотные; а на царевне было верхнее платно - бархат золотной, кружево саженое, а под тем платно объяр, золотная, кабы срюресцы подпоясоны, а на голове у нее был шлык бархат глаткой, червчат кабы на урус сажен жемчюгом с каменьем.
     А подле царевны сидели с правую руку Юрьева царица. И сказал им я, Михайло Игнатьевич, государево жалованье по сороку соболей; и они на государеве жалованье били челом. И царевне царь велел встать, и шлык с нее и верхнее платно снял; да деревцом царевну смерил и тое мерку нам дал. И та мерка тое мерки, что прислана от тебе, государя, маленко поменши, с полвершка и менше. А царевна рожаем добра, а не отлично красна; лицом бела, толко белятца, не самое знатно; а очи черны; нос не велик, по лицу волосы крашены на красно, а сказывают, что у нее волосы черны, а в стену царевна пряма, толко тоненка, что молода сказал Юрьи царь, что она ныне 9 лет. А брат ее Юрьев, царев сын Лев Варсан (Луарсаб) царевич - добре хорош, отлично красен; а царевна его похуже и в лице не полна. И как мы царевну видели, - и царь Юрьи отошед спрашивал: какова деи дочь моя вам показалась? Пригодитца ли великого государя вашего сыну царевичу Федору Борисовичу? И мы ему сказали, что дочь его царевна дал бог, добра и чаям божьей милости, что царского величества сыну в невесты пригодитца; и он бы ее отпустил к царскому величеству ныне с нами. И Юрьи царь говорил: сами деи вы видели, какова еще молода; как ее выдать замуж, по правилам святых отец еще три годы. И царьское б величество меня пожаловал, вскоре у меня домерю моей имат не велел, что у меня один сын - око мое, да та дочь - сердце самое, и яз ими и веселюс".
     Наконец после долгих взаимных увещеваний дипломатические переговоры закончились решением Георгия X заключить союз с царем Русии и отпустить с послами царевича Кайхосро, а для отправления царевны Тинатин в Москву он, Георгий X, будет ждать специально присланное за ней Борисом Годуновым второе посольство. От послов же Георгий X потребовал запись на оставление в Картли 150 стрельцов и досылки остальных по уговору для войны против казахов и других агарян.

***

     "И мы, послы, ему говорили, что такову запись напишем и крест на ней поцелуем".
     Татищев усиленно готовился к тяжелой дороге. Он послал гонцов на Терек к воеводам с наказом подготовить "запасы вина и меду, и сухарей белых и ржаных, и круп, и уксусу, и рыбы вялой, и икры". Не забыл упомянуть и о подборе не менее 50 стрельцов для надежной охраны.
     В Метехском замке послы и совет князей ознакомились с записями "на чем крест целовать".
     Архиепископ Феодосий передал Татищеву послание Георгия X - получить обещанные для царевича соболя на подъем.
     Татищев честно выполнил свое обещание: он немедленно послал Георгию X государевы соболя "четыре сороки из запасных, цена им московская 110 рублев, да два сорока патриарши, по 20 рублей сорок, - всего шесть сороков, цена им 150 рублев", но на шкурах удвоил цены, подняв свою щедрость до 300 рублей, о чем и поспешил сообщить в очередном послании Борису Годунову. Георгий не замедлил прислать ответные дары.

***

     Вырвавшись из толкотни майдана, Дато и Георгий, обогнув мозаичные бани, свернули в более спокойную улицу, населенную амкарами и купцами.
     Дато весело передавал слышанные от Баака последние события Метехи: о смешном случае с дьяком Ондреем, который, приняв в подарок от князя Квели Церетели золоченый кувшинчик с дорогими персидскими благовониями, не долго думая, тут же выпил за здоровье князя и, откашлявшись, стал хвалить, видно из посольских соображений, грузинское вино. О неудачной попытке Астан взять к себе в замок Нестан будто из жалости, на самом деле из желания прекратить осуждение князей и привязать неверного Реваза к замку.
     Дато радовался, что от "облезлого" верблюда спасла княжну любовь Тинатин. С тех пор Астан возненавидела Нестан, которая в свою очередь не пропускала случая вместе с другими изводить "верблюда".
     Друзья смеясь подошли и крепостному подъему и залюбовались путаницей улиц, плоскими крышами, под мягкий шелест чинар сбегавшими к бурлящей Куре, стройной грузинкой с кувшином на плече, стариком, греющим на солнце седую голову.
     Новостью было и возвышение Шадимана после тайного признания царю в убийстве Орбелиани.
     Верный дружинник, поставленный на стражу у царских дверей, рассказывал Баака, что после слов: "пока некоторые безуспешно охотились за Орбелиани, уже готовым перебраться в Стамбул, он, Шадиман, через своего человека выследил и убил изменника", - обрадованный царь снял изумрудный перстень и отдал Шадиману.
     Дато, подражая придворным льстецам, витиевато поздравил Саакадзе с удачной беседой у овального окна. Он пожелал другу и в дальнейшем так удачно водить за нос Шадимана, этого волка в лисьей шкуре.
     Георгий не успел ответить: из темной лавочки, куда они направлялись, вырвался неистовый крик, и друзья, предполагая убийство, бросились в дверь, и в недоумении остановились.
     За стойкой рассвирепевший хозяин размахивал пустой коробкой. Его желтое, искаженное гневом лицо походило на старую губку, круглые глаза извергали пламя, а посиневшие губы выплескивали, точно морские брызги, греческую брань.
     Около него скосилась поломанная лестница, с верхней полки, свесившись, болтались в воздухе нитки с остатками кораллов, а накренившиеся коробки, точно в приступе морской болезни, извергали разноцветные ракушки. Пол, усеянный кораллами, осколками перламутра и ракушками, напоминал морское дно, но Мамука с тугим кисетом в руках стоял в середине блестящих осколков и чуствовал себя совсем как рыба на суше.
     Владелец морского дна, Попандопуло, увидя вошедших, бросился к ним за сочуствием.
     - Кораллы давал, розовую раковину давал, коробку давал, перламутр ему надо!
     - Зачем перламутр наверху держишь, - огрызнулся Мамука, - мы с князем Ревазом Орбелиани перламутр любим. Серебро имеем, золота тоже много, а только перламутр любим...
     - Перламутр любишь, а кораллы торгуешь?! Кольца на пальцы мерил, ракушки на язык брал... Перламутр тебе надо!! - задыхался Попандопуло.
     - Ничего, хозяин, Мамука из "Щедрого кувшина" заплатит за починку лестницы. Нехорошо, если каждый день будешь падать, весь товар черту на хаши пойдет... Ну, Мамука, покажи княжескую щедрость! - хохотал Дато.
     Мамука покосился на кулак Дато, перевел взгляд в сторону Георгия и со вздохом протянул:
     - Мы с князем всегда щедрыми были, только зачем Мамука чужую лестницу должен чинить? Разве монеты в лесу растут? Из уважения к тебе, благородный азнаур, я куплю коралловые серьги для нашей Дареджан... Кольца тоже возьму.
     - Если коралл берешь, зачем перламутр торгуешь? - загремел Попандопуло. - Справедливые азнауры, если коралл берет, зачем наверх за перламутром посылает? Пусть перламутр тоже купит...
     - Зачем за перламутр платить, если кораллы нужны?
     Мамука беспокойно озирался.
     - Кораллы нужны, а перламутр с князем любишь?
     - Перламутр любим, только у тебя больной перламутр, на полу сразу умер...
     - Он на полу умер, а ты, скумбрия, если не заплатишь, на стойке здесь умрешь, - клокотал Попандопуло под хохот Георгия и Дато.
     Наконец Георгий сказал:
     - Оба виноваты. Ты, хозяин, на починку лестницы жалеешь, а наверно, не первый раз падаешь. А ты, Мамука, если с князем перламутр любишь, возьми для Дареджан застежки, а то хозяин подумает - даром наверх посылал.
     Мамука покосился на Георгия и нерешительно сказал:
     - Нельзя все, что любишь, покупать, разве монеты на яблоне растут? Из уважения к тебе, азнаур, нитку ракушек возьму, булавку с кораллом для тавсакрави Дареджан тоже возьму.
     Георгий и Даю, смеясь, выпроводили Мамука, задвинули дверной засов и сразу приступили к цели своего прихода. Дато расстегнул чоху, вынул кусок вощеной бумаги, исписанный греческими буквами, и бросил на стойку:
     - Переведи, хозяин, получишь за испорченный перламутр, а не переведешь правильно, в другом месте проверю, вместо перламутра на пол ляжешь.
     Попандопуло, с тревогой следивший за действиями азнауров, облегченно вздохнул и, сев на высокую скамью, углубился в изучение написанного.
     Дато внимательно смотрел на клочок вощеной бумаги, с таким трудом наконец вырванной им из русийского киота, в нише которого Татищев хранил свои записи.
     Георгий открыл засов двери, постоял у порога, наблюдая за улицей, снова задвинул засов и подошел к стойке.
     Попандопуло с трудом дословно переводил трудную рукопись, очевидно, часть большого послания:

***

     "...С Юрьем царем договоритца бы!.. Годы тяжелые на Руси, нестроения великия, бояры разоряются, дворцовые села, черные волости, пригородки да посады дворянам и мелким служилым людям в поместьи попали. Пожары, да мор, да голод городы рушат. Крестьяне от прикрепленья бегут на окраины, гуляют казацкими вольницами,  государевых ближних людей побивают,  да животы грабят... Поганство по свету радуетца...
     А как Юрьи дочь царевну Тинатин за царевича Федора Борисовича отдаст да в присвоенье у великого государя нашего будет, да зачнет государь наш Борис Федорович по родству торговый люд посылать в Иверию, да свободные земли пашенными людьми заселивать, а земли у грузинцев сочные, скотом и шелком богаты - широкие пути, речные да пешие, Русии откроютца. От бусурманских стран заслоны поставим из крепостей,  да в береженье торговых людей стрелецкие сотни пришлем...
     Святейший Иов, божиею милостию патриарх царствующего града Москвы и всего Русийского царствия благослови и..."

***

     На этом запись обрывалась, к сожалению не столько азнауров, любопытство которых было полностью удовлетворено, сколько оживившегося Попзндопуло. Он с большим усердием объяснил азнаурам на чистом грузинском языке тайный смысл части послания Татищева русийскому патриарху.
     Едва скрывая возмущение, азнауры щедро расплатились с Попандопуло. Дато, тщательно запрятав в чоху вощеную бумагу, посоветовал Попандопуло забыть об их посещении, на что грек дал клятвенное обещание.
     Но не успела закрыться дверь за Георгием и Дато, как ковер с изображением Олимпа, скрывавший внутреннюю дверь, приподнялся, и из-за ковра поспешно вышел Али-Баиндур,  с довольной улыбкой поглаживая волнистую бороду...

***

     Георгий и Дато ворвались к Арчилу настолько возбужденные, что не в состоянии были выговорить даже приветствие, пока Папуна не поднес им по большой чаше вина. Опорожнив залпом чаши и предварительно осмотрев все входы, они шепотом посвятили Арчила и Папуна в свое открытие.
     Арчил успокаивал друзей: от желания до выполнения много времени пройдет.
     Но Саакадзе не разделял спокойствия Арчила:
     - А персидские шахи, пусть сдохнут на этом слове, молчать будут?
     - Почему молчать, по привычке народ Картли данью обложат, - засмеялся Папуна.
     - Дань от нашей слабости идет, князьям спасибо. А если царя не будет, вокруг кого народ объединять против князей?
     - Что за царя беспокоиться: один уйдет, другой придет, - продолжал язвить Папуна, растянувшись на тахте и собрав под голову все мутаки.
     - Я не о царе беспокоюсь, - мрачно продолжал Георгий, - только на чью землю хотят единоверцев посадить? На княжескую?
     - Князья за свою землю даже единоверцам по-турецки кол поставят, немножко неудобно будет урожай собирать, - злорадно засмеялся Дато.
     - Правильно, Дато, на землю азнауров и глехи рассчитывают, а нам и так весело, наши князья без Русии все земли растащили.
     - Когда глехи за доблесть азнаурство получает, то на отведенной ему земле, как у Элизбара, два барана с трудом помещаются.
     - Все же тише говорите о таком деле, - вздохнул Арчил, - никому не поможете, а на свою голову большую зурну натанцуете.
     - Почему не поможем? - Глаза Саакадзе остро смотрели куда-то поверх Арчила. - В горах много тропинок, кто какую выберет - один может вниз прийти, другой на самую вершину взберется.
     - Все же с единоверной Русией лучше дружить, - настаивал Арчил, - одному богу молимся, надоели турки, персы тоже.
     Георгий задумался.  Затаенные мысли придавали его  лицу жестокое выражение. Глубокая складка залегла между сдвинувшимися бровями. В глазах пряталось еще не разгоревшееся пламя.
     На другой день на майдане происходило необычайное событие. Все товары азнауров раскупались персидскими купцами. Платили, почти не торгуясь. Привезенные из Носте дедом Димитрия арбы с кожей и шерстью, подать, собранная для Саакадзе, и две арбы общественного товара вмиг были расхватаны купцами из Исфахана.
     Предлагаемые княжескими мсахури товары не покупались под предлогом худшей выделки, чем у азнауров и крестьян. Зато изделия амкаров имели также большой сбыт.
     Весть о скупке персидскими купцами только азнаурских и крестьянских товаров с быстротой стрел разлетелась по Картли, и к тбилисским майданам, верхнему и нижнему, потянулись вереницы ароб, караваны верблюдов и осликов.
     Обрадованные крестьяне и  азнауры,  захлебывались в  похвалах  и благодарности мудрому Ирану, совершенно забывая, что такая же мудрость Ирана еще совсем недавно была распространена преимущественно на княжеские товары. По всем духанам, площадям и домам только и говорили о доброте шаха Аббаса, который "всегда простой народ больше любит".  Уверяли друг  друга в необходимости быть в  крепкой дружбе с  Ираном,  передавали слухи о замечательной жизни простого народа в иранских рабатах, о больших землях во владениях шаха и о больших путях, по которым свободно можно возить товары на верблюдах и по воде.
     И еще много говорилось опьяненными удачей картлийцами, а купцы все скупали и скупали подвозимые народом тюки.
     Неизвестно кем был пущен слух на майдане, что русийское посольство закупило много тюков у князей и даже подписана грамота о взаимном обмене товарами между русийскими и грузинскими князьями. Но особенно взволновал слух о готовящемся повышении пошлины на проданные а Иран товары.
     Все больше крепла неприязнь к боярам "гладкой" Русии, которую недаром наказал бог, не дав ни одной горы, где можно было бы подстеречь врага.

***

     Но  Метехи,  занятому дипломатическими переговорами,  было не до майданской политики.
     Снова оранжевые птицы сверкали хрустальными глазами над русийскими послами.
     Снова раздраженные князья и духовенство в черных рясах, по греческому закону, в глубоком молчании слушали певучую речь можайского наместника боярина Татищева.
     Снова толмачи в  лиловых чохах,  склоняясь над лощеной бумагой, скрежетали гусиными перьями.
     Татищев и дьяк Ондрей,  опустив пальцы в разбавленную киноварь, приложили руку и печать на своей записи об оставлении до государева указа в замке Эристави Ксанского ста пятидесяти стрельцов с пищалями под командой терского сотника.
     Георгий X,  подозвав Бартома, велел прочесть послам запись, уже переведенную на греческий и с греческого на русийский. Своитин, одернув голубой терлик, обшитый золотым галуном, взял греческий перевод, сверил, после чего передал дьяку Ондрею запись на русийском языке.
     Ондрей, деловито стряхнув с записи песок, растягивая слова, прочел:

***

     "Божиею милостию великому государю, царю и великому князю Борису Федоровичу всея Руси, самодержцу Владимирскому, Московскому, Новгородскому, царю Казанскому, царю Астраханскому, государю Псковскому и великому князю Смоленскому, Иверскому, Югорскому, Пермскому, Вятскому, Болгарскому и иных, государю и великому князю Новагорода, Низовские земли, Черниговскому, Рязанскому,  Полотскому,  Ростовскому,  Ярославскому,  Белоозерскому, Лифляндскому, Удорскому, Обдорскому, Кондинскому и всея Сибирские земли и Северные страны государю и иных многих земель государю и обладателю и твоего царского величества сыну великому государю, царевичу князю Федору Борисовичу всея Руси, яз, богом венчанный, царь от корене Иесея и Давида и Соломона царей и коренной вседержитель и обладатель письменных мест, Аравийский, Кахетинский, Зехиский, Ахпасиский и Сомехитиский и всея Иверия содержатель, и Картлийский царь Юрьи даю извещение се и целую крест под твоими, великий государь царь Борис Федорович всея Руси самодержец, послы, перед ближним думным дворянином и наместником можайским, перед Михаилом Игнатьевиче