в детстве, плотно скатав его, запустить в рот, но Димитрий одернул деревенского "барса".
     - Полтора часа буду натирать тебе уши выпеченным тестом! Ты что - забыл, кто ты?!
     - Ты теперь почетный азнаур, победитель Карчи-хана, и лаваш тебе должны подавать на серебряном блюде, - насмешливо добавил Ростом.
     - Лучше смотрите на городские весы, - оборвал Дато пререкания друзей, - около них пять кривых ароб, и то с одной зеленью.
     "Барсы" вышли на площадь майдана. Покупателей было много, но весы, над которыми колыхался царский флаг, почти бездействовали. Сегодня, как и вчера, через Майданские ворота скудно ползли арбы и изредка семенили ослики с перекидными корзинами.
     Ростом хмуро заметил, что купцам и перекупщикам здесь только в нарды играть. И правда, у весов уже не было никаких товаров, когда медленно опустился флаг, означающий, что торговля с горожанами прекратилась и наступили часы оптовой торговли.
     Друзья пересекли площадь. У Темных рядов они вновь остановились, наблюдая, как с четырех верблюдов сгружали кипы грузинского шелка, вносили в просторный склад и сбрасывали поверх запыленных тюков.
     - Вот почему наш Георгий и с князьями любезен, и с купцами подружился. Но скоро майданы пробудятся от зимней спячки! - убежденно закончил Даутбек.
     Видя слоняющихся "барсов", амкары вздыхали: опять Моурави не прибудет, - уже несколько дней, как обещал. Вчера площадь поливали, позавчера лавки приукрашивали, навесы чинили. Вино то ставили на стойки, то уносили в подвалы. Хотел Моурави товары отобрать для первого каравана в турецкий пашалык. А сегодня не только нацвали и гзири, даже асасы не появляются, майдан тоже не полили, не стоит даром тратить воду.
     Но именно в эту минуту по Метехскому мосту простучали копыта. Высокий всадник, сопровождаемый другим, круто завернул на улицу Веселых аробщиков.
     - Моурави скачет! - завопил подмастерье, бросив дубить кожу.
     - Моурави! Моурави! - понеслось по всему майдану.
     Из темных лавок высыпали амкары, возбужденно переговариваясь.
     - Вино, вино поставь! - кричал Сиуш ученику, устремляясь навстречу Саакадзе.
     Моурави осадил коня, спрыгнул и шепнул Даутбеку:
     - Не отходи далеко - возможно, придется поспорить с твоими любимцами.
     На майданной площади сразу стало шумно и тесно. Бежал нацвали, за ним гзири, протирая сонные глаза. Из-под навесов вылезли асасы и принялись оттеснять толпу, силясь громкими окликами привлечь на себя внимание Моурави.
     Провожаемый амкарами, Саакадзе направился в лавку Сиуша. По пути он здоровался с уста-башами и старейшими амкарами и с таким удовольствием выпил преподнесенную ему чашу с янтарным вином, как будто никогда лучшего не пивал. Следуя его примеру, "барсы" до дна осушали чаши и шумно ставили их на исколотую шилами стойку.
     Саакадзе не дал разыграться веселью и сразу приступил к делу. Снял с крюка стремена на кожаных ремнях и стал проверять их крепость.
     - Таких десять тысяч пусть твое амкарство мне приготовит.
     Сиуш от восхищения онемел. Саакадзе тепло улыбнулся в усы:
     - Запиши, Эрасти!
     Ростом пробовал уздечки, Димитрий рассекал воздух крепкими нагайками, Гиви стаскивал со стен подпруги. Даутбек и Дато осматривали седла. А Папуна с умышленной озабоченностью вертел сбрую, пугая Сиуша. Быстро бегало по пергаменту гусиное перо, которое Эрасти то и дело вытирал о свои волосы.
     Потом всей гурьбой отправились в ряды кожевенников. Там амкары уже знали, что Саакадзе заказывает самые лучшие изделия на десять тысяч царских дружинников.
     Майданная площадь запестрела разноцветным сафьяном, войлоком, кубачинским сукном, бурками, козьей шерстью, островерхими папахами; появились амкары, обвешанные колчанами, пращами, ремнями. Их окружили "барсы", старательно рассматривая образцы.
     Внимание Саакадзе привлекли цаги. Он поднимал то синие, то красные, то голубые. Пробовал прочность носка, густоту кистей. Нагнулся к груде подков, выбрал самую большую, согнул ее пальцем и хмуро отбросил.
     - Хо-хо-хо! - раздалось по майдану.
     В гущу толпы, размахивая хворостиной, въехал на арбе, нагруженной сыром, раскрасневшийся дед, напомнивший Саакадзе деда Димитрия. Оказалось, что в Дигоми - окрестной деревне - разнесся слух: Моурави приобретает сыр не на обмен, а на звонкие монеты. Этому не поверили, но на всякий случай снарядили в город отважного деда.
     Расхохотался Саакадзе, загоготали и амкары. Какой-то старый дукандар шутливо стал убеждать деда, что самая глупая голова сыра у него на плечах. Димитрий нахмурился, он не любил шуток над дедами, но Саакадзе приказал Эрасти закупить весь сыр и расплатиться с дедом монетами.
     Амкары дивились, следуя за Моурави. А с площади еще долго слышались возгласы огорченного деда, ругавшего односельчан за отказ послать с ним вдобавок еще три арбы сыра и пять корзин с петухами.
     В боковой улочке Даутбек поздравил Георгия с началом новой, монетной торговли.
     Долго оставался Саакадзе на улице Оружейников, тесно заполненной амкарами всех цехов.
     На середину оружейного ряда ученики вынесли длинные скамьи и стойку. Рядом с Саакадзе сели уста-баши, ах-сахкалы и старейшие мастера.
     Наступало время кожи и стали.
     "Барсы" начали пробовать образцы наступательного оружия - колющего и режущего, сгибали, выверяли точность линии клинков, осматривали рукоятки. Димитрий, вращая над головой дамасскую сталь, словно рассекал свистящий ветер. Гиви перебирал пращи, вкладывал в них заостренные камни и устремлял их в знойную синеву, безошибочно определяя дальность полета. Ростом надел по локоть нарукавник с железною перчаткой и, натягивая тетиву, испытывал гибкость пальцев. Саакадзе внимательно следил за друзьями, а Эрасти раскладывал перед ним доску и уголь.
     - Да, любезные амкары, - произнес Саакадзе, - оружие ваше достойное, но годы ушли вперед. Турки теперь вооружены не только копьями, но и тарпанами, секущими с одного взмаха всадников и коней. - И, взяв уголь, начертал на доске длинную рукоятку со всаженной в нее выгнутой полумесяцем пилой. - Вот, мастера, как видите, тарпан соединяет в себе копье и саблю. Турки оттачивают его с двух сторон, а мне вы сделайте внутреннюю линию с острыми зубцами. Пока тысячу штук, для легких конников. В бою они будут охотиться за вражескими начальниками. А стрелы приготовьте мне по татарскому образцу: толще и длиннее наших. Копья смастерите - тысячу метательных и две тысячи ударных. Шашки, конечно, будете ковать грузинские, легкого веса пять тысяч, тяжелого - три. Потом еще один заказ, особенно приятный для азнаура Димитрия: полторы тысячи стрел для обучения, с деревянными шишечками на конце вместо копейца. Теперь не мешает подумать о панцирях и для коней. - Саакадзе начертил две пластины в форме топоров, соединенных ремнями. - Турки называют этот панцирь "буиндуком" и считают важной защитой коня в битве. Летом, кроме того, буиндук особенно выгоден, ибо не позволяет коню мотать головой и отгонять мух, что всегда раздражает всадника в часы битвы. Буиндуков нужно мне не менее шести тысяч.
     Амкары, увлеченные познаниями Саакадзе в оружейном деле, беседовали с ним, как со старшим уста-баши. Обсуждались мельчайшие подробности заказа. Записывал не один Эрасти, но и Димитрий, и Ростом, и цеховые писцы. Обусловливалась цена, сроки. Саакадзе обещал, что царство оплатит заказ не только кожей, медью, железом, но - наполовину - и серебряными монетами новой чеканки.
     Амкары старались не очень выдавать свою радость, сосредоточенно следя, как Саакадзе подписывал пергамент с перечислением заказов.
     Уста-баши обмакнул указательный палец в киноварь и приложил его к пергаменту ниже подписи Моурави. Эта "печатка" была равносильна клятве на кресте.
     Договорившись о присылке задатка, Саакадзе поднялся и пожелал амкарам покровительства святого Давида.
     За Махатскими холмами чуть посинело небо; с плоских крыш Банной улочки снимались просушенные полотнища. Майдан затихал.
     Сопровождаемые амкарами Моурави и "барсы" направились к кольчужникам ознакомиться с оборонительным оружием.
     Лавки кольчужников Саакадзе оглядывал особенно тщательно. В темных углах отсвечивали серым блеском тончайшие проволочные сетки и струили синеву панцирные пластины. В них запутывались наконечники вражеских стрел, об них ломались неприятельские сабли. Заинтересовал Саакадзе трехстворчатый панцирь, украшенный сложным орнаментом. Саакадзе снял его и вынес на свет.
     Владелец, мастер с тройным багровым подбородком и усами, свисающими до рукоятки кинжала, принялся расхваливать свою работу:
     - Двадцать тысяч молний ударят - не расколют. Голубой буйвол свалится с неба - не согнет. Огонь из горы выйдет - не расплавит. В самом Дамаске...
     - А ну, надень! - перебил Саакадзе словоохотливого амкара.
     Оружейник застегнул панцирные ремни и кичливо закинул голову. Саакадзе обнажил тяжелый меч и ударил по панцирю. Сверкнули искры, оружейник едва удержался на ногах, испуганно схватившись за дерево. В панцире зияла пробоина. Кругом зашумели, зацокали амкары.
     - Теперь вижу, что ты сам - голубой буйвол! - сурово произнес Саакадзе. - Для каких воинов - для своих или вражеских - приготовил этот глиняный таз?
     И, повернувшись, направился к лавке боевых шлемов. Вызывающе сверкали они одной линией с устремленными вверх наконечниками, опущенными сетками и стальными перьями впереди. И тут не поскупился амкар на похвалы изделиям своего цеха:
     - Если метехская скала на этот шлем обрушится - сама пылью рассыплется. Лев набросится - зубы поломает. Полумесяц натолкнется - дождевыми каплями разбрызгается.
     Амкар с большим рвением нахлобучил на себя шлем с серебряным султаном.
     - А ну, сними! - приказал Саакадзе.
     Нехотя амкар опустил шлем на стойку. Саакадзе вскинул меч и ударил по шлему. Сверкнули искры, охнули амкары, заливисто засмеялся Гиви. Шлем, расколотый пополам, гулко стукнулся о землю. Оружейник остолбенел.
     - Зажги самую толстую свечу перед Иоанном Крестителем за то, что не испытал твою работу на твоей голове! Запомни: амкар, делающий плохое оружие, хуже кизилбаша, ибо подвергает опасности битву, - сурово сказал Саакадзе, вкладывая меч в ножны.
     Он был встревожен и решил поручить Даутбеку Оружейный ряд.
     Старый чеканщик Ясе встретил хмурого Саакадзе на пороге своей темной лавочки. Уже с неприязнью Саакадзе спросил чуть сутулившегося чеканщика, чем он может похвастать. Ясе сокрушенно развел руками.
     - Э-эх, батоно Георгий, разве это щиты? - указал он на развешанные щиты разных форм и размеров. - Курица клюнет - пробьет. Мышь захочет - прогрызет. Много раз я новый год новым щитом встречал, а сейчас рука ослабла, от скуки чеканю. А когда молодым был, очень любил с горы восходом солнца любоваться, все думал: вот самый крепкий щит на голубой куладже... Не знаю - или прослышал про меня, или рассказал кто, только в чистый четверг призвал меня к светлому трону царь Первый Луарсаб и повелел выковать такой щит, чтобы ни конный, ни пеший не мог поразить богоравного, прикрывающего собой царство. Я месяц думал, ел только лепешки и пил холодную воду, потом вознес молитву Георгию Победоносцу, ушел в горы и там стал чеканить щит для Картли. А когда принес в Метехи, царь удивился: на голубой коже горело вечным огнем солнце. Трудно и долго дрался Первый Луарсаб с шахом Тахмаспом и с ханом Шеки Ширванским, но всегда возвращался со сверкающим щитом... Э-эх, батоно Георгий, уходят в темную ночь и цари, а щит неизменно из веке в век восходит на голубое небо...
     Слушали в глубоком молчании. Саакадзе внезапно обнажил меч и со всего размаха ударил по самому невзрачному щиту. Сверкнули искры, лязгнула сталь, щит невредимо продолжал висеть на ремне. Саакадзе еще сильнее ударил по щиту, ливнем посыпались искры, а щит зазвенел еще веселее, словно насмехался.
     Амкары-чеканщики возбужденно продвинулись вперед: их праздник, их гордость, старый Ясе не одно боевое дело отметил новым щитом... Вот его ранний щит из орехового дерева, обтянутый желтой кожей, взлетает на нем стая ласточек, - это когда первый Симон отражал кизилбашей шаха Худабанде. Вот медный, обтянутый синим сафьяном, заклепанный шишечками, в сиянии звезд низвергается переломленный полумесяц, - это когда османы разрушили Вардзийский монастырь и на них обрушились глыбы пещерных комнат. А вот коричневый, обтянутый кожаными шнурами, - это когда Десятый Георгий разбил османов в Триалетской битве. А вот бирюзовый, любимый цвет Второго Луарсаба, в середине щита в серебряных когтях орла бьется змея, - это когда в Сурамской битве был уничтожен Татар-хан...
     Саакадзе обнял чеканщика и трижды поцеловал в губы, прикрытые проржавленными усами. Отстегнул изумрудную застежку и приколол к потертой чохе Ясе.
     - Видно сразу, дорогой Ясе, что ты недаром любил подыматься на вершины. Кто выше стоит, у того глаза зорче. Твой чекан и через триста лет боевым звоном будет сзывать воинство на битву за родину. Поручаю тебе возглавить чеканку десяти тысяч солнц, которые своими лучами должны ослеплять врагов.
     Через несколько дней майдан был вновь взбудоражен. Звеня колокольчиками, важно проходили двугорбые верблюды, направляясь на двор царского караван-сарая. Там уже расположились погонщики, грузчики и охрана.
     Потом, как обещал, приехал и Моурави, а с ним и азнауры. Они с меликом обходили склады купцов, забитые кипами грузинского шелка и ящиками с мареной. Эти товары с первым караваном направлялись в Эрзурум и дальше - в Диарбекир. Картли выходила на чужеземные майданы.
     Купцы с гордостью показывали образцы, окрашенные драгоценным корнем. Недаром картлийская марена прославлена в землях арабов и даже в Индостане. Саакадзе посулил отправить вскоре второй караван с мареной в страну раджей.
     Кипы связывались во вьюки, скрипели перья, стучали гири. Верблюды опускались на колени, принимая на спину горы шелка. Задорно перекликались караван-баши, погонщики. Коки тащили кувшины с водой, пурщики - груды лавашей, снаряжая караван.
     Затем Саакадзе поручил "барсам" склады Темных рядов, а сам с меликом стал обходить торговые лавки. Эрасти и два ностевских дружинника неотступно следовали за Моурави. Он заходил даже в крохотные лавчонки и, как бы случайно, прошел мимо раскрытых дверей богатой лавки Вардана Мудрого.
     Купцы переглянулись. Когда встревоженный Вардан догнал Моурави и, низко кланяясь, просил осмотреть его товары, приобретенные еще до войны у иноземных купцов, Саакадзе рассмеялся:
     - Не хочу соперничать с князем Шадиманом: твои иноземные товары всегда нравились ему; береги, ведь и сквозь каменные стены можно предлагать редкости.
     Вардан обезумевшим взглядом провожал Моурави и мелика: "Погиб! Моурави все разведал, недаром пчеловод напугал. Бежать, бежать, не озираясь!.. - Вардан рванулся в лавку и, не обращая внимания на испуг сыновей, Гургена и Дарчо, заметался от полки к полке, ощупывая атлас и парчу. - Бежать? Бросить все? Нет, лучше караван нагрузить, семью забрать, уйти будто в Абхазети на большой базар, а на морском берегу нанять турецкую фелюгу и уплыть в Трапезунд, там распродать товар и через Багдад пробраться в Исфахан... Может, шах Аббас пожелает знать о здоровье царя Симона? Или расспросит о князе Шадимане? Или сокрушится об Исмаил-хане? Могу донести о многом. Недавно в тайной пещере под водопадом пчеловод нашел склеенный орех и принес мне к обеду. Расколол, а там шелковый платок, испещренный знаками: чубукчи извещает о желании князя Шадимана... Бросить все?.. Только вчера князю Туманишвили под залог мельницы дал бархат и мех на новые куладжи, фамилия готовится к пиру в Метехи. Старая Каранбежани тоже под залог виноградника забрала жемчуг для дочерей; условились: за виноградником ее глехи будут ухаживать, а урожай мои слуги для меня заберут. И еще... Э-э, Мудрый, немало глупостей наделал! Разве время украшать бездельников своим богатством?.. И Шадимана трудно оставить, обещал возвести меня в мелики, метехским купцом утвердить, вот почему играю с чертом. Нельзя мне на фелюге кататься. А если страшный Моурави в подземелье бросит?.. Если кожу с живого сдерет? Ведь ему важно знать, на какой аршин Шадиман свои желания мерит! - Вардан похолодевшей рукой ухватился за стойку. - Иногда думать опасно: надо забрать товар, ценности, семью и ускользнуть в Абхазети. Но не сразу, - еще несколько дней, и тень моя на пороге не ляжет, спрячусь. Если стража придет, жена скажет: за товаром уехал в Имерети..."
     Вардан приказал закрыть лавку и опустил огромный ключ в карман.
     Допив четвертую чашечку турецкого кофе, Саакадзе наблюдал, как Вардан с нарочитой медлительностью проходил через майданную площадь. В помещении мелика были лишь старейшие купцы. Они сообщили, что собрали с купцов значительную дань на починку дорог, мостов и на содержание стражи в башнях и караван-сараях.
     Саакадзе и виду не подал, как обрадовала его эта победа. Он похвалил купцов за разумную меру, тем болев что Пануш и Матарс, как известно, уже три месяца следят за восстановлением караван-сараев на новых путях. Одно лишь скрыл Саакадзе - что тайный гонец Осман-паши предложил торговую дружбу со Стамбулом и что Папуна и Элизбар спешно выезжают в Эрзурум для большого разговора с турецкими купцами.
     Прощаясь, Саакадзе поручил Даутбеку дела майдана, но и сам обещал в неделю раз приходить в дом Даутбека и Димитрия для обсуждения с меликом и старейшими купцами торговых дел. А если важное случится, пусть купцы и мелик прямо к нему жалуют: для них всегда найдется свободный час.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

     Банная комната Тваладского замка сияла розовым мрамором с голубыми жилками. Блики разноцветных стекол играли в прозрачной воде бассейна.
     Молодая прислужница стала раздевать госпожу и помогла ей войти в бассейн. Мариам с наслаждением подставила дряблые плечи под журчащую воду, самодовольно оглядывая купальню, которую с такой любовью Луарсаб приготовил для своей возлюбленной Тэкле.
     А прислужница, откинув огненные косы, стала перебирать струны чанги и притворно возликовала.

     Жилки в розовом мраморе
     Голубые, небесные...
     И на суше, и на море
     Есть царицы чудесные.

     Красотой, нежной кожею,
     Лунным всплескам подобные,
     С жаром солнечным схожие,
     Стать созвездьем способные.

     Но тускнеют красавицы,
     Изменяются в облике,
     Лишь в купальню направится
     Мариам в легком облаке,

     В покрывале, усеянном
     Лалом, славимом пяльцами,
     Осчастливит бассейные
     Струи тонкими пальцами.

     Так в купальне, как на море,
     Затрепещут прелестные
     Жилки в розовом мраморе
     Голубые, небесные...

     И чем проникновеннее славила молодая прислужница мнимые прелести венценосной госпожи, тем более втайне злорадствовала. О, с каким бы ощущением сладости нуги на губах она закончила б песенное восхваление дерзостью грифонов. Вот они с отвращением уставились на мумию в жемчужной пене, фыркнули, накрепко прикрутили краны и отвернулись к влажной стене.
     Нежась, Мариам опустилась на мраморную скамеечку, ощущая приятное ласкание воды. Снова в Твалади! А давно ли она томилась в лицемерной Имерети?
     Следуя наставлениям Трифилия, по прибытии к имеретинскому царю в Цихедарбази, в Куполовидный замок на берегу Риони, Мариам пригласила к себе духовником кутатели - митрополита Кутаиси. Она стала щедро жертвовать на церковь и медленно воздвигать свой дом рядом с Окрос-чардахи - золотой галереей.
     Но в главном Мариам не оправдала надежд Трифилия: она не была приятной собеседницей и, тем более, желанной гостьей на царских пирах. При любом случае она громко вздыхала, бестактно напоминая, что ее супруг - могучий Георгий Десятый, царь Картли, был духовно главенствующим над всеми грузинскими царями, а она вот должна скитаться по чужим землям и безрадостно думать о судьбе Луарсаба, томящегося в плену. Старательно изводила Мариам имеретинского католикоса Малахия: ведь Луарсаб из-за религии страдает, почему же церковь так спокойна к с