льному  "уста-баши".  Она
упорно обтачивала стрелы, оперяла их, стремясь достигнуть мастерства амкара,
безропотно выслушивала упреки "уста-баши" за  плохую работу,  но на смену им
все  чаще  и  чаще  приходила похвала.  Зато  Хорешани явно  была  любимицей
возникшего "амкарства".  Она с  такой ловкостью надевала железный наконечник
на  тонкий деревянный стержень,  с  таким проворством ставила на нем крестик
счастья, что можно было подумать - Хорешани занималась этим делом всю жизнь.

     По вечерам она, смеясь, показывала Русудан огрубевшие, исколотые руки:
     - Хотела бы я знать, чем теперь станет любоваться Дато?
     - Твоей душой, моя неповторимая сестра.
     - Тогда кто, не решив остаться навек твоим рабом, осмелится заглянуть в
твое возвышенное сердце?
     Так они говорили, улыбаясь друг другу.
     Чтобы  никто  из  горожан  не  догадался  о  малом  числе  дружинников,
охраняющих замок, ворота ни для кого не отворялись. Лишь как-то раз лязгнули
радостно их запоры.  Еще издали Иорам опознал священника; за ним мальчик вел
коня, которого Дато предоставил священнику для поездки в Тбилиси.
     На свист Иорама подбежала стража.  Приняв коня,  Омар наградил мальчика
монеткой и посоветовал ему быстрее стрелы лететь в лавку за рахат-лукумом.
     Слуги ввели священника в комнату для встреч.
     - Видишь,  отец, живем затворниками, давно ждем Моурави с азнаурами. Да
будет твой приезд счастливым! - сердечно встретила Русудан гостя.
     Говорили много о нравах Тбилиси.  Священник сокрушенно разводил руками,
отчего беспомощно,  словно подбитые черные птицы,  свисали рукава рясы, и на
лице  его  отражалось  не  то  удивление,  не  то  растерянность.  Вдруг  он
спохватился и торопливо проговорил:
     - Поручение азнаура выполнил -  вот  плетку привез...  Тебе,  дочь  моя
Хорешани,  тоже  кувшин достал...  Купец Вардан,  человек божий,  так  велел
передать:  "Хотел  кувшин медом  наполнить,  да  опасался:  дорога далекая и
неровная,  вытечет.  Плетке радуйтесь,  в ней тоже сладость,  хотя если коню
предложить -  откажется".  Хороший совет - наше упование и наша радость; всю
дорогу не снимал плетку с правой руки, а за правое дело бог воздал - рука от
взмахов окрепла... Христе боже, спаси души наши!
     Русудан  и  Хорешани понимающе переглянулись.  Они  угостили священника
полуденной едой.
     Уже  стелились  сумерки,  когда  священник  с  обильными  подарками для
домочадцев покинул замок.
     Пряча  плетку в  нишу,  Русудан поделилась своей  догадкой с  Хорешани:
вероятно, Вардан скрыл в рукоятке послание.
     Но  почему вдруг посветлело?  Почему так не похожи одна на другую ночи?
Вчерашняя тянулась уныло,  надоедливо,  не переставая злорадствовать:  а вот
возьму и  навсегда останусь;  а захочу -  и не позволю взойти солнцу!  Знала
Русудан -  не  так сильна черная ночь и  часы ее богом отсчитаны,  а  все же
тоскливо смотрела в темные глаза ночи и думала: неужели не уйдет?
     А  сегодня?  Мягко,  словно бархат,  легла на притаившуюся землю теплая
ночь!  Еще не  погасли светильники,  еще не успела смениться первая смена на
сторожевых башнях,  как Иорам -  да,  ему посчастливилось,  - сжимая мушкет,
только успел прислониться к каменному зубцу - и тут же уловил отдаленный бег
коней.
     - Э-э! - закричал Иорам. - Будите всех! "Барсы" скачут!.. Отец! Дорогой
отец! За агаджа слышу его могучее дыхание!..
     По  замку  замелькали факелы.  Вмиг  опустели мягкие  и  жесткие  ложа.
Поднялась оживленная суматоха, какая бывает лишь в радостных случаях.
     Вдали весело заливался ностевский рожок.  Едва  всадники приблизились к
воротам,  Русудан махнула платком,  и  дружно грянул вверх  залп  из  девяти
мушкетов.
     Кони шарахнулись,  присели на задние ноги. Всадники опешили. Гиви хотел
что-то выкрикнуть,  но у него язык прилип к гортани.  Мгновенно одна и та же
мысль промелькнула у всех: "Кто в замке? Неужели захвачен врагами?!"
     Но уже шумно открывались ворота.
     - Почему коней осадили?  - сбегая по каменной лестнице, кричал Иорам. -
Девять огненных муз встречают дорогих "барсов"!
     Звонкие и  радостные возгласы рассеяли все подозрения.  И уже наперебой
сыпались  приветствия,   слышались  поцелуи...   Воспользовавшись  секундной
паузой, Гиви зычно выкрикнул:
     - Люди!  Друзья!  Дорогая Русудан!.. Э, где моя Хорешани?! Мы все целы!
Месхети блестит, как вылуженный котел! Ни одного перса!
     - Прикрой щитом рот на полтора часа,  пустая башка!  Можно подумать, ты
один котлом занят был!
     Гиви, прикрывшись щитом, шепнул Дареджан:
     - Голодны, как медведи после зимы!..
     И  Гиви не успел еще со всеми перецеловаться,  а на вертелах уже что-то
шипело,  из  подвала несся терпкий запах вина,  в  зале  для  еды  вспыхнули
светильники, зазвенели сосуды.
     Но  куда бежит улыбчивая ночь?  Почему не  задержит ласковый покров над
счастливыми? Не успели слова сказать, уже из-за горы щурится солнце.

     Скорее встревожила,  чем обрадовала Русудан и  Хорешани большая победа.
Что теперь будет? Как персидские сардары ответят на поражение?
     - Что будет? - бесшабашно встряхнул головой Дато. - Настоящая война.
     - А войско где возьмется? Ведь совсем одни остались.
     - Крупное дело задумал я...
     И  тут  Саакадзе подробно рассказал,  как Сафар-паша устроил им  пышную
встречу в Ахалцихе:  смотр янычарских орт на берегу Поцхов-чая, потом внутри
крепости,  у  стен  мечети,  увенчанной позолоченным изображением луны,  как
наградил дружинников и ополченцев серебряной монетой,  азнауров -  турецкими
седлами и  чепраками с  изображением полумесяца,  а  приближенных Саакадзе -
босфорскими ножами,  крытыми  светло-голубой эмалью.  Но  Папуна  получил не
оружие,  а алкоран с бирюзовой застежкой,  ибо сильно угодил паше сравнением
небесного полумесяца,  недосягаемого в своем величии, с иранским одряхлевшим
львом,  который  оседлал  свою  пыльную  спину  поддельным солнцем и  грозно
вскинул лапу с  деревянным мечом.  Сафар-паша не  забыл блеснуть и  вечерним
пиром в честь победителей. Во дворце пашей почтительный эфенди ввел их в зал
через   множество   маленьких  покоев,   украшенных  затейливой  резьбой   и
соединенных узкими  переходами.  Под  вкрадчивое журчание фонтана Сафар-паша
усиленно советовал Моурав-беку прибегнуть к  покровительству султана.  О чем
только не пел босфорский соловей! Но о девяти мушкетах умолчал.
     - И ты,  Георгий,  решил последовать его совету? - слегка обеспокоилась
Русудан.
     - Раньше хочу еще раз попытаться убедить католикоса.
     Тут Хорешани нашла своевременным сказать о  казахской плетке.  Несмотря
на  нетерпение,  до  конца полуденной еды "барсы" продолжали подшучивать над
Папуна,  убеждая его отослать алкоран правоверному Андукапару. Но как только
очутились в  башенке Георгия,  Дато  остервенело набросился на  плетку и,  к
отчаянью Гиви,  растерзал ее  на части.  С  трудом развинтив рукоятку,  Дато
извлек узенькую полоску свитка...
     "...и  еще  такое скажу,  Моурави,  найди для  гонца к  Шадиману важный
предлог,  ибо, как я ни хитрил, князь Шадиман уклончиво отвечал: "Выедешь из
Тбилиси,  мой  чубукчи проводит тебя и  в  известном ему месте передаст тебе
послание и укажет дальнейший путь..." Думаю,  Моурави,  не к князьям Средней
Картли посылал "змеиный" князь меня,  ибо все именитые съехались в Метехи. И
еще: Хосро-мирза не стал бы попусту утруждать себя".

     Затем  Вардан  подробно описал  пребывание в  доме  азнауров Даутбека и
Димитрия  лорийского советника  и  какое  оживление  вызвало  на  тбилисском
майдане  появление  опозорившегося Сакума.  Сетовал  Вардан  и  на  торговые
невзгоды,  и на благосклонность царя Симона, "желающего слишком часто видеть
несчастных  купцов  и  амкаров  перед  троном,  чем  способствует  разорению
майдана, ибо дары тащат и те и другие..."
     Но Георгий Саакадзе,  не дослушав послания мелика, зашагал от оконца до
узких дверей и обратно.
     - Почти уверен,  друзья,  -  вдруг резко остановился он,  - что знаю, к
кому Шадиман направил тайного гонца.
     - К кому, Георгий?! Неужели полагаешь...
     - Да, ты угадал, Даутбек, к шакалу!
     - Но вряд ли он не знает о  прибытии Теймураза в  горы Тушети,  и тогда
непонятно...
     - Что-то еще понадобилось Метехи от Зураба Арагвского!
     - Не натравить ли на нас?
     - Без помощи Шадимана натравил бы изменник на нас всех шакалов, если бы
принимал нас за птичек, полтора ишака ему на закуску!
     - Так вот, друзья мои, предлог я уже нашел.
     Придвинув  к   себе   серебряную  чернильницу,   Саакадзе  углубился  в
размышления. Глубокое молчание нарушалось лишь поскрипыванием гусиного пера.
Пануш недружелюбно поглядывал на  бесцеремонно прыгающих по  тахте солнечных
зайчиков.
     Внезапно молчание чуть было не нарушилось:  Гиви припомнил, как на него
обрушился кое-кто из  умных "барсов" за  поручение купить плетку,  -  а  вот
сейчас видно, у кого пустая башка.
     Взглянув  на  рассвирепевшего  Димитрия,   хладнокровный  Даутбек  тихо
посоветовал Гиви отложить опасный спор до вечерней еды.
     Георгий  поднялся.  Он  закончил  послание к  Шадиману.  Отдав  должное
дружеским  излияниям,   Саакадзе  просил  главного  везира,  князя  Шадимана
Бараташвили,  указать,  куда направить надоевшее ему, Георгию Саакадзе, хуже
ослиного  крика,  жалкое  семейство мелика-атабага  Лорийского.  "Приходится
признаться,  сколько "барсы" ни  искали,  не  могли  найти  этого сторонника
Иса-хана.  Очевидно,  храбрец,  чье хвастливое оружие покрыто мною ржавчиною
бесславья и  обречено на долгое бездействие,  отсиживается в неведомой норе,
залечивая прищемленный ядовитый язык.  Это почетное занятие надолго отвлечет
его  от  мысли пленить Георгия Саакадзе.  Но  если и  Метехи не  знает,  как
напасть  на  след  беглеца,  то,  быть  может,  знает,  где  зализывает свой
прищемленный хвост  великий мудрец  Сакум?  И  лишь  только князь  Шадиман с
помощью  Сакума  пожелает ответить,  пленники будут  направлены в  указанное
князем место.  Рассчитываю,  что  жена  проявит снисходительность к  бывшему
атабагу, утратившему в бегах свою боевую мощь..." Заразительнее всех хохотал
Папуна. Затем стали обдумывать, кого же послать. Конечно, не для того, чтобы
выведать,  куда направляли Вардана,  -  об этом и так догадались, - а теперь
важно разведать, что ответил на послание Метехи арагвский шакал.
     - Одно думаю, притворяетесь или забыли, что лучше меня не найдете?
     - Шутишь, Папуна! Кто тебя отпустит?
     - Э, Дато, мне бояться не пристало. Ведь, раньше чем князья стали моими
врагами, они ухитрились враждовать с моим отцом, дедом и святым духом.
     - Если твердо, друг, решил...
     - Тверже нельзя,  мой Георгий,  давно хотел Арчила повидать.  Боюсь, не
страдает ли он животом: легкое ли дело пятого царя дожевывать?
     - Неужели прямо с короной глотает? - под хохот "барсов" наивно вопросил
Гиви.
     - Продолжай недоумевать,  Гиви,  - поощрительно подмигнул Георгий, - ты
помогаешь мне  обдумывать поездку Папуна.  Лучше  даже  каджи не  подскажет.
Папуна может жить у  Арчила,  все слуги сбегутся повидать веселого гостя,  а
кто  из  грузин не  знает:  тунга вина  лучше раскаленных клещей развязывает
язык... Потом, кто без подарков возвращается домой? Значит, майдан...
     - Для хождения по майдану нужны если не цаги, то ноги непременно.
     - А что, если Шадиман тоже захочет сделать нам подарок и наденет на шею
Папуна цепь?
     - Э,  Даутбек,  неужели думаешь,  у  Арчила не  найдется способ вовремя
предупредить Шадимана, что он опоздал, так как я уже ускакал?
     - Вернее, уполз?
     - Поставлю свечку святому Або,  если  "змеиный" князь оставит тебе хоть
полторы ноги. Я не согласен.
     - Согласись,  Димитрий.  Если верить нашему Кериму,  то  аллах не имеет
стражи у ворот своего милосердия.  К вечеру, после тунги вина, выеду. Вам ли
неизвестно, друзья мои: тот, кто спешит навстречу опасности, всегда избегает
ее.
     - Тогда,  друг, ты должен вернуться с большой прибылью... Твоя мудрость
победила меня.
     - Ты угадал,  Дато, прибыль зависит от мудрости, - и, видя, как "барсы"
удручены,  Папуна удивленно вскрикнул: - Как, вы не знаете историю пастуха и
святого пророка?!  Тогда что  же  вы,  одичалые "барсы",  знаете?..  Дорогой
Георгий,  не шагай так тяжело, пол провалишь!.. Так лучше, - добавил Папуна,
когда Саакадзе,  усмехнувшись,  опустился на тахту.  -  Так вот, друзья мои,
слушайте о мудрости.  Однажды у молодого пастуха,  который славился на много
агаджа своею честностью и умением оберегать достояние деревни, пропал бык, -
не просто бык,  а надежда всего стада. "О, горе мне! - завопил после тщетных
поисков пастух.  -  Как вернусь в  деревню?!  И захотят ли люди после такого
позора доверить мне свое богатство?!  А главное,  что будет с коровами, ведь
из-за  сумасшедшей ревности  проклятый сластолюбец не  допускал в  стадо  не
только другого быка,  но и бычков изгонял, как только они начинали проявлять
неуместную, по его мнению, резвость". Так, стеная и разрывая на себе одежду,
убивался пастух.  Вдруг  перед  ним,  опираясь на  посох,  предстал старец и
участливо спросил,  что  за  горе  заставило пастуха изодрать в  клочья  еще
приличное рубище.  Выслушав,  старец сказал:  "Я помогу тебе,  о пастух, ибо
аллах отпустил на мою долю достаточно мудрости,  а  люди,  признав надо мною
благословение неба,  прозвали святым  пророком.  Но  мудрость без  трудов не
дается,  и  я  потратил много лет  на  приобретение благосклонности аллаха и
поклонения людей...  Поэтому за поимку быка последует награда".  - "О святой
пророк!  -  не подумав вскрикнул пастух.  -  Проси,  что хочешь,  ибо бык не
только радость всего стада,  но и моя честь!" Не успел пастух закончить свое
признание,  как пророк удалился в лес; но не прошло и часа, вернулся старец,
ведя  за  рога  быка,  отоспавшегося после  ночной  оргии.  Не  дав  пастуху
опомниться, пророк тут же потребовал за труд две коровы, не преминув выбрать
самых  красивых.  Содрогнувшись от  слишком явной  беззастенчивости пророка,
пастух сослался на то, что коровы еще не удостоились внимания быка, а потому
могут остаться бесплодными.  Подняв глаза к небу,  пророк кротко изрек:  "Не
останутся,  я  сам об  этом позабочусь".  Пастух в  ужасе посмотрел на белую
бороду пророка,  доходящую до пояса,  и такое начал:  "Во имя Аали,  как мог
подумать о моей неблагодарности?  Лучше мне самому подвергнуться насмешкам и
проклятиям и  даже потерять любовь молодой жены,  чем затруднять тебя!" Пока
они принялись состязаться в великодушии и вежливо кланяться друг другу,  обе
коровы неожиданно родили по теленку,  прекрасных,  как луна в  четырнадцатый
день ее рождения. Это сильно озадачило пастуха, ибо бык без всякого смущения
смотрел на него странно-невинным взглядом и усиленно раздувал ноздри, вдыхая
аромат сочных трав. Тогда пастух предложил пророку двух новорожденных телят,
прекрасных, как луна в четырнадцатый день ее рождения.
     Но  пророк признался:  "Этого мало,  ибо  бык  тут  ни  при  чем.  Лишь
ниспосланный мне небом незримый сосуд,  наполненный живительной влагой,  мог
совершить чудо из чудес,  и..." Пастух поспешно перебил пророка!  "Поскольку
телята родились чудом, то нет сомнения, молоко телячьих матерей целебно, и к
владельцам потянутся паломники.  А всем известно,  от богатства отказываются
одни  черти,  ибо  своего  некуда девать...  Может,  пророк согласится взять
черную корову?  Все равно хозяева решили ее  продать из-за отсутствия у  нее
стыда: вот уже год, кроме непозволительного пожирания корма, с ней ничего не
случилось.  А  если аллах одарил тебя,  кроме мудрости,  и  другим волшебным
качеством..."
     Тут пророк с  негодованием принялся упрекать пастуха в  неблагодарности
и,  дернув себя за бороду,  напомнил:  "Не ты ли, пастух, в отчаянии умолял:
"Проси что хочешь!"?"  В  свое оправдание пастух заявил,  что он опрометчиво
принял нечестивца за святого,  а святые, как всем известно, творят не только
чудо,  но  имеют совесть.  На  что пророк не  замедлил возразить:  "Мудрость
подсказывает: уговор дороже совести".
     Пока  они  изощрялись в  знании мудрых законов неба и  земли,  наступил
вечер,  потом ночь. Встревоженные коровы сгрудились и начали совещаться, что
делать.  Но сколько ни спорили,  следуя примеру пастуха и святого,  не могли
принять  решение.  Тут  бык  врезался в  середину и  довольно недвусмысленно
расхохотался: "Что делать? О аллах, где еще найдутся такие дуры, которые при
наступлении ночи не  знали бы,  что им делать!"  И,  выступив вперед,  повел
покорное стадо в гарем, именуемый сельчанами хлевом.
     Тут  только  пророк  счел  уместным  оглянуться,  и,  узрев  опустевшее
пастбище,  он  заподозрил  противоестественную хитрость  и  разразился такою
бранью,  что пастух от изумления разинул рот.  А раз рот он разинул, то язык
начал делать свое дело -  изверг такое, что все вокруг содрогнулось. Пророк,
словно подкошенный,  свалился и проворно закрыл уши, дабы зловонный поток не
проник через них внутрь головы и  не  отравил бы мудрость,  которую он много
лет   укладывал  между   мозгами  правильной  квадратной  кладкой.   Оставив
поверженного врага  корчиться на  поле  битвы,  пастух поспешил в  деревню и
потребовал устроить празднование в честь не совсем обычно рожденных телят. И
все согласились назвать одного -  "Мудрость",  ибо это была она, а второго -
"Стойкий",  ибо это был он...  Что же  касается дальнейшего,  то с  той поры
пастух и пророк больше не встречались, ибо между ними все было досказано...
     Я  возьму пример с  пастуха и постараюсь досказать все Шадиману,  чтобы
больше незачем было встречаться.
     Насмеявшись вдоволь, "барсы" вернулись к серьезному разговору.
     К вечеру, несмотря на уговоры подождать утра, Папуна выехал. Он смолоду
любил  в   темные  ночи  предоставлять  буйволам  или  коню  полную  свободу
отыскивать дорогу,  а  самому блуждать в  поисках истины по извилистым путям
неизвестности.
     С утра в замке водворилась глубокая тишина. Несмотря на то, что комната
Георгия была на самом верху отдаленной башни, все говорили вполголоса. Коней
на водопой водили не иначе,  как обвязав им копыта.  Дружинники старались не
бряцать оружием.
     Склонившись над вощеной бумагой, Георгий писал послание католикосу. Его
победа в  Месхети должна убедить главу церкови в уязвимости персов,  которых
еще есть время изгнать испытанным мечом Саакадзе:

     "Прошу одного, святой отец, - войска! И церковь будет возвеличена..."

     Георгий проникновенно описывал страдания народа, беспощадно разоряемого
врагом:

     "...Но  сыны Картли продолжают сражаться,  ибо лучше погибнуть на  поле
чести,  чем под копытами вражеских коней.  Здесь,  на отуреченной грузинской
земле,  я до конца осознал страшную опасность, которая неумолимо надвигается
на Грузию.  Еще несколько десятков лет назад Лазистан был надежным передовым
рубежом грузинского царства на  южном  берегу  Понтийского моря,  а  лазы  -
красивое боевое грузинское племя  -  вскинутым щитом  сдерживали Трабзон.  А
теперь?  Лазы круто повернули щит против Грузии. Пройдет еще полвека, и лазы
с  криками:  "Во  имя  аллаха!"  начнут  топтать землю  своих  прадедов.  Ты
спросишь,  святой отец:  кто  виноват?  Я  опять отвечу:  князья!  Ибо своей
алчностью,   вековыми  междоусобицами  и  стяжательством  они  не  перестают
раздроблять и  ослаблять царство,  а  этим пользовались и будут пользоваться
неистовые шахи и  султаны.  Почему же церковь упорно не желает предотвратить
опасность?  А  опасность велика,  она растет с  каждым часом,  угрожая своим
обвалом придавить и  церковь.  Если  раньше шахи довольствовались вассальной
зависимостью грузинских царей, то теперь стремятся оперсичить Грузию. И если
Симон глуп и  не  может перекроить Грузию на персидский лад,  то Хосро-мирза
слишком