дим  для
преодоления необозримых просторов Анатолии. А позади обозов тянулась сакка -
отряд водоносцев, затянутых в черную кожу. Они на лошадях везли в мехах воду
для питья и отдельно - для омовения в походах перед молитвой.
     Пыль,  поднятая обозами,  едва улеглась к рассвету. Почти первым явился
на  площадь  Атмейдан  Вардан  Мудрый.   Вчера  на  прощальном  пиру,  когда
светильники уже  гасили,  Моурави наставлял его,  как  лучше перевезти семью
Саакадзе в  Эрзерум,  после того как из  крепости будет выбит восставший там
паша.  Всех  слуг  и  даже  оруженосцев Моурави оставлял Русудан,  дабы она,
Хорешани и Дареджан жили в окружении грузин,  - ведь Иорам хоть и остается с
матерью,  но  еще юн для защиты близких.  Толковали и  о  переброске товара,
купленного на монеты Эракле.  Среди домашнего имущества,  которое погрузится
на  пятьдесят верблюдов,  этот  товар не  будет заметен.  О  многом еще  шел
разговор,  но главное -  о  возвращении Георгия Саакадзе в  Картли.  Об этом
должны  знать  амкары,   крестьяне,   купцы,   истосковавшиеся  по   времени
освежающего дождя,  но не должны знать князья, монахи и прислужники сатаны -
приспешники замков, торжествующие в сумерках картлийского царства.
     С   Варданом   посылал   Саакадзе  и   письменные  послания  владетелям
Мухран-батони,  Ксанским Эристави и  Шадиману Бараташвили.  Не забыл он и  о
подарке   верным   азнаурам   Квливидзе   и   Нодару.   Коснулись   вопроса,
животрепещущего для  Вардана:  как восстановить ему свое положение мелика на
тбилисском майдане. Сам он, Вардан, уже прикинул в уме так: наверно, немалые
дары преподнесут ему князья,  сторонники "барса",  потрясающего копьем. Ведь
он,  Вардан,  может считать себя близким дому Моурави:  кому,  как  не  ему,
Георгий Саакадзе доверил свою семью?
     Удары даулов - небольших барабанов - прервали мысли Вардана. Он несмело
вступил на площадь Атмейдан.
     Из прозрачной полумглы выступили черные силуэты верблюдов с пушками. Не
успели  они  разойтись  по  улицам,  прилегающим  к  площади,  как  Атмейдан
заполнила волна необузданных коней. На высоких седлах восседали воинственные
сипахи в  чалмах из  белой  кисеи,  с  блестящими топорами,  пристроенными к
седлам.  Они гордо сжимали полосатые поводья. Проносились зеленые знамена, в
струях  шелка  колебался полумесяц,  словно влекомый вперед неведомой силой,
звякали пики с разноцветными значками, создавая иллюзию разноцветных птичьих
стай в полете. Колонна казалась бесконечной.
     Напрасно   стража,   вооруженная  гадарами,   силилась  сдержать  толпы
любопытных. Наседая друг на друга, стамбульцы заполнили все крыши, фахверки,
все щели, даже деревья осаждались мальчишками, с остервенением отбивавшимися
ногами  и  руками  от  покусителей  на  ветви,   уже  оседланные  ими.  Гул,
прокатывавшийся по площади,  мог бы соперничать с  шумом прибоя,  но морские
воды притаились в берегах, - словно смирились перед величием войск.
     Вновь гулко забили даулы,  повторяя весенний гром. На помост, обтянутый
розовым шелком,  цветом напоминающим зарю,  вступил муфти, окруженный толпою
мулл.  Отсюда он  пошлет ортам  янычар и  корпусу сипахов напутствие аллаха.
Возле помоста гарцевали в богатых одеяниях знатные паши - советники султана,
придворные Сераля,  начальники дворцовых стрелков,  вторые и  третьи везиры,
судьи и  казначеи и  еще многие другие,  представляющие официальный Стамбул.
Среди  этой  пышной  кавалькады выделялся роскошью наряда Фома  Кантакузин с
бледной улыбкой на неподвижном лице.
     Рядом на  разукрашенном возвышении находился де Сези.  Кипя злобой,  он
решил насладиться унижением Моурав-бека,  которому суждено тащиться за конем
Хозрев-паши.
     Появились  рослые  всадники,  придерживая афганские  литавры  -  медные
диски, обтянутые крашеной кожей. Литаврщики торжественно оповестили о выезде
верховного везира.  В  ослепительном тюрбане Хозрев-паша  казался минаретом,
так боялся он сделать хоть одно лишнее движение, зато конь его, изогнув шею,
танцевал   под   всадником,   и   переливались  камни   драгоценного  убора.
Многочисленная нарядная свита окружала правителя дел Оттоманской империи. За
ним неотступно следовали знаменосцы,  гордо вздымая пять бунчуков. Они могли
склониться лишь перед семью бунчуками самого султана.
     Хозрев упивался своим величием,  не  подозревая,  что,  увы,  оно  было
мнимым.  На сухих тонких губах он еще ощущал поцелуй Фатимы,  награду за его
победу над Моурав-беком.  Он, верховный везир, открывал шествие войск, и чем
еще  были  пять бунчуков,  если не  хвостами райских коней,  влекущих его  к
славе!  Проезжая мимо муфти, Хозрев с достоинством приложил руку к устам, ко
лбу и сердцу:
     - Аллах один, он милосерд! Хвала!
     Муфти, потопив в бороде довольную улыбку, вскинул руки к небу:
     - Неверные не будут победителями: им не ослабить могущество аллаха!..
     Глава духовенства еще говорил,  но  Хозрев-паша уже его не  слышал:  он
невольно обернулся на  раскатистый грохот  барабанов и  воинственные раскаты
труб. Что это?! Ай-яй, он не верил своим глазам.
     Джамбаз  шарахнулся,  протестующе заржал.  Георгий  Саакадзе  удивленно
опустил руку на шелковистую гриву и вдруг перестал видеть Атмейдан.
     Из  зеленой мглы яворов,  прямо на  него надвигалась бронзовая колонна,
обвитая свившимися змеями.
     Чешуйчатая пыль  сверкнула на  его  боевых доспехах,  на  перьях черной
цапли  и  страуса,  вздрогнувших над  шлемом.  Полководец властно  сдерживал
горячившегося  Джамбаза,   блиставшего  в   уборе  старого  Джамбаза  времен
багдадского похода.
     И  как  раз  в  этот  миг  султан в  мечети Ахмеджа,  скрытый священной
занавесью,  через круглое окно пытливо вглядывался в Атмейдан. "Но что это?!
О аллах! Не мираж ли?!"
     На Египетском обелиске, розовым острием сиенитского гранита упиравшемся
в константинопольское небо, возник Феодосий I, покоритель и ниспровергатель.
Император,  под  упоительные звуки древней лиры,  двойной лидийской флейты и
семизвучной флейты Пана, протягивал, не ему ли, "падишаху вселенной"?, венок
победителя.
     И   Мурад  IV  сладостно  ощутил  в   своей  руке  византийские  лавры,
благоухающие и божественно возвышающие над странами и морями.
     "Аллах милостив!!  -  восхитился султан. - Этот венок, недосягаемый для
шаха  Аббаса,   протянет  ему,   Мураду  IV,   ставленнику  пророка,   после
Анатолийского похода коленопреклоненный Георгий Саакадзе".
     "Нет!  Он,  Хозрев-паша, не допустит несправедливости. Ее и так, ай-яй,
много  на  земле!  Одним  -  раскаленный песок,  другим  -  оазис.  Вон,  на
Атмейдане,  Золотая колонна.  Одним,  ай-яй,  мелодичный звон,  другим - яд.
Некогда крестоносцы-разбойники содрали с Золотой колонны листы. Анатолийский
поход принесет ему,  верховному везиру, новые листы из чистого золота. И он,
во  славу  аллаха,   начертав  на  них  слова  справедливости:   "Ай-яй,  да
здравствует Хозрев!", украсит золотыми листами стены своего гарема.
     Впереди Моурави,  как  полагалось,  выступала конница:  четыре ряда  по
девяти  всадников  в  каждом,  включая  начальников и  значконосцев.  Позади
следовали "барсы" в грозных доспехах, обвешанные редкостным оружием.
     Непосредственно за "барсами" ехал имброгол - конюший, - а за ним конюхи
вели  пять  коней под  голубыми чепраками,  окаймленными золотым шнуром.  За
запасными скакунами Моурави два всадника вздымали султанские бунчуки.
     Хозрев-паша протер глаза,  но видение не исчезло.  Напротив,  появление
султанских бунчуков вызвало небывалое оживление на площади. Раздались боевые
выкрики:
     - Ур-да-башина! Ур-да-башина!!!
     - Моурав-паша, яшасун!
     - Алла!
     Хозрев-паша  ничего  не  видел:  ни  Эрасти,  вздымавшего за  бунчуками
славное  знамя  -  на  голубом  атласе  золотой  барс  потрясает копьем,  ни
бубенщиков,  ни трубачей,  ни литаврщиков,  следующих в порядке,  означающем
проезд двухбунчужного паши,  ни  две  линии пеших,  называемых тусекджи,  по
двенадцать в каждой,  ни шести конных чаушей,  расположенных между ними,  ни
шести пеших джоардаров - капитанов, ни идущих позади шестерых стремянных, ни
двадцати пажей-оруженосцев.  Хозрев-паша вглядывался до рези в глазах лишь в
два бунчука султана. Кто же выводил турецкое войско на войну?! Он, верховный
везир, или же ненавистный ему Моурав-бек?!
     Смерив Саакадзе презрительным взглядом, Хозрев-паша поднял плеть, давая
сигнал продолжать движение.  Хлестнув коня,  он помчался вперед,  увлекая за
собой свиту и  пять бунчуков.  Он  предвкушал,  как  разъярится Непобедимый,
захлестнутый взметнувшейся пылью, и злорадствовал, испытывая такую сладость,
будто с головой погрузился в шербет.
     Но,  поравнявшись с  помостом,  Саакадзе неожиданно круто  осадил коня,
спешился и направился к муфти.  Приложив руку ко лбу,  устам и сердцу,  он с
предельной почтительностью поклонился:
     - Хвала тебе, муфти, возвещающий правоверным волю аллаха! Молю, приложи
руку к мечу, дабы разить мне беспощадно врагов султана славных султанов!
     Толпы замерли,  сразу стало тихо,  будто кто-то  арапником,  как  отару
овец,  согнал  с  площади сонм  звуков.  Даже  стража вложила звонкие гадары
обратно в ножны.
     Тени двух бунчуков легли на  желтые плиты возле Саакадзе.  Став на одно
колено, он обнажил меч и протянул его муфти.
     Польщенный глава духовенства дотронулся до клинка и молитвенно произнес
изречение из суры корана "Запрет":
     - "О пророк!  Веди войну с  неверными и лицемерными и будь к ним строг.
Геенна станет местом пребывания для  них!"  -  И  обратился к  суре "Порядок
битвы":  -  "Сражайтесь на пути божьем,  жертвуйте имуществом своим и  своею
личностью!  О  воины божьи!  О  верующие!  Имейте терпение!  Будьте тверды и
бойтесь аллаха! И вы будете счастливы!"
     Точно в экстазе,  "барсы" мгновенно спешились и, приложив руки к груди,
низко поклонились муфти. Одобрительный гул пронесся над площадью:
     - Ур-да-башина! Ур-да-башина!!!
     - Моурав-паша, яшасун!
     - Алла!
     И уже многие фанатики,  падая на колени, кланялись муфти, вздымали руки
к небу и восклицали:
     - Нет аллаха, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его!
     Вардан Мудрый приподнялся на носки -  так лучше просматривалась площадь
Рождения надежд.  Приложив ладонь к  покрасневшему уху,  он прислушался,  но
смог  разобрать лишь  отдельные слова Моурави,  проникновенно благодарившего
муфти за напутствие.
     Отыскав грузинскую группу, Вардан с гордостью подумал: "Госпожу Русудан
можно узнать даже под чадрой, ибо нет подобного благородства ни у кого..."
     Отъехав довольно далеко, Хозрев-паша в бешенстве воскликнул:
     - Шайтан!  Если ты один,  почему шутишь, как сто? Разве я оглох, что не
слышу стука копыт коня, несущего гяура, униженного мной?
     Он хотел оглянуться,  ко правила проезда верховного везира не допускали
этого, к тому же он опасался насмешек тех, кто следовал за ним. Остановиться
тоже было не по высокому сану, оставалось скоростью перекрыть глупость, и он
нещадно хлестал коня, словно не замечал, что оторвался от основного войска и
скачет  впереди своей  свиты,  телохранителей,  пажей  и  всадников с  пятью
бунчуками.
     Пыль понемногу улеглась.  Георгий Саакадзе,  а  за  ним "барсы" еще раз
поклонились муфти,  лихо  вскочили на  коней  и,  провожаемые одобрительными
взглядами главы духовенства и мулл, не спеша тронулись через Атмейдан.
     Восторженные  возгласы   и   пожелания   тысяч   стамбульцев   вызывали
удовольствие у высших военачальников,  влиятельных придворных пашей, знатных
эфенди.
     Перешли на рысь.
     Забили   даулы.   Барабанщики  на   конях,   покрытых  красным  сукном,
присоединили к  мелкой дроби более внушительную.  Их громы слились с  медным
звоном  тарелок  -  цил  и  раскатами  труб  -  бори.  Это  была  музыка  не
удовольствия, а устрашения!

     Де    Сези   судорожно   сжимал   эфес   шпаги,    стараясь   сохранить
непринужденность манер и беспечность придворного. Это графу удавалось плохо,
он  кусал губы,  и  взгляд его  резко скошенных глаз  отражал высшую степень
волнения,  граничащего со  страхом.  Перед  глазами разворачивалась картина,
немыслимая по  своему  сюжету:  в  первый  же  час  похода  верховный  везир
оторвался от  войск,  знаменуя этим  свою полную беспомощность в  управлении
конницей,  артиллерией и пехотой. Нет, не гром турецких барабанов встревожил
де Сези,  а звуки гобоев,  как бы доносящиеся из глубин Франции. Их минорное
звучание  напоминало  о  воздушном  замке  грез,   растворяющихся  во  мраке
действительности.  Опускался занавес,  похожий на  красную мантию кардинала,
гасли свечи, золотые монеты превращались в угольки, игра подходила к концу.
     "Нет,  дьявол  побери!  -  звякнул  шпорами  граф,  овладевая собою.  -
"Комета" вновь  озаряет небосклон политики.  Король  червей  -  нет,  король
червяков!  -  впереди пикового валета?  Отлично!  Ба!  У него хватит времени
подготовить плаху,  окропив ее духами и прикрыв ковриком.  Надо только дамой
треф  беспрестанно разжигать в  душе  этого  короля червяков самое низменное
чувство - зависть. Поздравляю вас, Серый аббат! Кардинал Ришелье, выслушивая
ваш доклад,  будет довольно гладить пятнистую кошку,  развалившуюся на делах
королевства.  Мадам де Нонанкур с  благодарностью вспомнит о графе де Сези и
захочет вернуться к галантным поцелуям. "Да здравствует Фортуна!" - вскрикну
я, возвращаясь в Париж. Итак, к оружию! Игра продолжается!"
     Надвинув шляпу с  перьями на  лоб,  де Сези с  насмешливой улыбкой стал
следить за  полководцем,  увлекающим за  собой два  султанских бунчука.  Они
развевались, как хвосты коней славы, опьяняющей и призрачной.
     Саакадзе,   чуть  привстав  на  стременах,  послал  прощальный  поцелуй
Русудан, Хорешани, Дареджан и Иораму. Их лица промелькнули в зыбком воздухе,
оставив в  сердце ощущение какой-то  еще не осознанной боли.  Он видел,  как
обернулся на  миг  Автандил,  приложив  пальцы  к  губам.  Кому  посылал  он
последний поцелуй:  сгинувшей мечте или возродившейся надежде? Потом он, сам
не  зная  почему,  заметил  собаку,  ковылявшую на  трех  ногах  и  отчаянно
визжавшую.  За  углом два носильщика нелепо топтались на месте с  лестницей,
лишенные  возможности  из-за   давки  перейти  улицу.   Затем  на  мгновение
показались качели:  двое в  красных чалмах раскачивали их  и  то  со свистом
взлетали вверх, то с гиканьем проносились вниз.
     Вверх... вниз... вверх... вниз...
     Не такой ли была и его жизнь? Вечное движение между небесами и бездной.
Она,  эта жизнь,  увлекала его вперед,  но,  как бы  насмехаясь,  держала на
канатах.  Вечный странник...  вечный пленник... вечный мечтатель... И сейчас
он,  витязь  Картли,  ощущал  не  щеках  живительное  прикосновение ветра  -
неизменного друга, вновь открывающего путь к вершинам родины. Они манили его
тайной бытия,  предвещая бурю,  без  которой тягостно,  скучно и  в  которой
спасение от пустоты.
     Скорей же туда, навстречу этой долгожданной буре!
     Он дважды взмахнул нагайкой, отдавая молчаливый приказ.
     Перешли в галоп.
     Из-под копыт Джамбаза сыпались иссиня-желтые искры.
     - Вперед!
     Минареты трех  мечетей  устремились к  небу,  как  огромные свечи.  Они
бросали  темные  полосы  на  проходящее за  Георгием Саакадзе через  площадь
Атмейдан отборное войско султана.  Как белые гребни на ярко-синих валах,  то
взлетали, то исчезали бесконечные орты янычар.
     Высоко, в потоке розового золота восходящего солнца, на белом кружевном
минарете муэззин воинственно призывал правоверных к победе.
     Внезапно ослепительное солнце опалило опустевшую площадь.
     - Словно  мираж,  растаяло  видение  босфорской  ночи!  -  Так  сказала
Русудан, провожая долгим взглядом удаляющееся облачко золотистой пыли.
     "Страшно!" - вся затрепетав, подумала Хорешани.
     Скорбно,  безмолвно, как с кладбища, возвращались грузинки в примолкший
дом...



        " * ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ * "


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ"

     Розоватые отсветы легли  на  склоны  Дидгорских гор.  Надвинув мохнатые
буро-зеленые  папахи,  выступали из  полумглы могучие  вековые  стволы.  Еще
тонуло в предрассветной дымке глубокое ущелье,  а вечно юное солнце,  весело
поблескивая золотыми иглами,  уже отбрасывало зыбкие тени и вдруг скользнуло
в  лесную  лощину,  взбудоражив  разноголосую  крылатую  стаю  пробудившихся
обитателей леса.
     Из  зарослей  орешника,  вспугнув  заспавшуюся  лисицу,  выглянули  два
буйвола и, напрягая морщинистые шеи, поволокли по горной дороге немилосердно
скрипящую арбу.
     Было что-то общее,  давно знакомое в скрипе арбы,  в лесных шорохах,  в
извивах каменистой тропы. Но тогда, много лет назад, улыбался солнцу молодой
Папуна,  а сейчас... солнце улыбается молодому Арчилу, сыну Вардиси. Пройдут
года, и сменит Арчила какой-нибудь молодой Бежан, или Шио, или другой Арчил.
И  все они будут напоминать молодого Папуна,  любившего хмурый лес и веселое
солнце.  "Так было,  так есть,  так будет,  -  скажет кто-то мудрый.  - Один
уходит, другой приходит".
     Лениво  размахивая  тростинкой,   молодой  Арчил,  прищурив  искрящиеся
лукавством глаза, напевал Урмули.
     Растянувшись на арбе и положив голову на хурджини,  дед Димитрия глядел
на пламенеющее небо,  и казалось ему,  что скачет там огненный конь,  сметая
красным хвостом поблекшие звезды.  Арба  медленно спускалась в  ущелье,  где
журчал неугомонный ручей.
     Прищурив начинавшие слезиться глаза,  дед думал: быть может, сейчас его
Димитрий так же  скользит взором по склону неба,  определяя путь к  пределам
Картли?  Но что,  что это?  На Димитрии желтые цаги!  Может, из стамбульской
кожи,  а  может,  из  персидского  сафьяна?  Все  равно,  должен  носить  из
ностевского!  Желтые цаги!  Пусть в  них  дойдет его любимый внук до  берега
счастья,  где звуки гудаствири заменят свист стрел,  а песни соловья -  лязг
шашек.
     Берег счастья!  Где он?  В далеких туманах! Скользит над обрывом колесо
арбы.  Наверху  и  внизу  горят  костры  арагвинцев,  заполнивших  Носте,  и
окрестные горы, и ущелья. Их костры, их кони, их песни! Их время!
     Томятся    ностевцы,    ждут,    вглядываются    вдаль,    настороженно
прислушиваются.  И  всюду  им  мерещится огонь башен Зураба Эристави,  всюду
мелькает его знамя,  всюду слышится бег его скакуна.  Встревоженные ностевцы
прибегают к нему,  деду,  просят еще раз проехать в сторону Гори или Мцхета,
потолкаться на базарах,  осушить чашу вина в  духане,  перековать буйволов в
кузнице, перекинуться словечком с путником у родника, послушать новые напевы
мествире:  может,  что узнает о близких,  о делах их Георгия,  да хранит его
Победоносец,   о   родных  "барсах",   да  примчат  их  крылатые  скакуны  к
прадедовским очагам!
     И вот он,  дед Димитрия, стряхнув со своих плеч десяток лет, бросает на
арбу старые хурджини, набитые войлоком и шерстью, - якобы на продажу, сажает
рядом  Арчила и,  кинув  ласковый взгляд на  священные деревья,  обступившие
старую церковь на горе, пускается в опасную дорогу за вестями.
     Сейчас дед возвращается из Дзегви,  где заночевал в  придорожном духане
"Не уйдешь".  Там он повстречался и  с  водителем каравана,  пробравшимся из
Ганджинского ханства,  и  с  другими  путниками.  Ели  вместе  ароматный суп
бозбаши, запивали зеленым атенским вином. Но никто ничего не знал о трагедии
в  гулабской крепости,  не слыхать в караван-сараях и о Георгии Саакадзе,  -
может,  "барс" скитается по  загадочному Египту и  пытается по теням пирамид
определить будущее?
     Полный печали, дед Димитрия повернул обратно к Носте: "Скорее! Э-о-дзы!
Вспомните,  ленивые буйволы,  что ваши предки были болотными колдунами и  по
ночам  превращались в  чернорогие ветры!  Живее  отмеривайте крепкими ногами
извилистую дорогу.  Скрипи колесами,  арба,  жалуй