с огненным русийским боем на помощь картлийскому воинству.  Омар
еще  говорил  о  чем-то,  горячо  и  убежденно,  и  Матарс,  так  неожиданно
вырвавшийся из персидского капкана, переводил быстрый взгляд с громоздящихся
развалин крепостцы на  приближающихся русских,  огнем  и  мечом  разорвавших
кольцо мусульман.
     Как  брат  после  долгой  разлуки обнимает брата,  так  сжимал в  своих
объятиях Пануш запыхавшегося Меркушку. Он знал все, что знал Дато. Несколько
поодаль  Овчина-Телепень-Оболенский,  разорвав зубами  ширинку,  перевязывал
Нодару окровавленную руку.  Стрельцы перемешались с дружинниками и наперебой
засыпали друг друга вопросами, не понимая и силясь понять смысл слов хотя бы
по красноречивым жестам,  дополняющим эти слова. Омар, перебегая от группы к
группе,  наспех переводил сказанное. Белокурый Офонка Ермаков, расплываясь в
добродушной улыбке,  наседал на Роина Чорбадзе и, тыча себя в грудь пальцем,
беспрестанно повторял:  "Москва!  Москва!"  Черноголовый Гамрекел  Алавидзе,
сняв с  шеи  амулет против дурного глаза,  прилаживал его к  рукаву Богдашки
Рыболова.  Сотник Шалин,  изо всех сил ударяя Матарса по плечу,  восторженно
указывал на  разбитую,  но  не  побежденную крепостцу и  потрясал кулаком  в
сторону персов.
     Оживленный разговор ширился.  Показались казаки  -  лихие,  в  червоных
кунтушах,  в  кафтанах,  разорванных вдоль и поперек,  в богатых узорчатых и
парчовых кушаках, оттенявших нарочитую бедность остального наряда, в красных
сапогах, широченных шароварах и в высоких шапках из черных смушек с красными
тульями, с пистолетами, торчащими из-за кушаков. Приветственно потрясали они
длинными  пиками  и  турецкими  ятаганами,   вызвав  восхищение  картлийцев,
разразившихся громоподобным "ваша-а! ваша-а-а!" и ударами щитов о щиты.
     Омар  не  успевал  переводить.   Вавило  Бурсак  изумленно  разглядывал
овеянного  жаром  битвы  Матарса,  свирепый  вид  которого  усиливала черная
повязка через глаз.  "И впрямь "барс"!  -  решил атаман,  выслушав Омара. И,
смотря в упор на Матарса, выкрикнул:
     - Ты,  грузинец,  чую,  по-нашему басурман не любишь,  да мы с тобой их
выкосим так, що они вовек не забудут.
     - Не  забудут,  атаман,  вовек,  -  согласились стоявшие позади Бурсака
терцы Петр Среда и Каланча Фрол,  -  потому что они, бисовы дети, пулей ныне
зачеркнули жизнь Белого Гераски. И мы поклялись взять кровь за кровь!
     Омар перевел,  и  Матарс благодарно,  приложив руку к  сердцу,  склонил
голову:
     - Спасибо вам,  русийские казаки!  По закону наших гор поклялись.  -  И
обернулся к стрельцам:  -  И вам,  московские стрельцы, спасибо! Как вечен в
этом ущелье рокот Арагви,  так  вечен будет в  нашей памяти ваш  благородный
приход!..
     И  снова ночь густою чернью до  краев наполнила ущелье,  точно сомкнула
вершины, оставив лишь узкую щель, в которую едва проникают звездные отсветы.
Прохлада  исходит  от  гигантских скал,  и  гул  бурлящей Арагви  отдается в
расселинах адским ревом, как будто силится вселить жуть в сердца воинов.
     "А русийцев даже черные духи не смутят,  -  думает Матарс, обходя посты
часовых и  глубокое подземелье,  где  укрыты  казачие и  стрелецкие кони.  -
Расскажу -  не  поверят,  с  каким  спокойствием русийцы после  жаркой битвы
предались мирному сну.  Вот  этот чернокудрый подложил под  голову седло.  А
этот,   совсем  золотоголовый,   -   свернутую  черкесскую  бурку,  а  этот,
огненноволосый, - просто камень".
     Тропинки в  скалах,  скрытые  мглой,  внушали  опасение и  картлийцам и
кизилбашам.  И  вот на  невидимых выступах запылали десятки костров,  словно
повисших в мрачном воздухе. И эти дергающиеся оранжево-красные языки придали
ущелью еще более зловещий характер.
     Когда  Матарс  вернулся в  подземелье,  там  уже  собрались от  русских
пятисотенный Овчина-Телепень,  сотники  Шалин  и  Черствый,  походный атаман
Вавило Бурсак,  есаул Головко.  У входа на страже, опершись на пищаль, стоял
Меркушка.
     Самодельный светильник слабо освещал лица военачальников.  Пануш кратко
излагал  цель  военных  действий  азнаурской дружины  у  Жинвальского моста:
прорыв в  Хевсурети.  Омар переводил,  а  пятисотенный скупо высказывал свои
замечания и сетовал, что столько полегло грузин возле одного моста, а проход
к  хевсурам закрыт накрепко.  Вавило Бурсак же время от времени цедил сквозь
зубы: "Эге!" или: "А що?" и старательно раскуривал люльку.
     Пануш замолк. Пятисотенный встряхнул светло-коричневыми кольцами волос,
прошел,  пригибаясь, под низким сводом и опустился рядом с Матарсом. Положив
меч на колени и  ласково проводя пальцами по тяжелым ножнам,  стал говорить,
что и  стрельцы и казаки пришли в пределы Иверской земли без царского указа,
без благословения патриарха,  пришли на  свой риск.  А  не  прийти не могли,
потому что,  как  поведал о  том  Омар,  "шах  переломил Грузии руки надвоя,
разбил голову вострой саблей,  грудь пробил чеканом".  И много единоверцев в
полон посведено, и жен посечено, и храмов переломано.
     - Жаль,  старый  Квливидзе не  слышит!  -  шепнул Нодар,  склонившись к
Матарсу. - Две тунги вина за такого молодца одним глотком бы выпил.
     Матарс слушал;  и то, что стрельцы и казаки пришли на помощь картлийцам
без  указа царя и  ведома бояр,  пришли на  помощь многострадальному народу,
окруженному неистовствующим мусульманским миром,  вселяло в  сердце  Матарса
желание самому  обнажить клинок  против  недругов Руси  -  войска  польского
короля и  немецкого императора,  о  которых бегло  поведал ему  этот  важный
русский; фамилия его звучит, как ветер, запутавшийся в цветах.
     "Тайность  прихода  небольшой  силы  с  берегов  Терека,   -  размышлял
пятисотенный,  -  и  предопределила невозможность привоза пушек и  ныне срок
ставит  пребывания партии в  пределах Грузии.  Срок  этот,  увы,  краток,  в
противном случае могут подкопаться сыщики и  сыск свой отписать в Стрелецкий
приказ.  И  начнутся розыски великие и  пытки жестокие.  Надо скорей оказать
помогу единоверцам; с толком набить туров в горах и с охоты прямиком двигать
в Терки".
     - Вестно мне учинилось,  что кизилбаши,  не глядя на наряд,  распознали
нас,  -  весело сверкнул глазами Овчина-Телепень-Оболенский.  -  А коли так,
завтра же бой чинить надо.
     - Православие закоснело от басурман,  -  подтвердил Вавило Бурсак,  - и
казацким саблям не  пристало в  ножнах дремать.  А  гнев в  боях нам  -  что
кукарек петушиный. Казакам не надобна их ласка. Важно то, что бой близенько.
Иной раз  ищи нечестивцев по  семь дней в  чистом поле или в  синем море.  А
здесь куда добре - недалечко они: вот под горку спустимся - они и будут!
     - Вот ее мы их и порубим! - мечтательно проговорил есаул.
     - Безо всяких поноровок, - добавили сотники.
     Хотя  Матарсу пришлась по  душе  такая удаль,  но  он  многозначительно
переглянулся с  Панушем:  персы  занимали выгодные боковые ущелья,  и  перед
битвой разумно было прощупать их силы.
     - Доблестные русийцы,  -  сказал Пануш,  -  на  заре решим,  как  лучше
пробить  проход  в  Хевсурети.   Ваша  помощь  нам  велика,  хотя  битва  за
Жинвальский мост только часть большой битвы за  Грузию.  Вы  пришли вовремя,
это подвиг витязей. Предстоящий бой нам важен, как солнце. Вы предложили нам
свои клинки и пищали, это поступок побратимов.
     - Нет у нас здесь и двух тунг вина,  -  вскричал Нодар, - чтобы поднять
за  вас  пенящийся рог.  Но  не  вечно будет кизилбашский сапог топтать нашу
землю.  Зазеленеют вновь  виноградники,  марани наполнятся веселым соком,  и
тогда мы встретим вас по достоинству и приязни.
     - Быть посему,  -  ответил пятисотенный,  выслушав перевод Омара.  - Не
вечно гулять красному петуху,  будет ежедень летать и веселый снегирь,  -  и
обернулся к  Матарсу:  -  А  велика ли сила у кизилбашей?  И сколько порознь
конных и пеших?
     Приказав Омару переводить слово в слово,  Матарс ответил,  что к началу
битвы минбаши располагал более чем тысячей всадников, а сейчас их около семи
сотен.
     На низком своде нависали капли и гулко падали на каменные плиты, а иной
раз  и  на  сидящих.  Походный атаман,  папахой  проводя по  лбу,  притворно
досадовал:
     - Эка сырость,  до костей пробрала! - и одним рывком вытащил из кармана
шаровар баклагу и чарку.
     Приняв от  Вавилы Бурсака наполненную чарку,  Матарс осушил ее за новых
побратимов и  даже не моргнул,  чем и заслужил полное одобрение начальников,
казаков и стрельцов.  Отведал русской бодрости и Пануш, хваля огненную воду,
но  решив  отблагодарить себя  при  первом  же  случае за  понесенную жертву
полубурдюком кахетинской влаги.
     Чарка не  прошла и  круга -  внезапно вбежали Роин Чорбадзе,  с  трудом
сдерживающий волнение,  и  Гамрекел Алавидзе,  с  трудом сдерживающий брань.
Перебивая друг  друга и  задыхаясь,  они  прокричали о  подходе новых сил  к
кизилбашам.
     Хватая  на  ходу  шлемы,  бурки,  клинки,  военачальники  выскочили  из
подземелья и  одним махом очутились на верхней площадке юго-восточной башни,
чудом уцелевшей долее трех других.  Здесь с поста Роина и Гамрекела виднелся
краешек южной части ущелья и  в серо-сизых нитях рассвета смутно различалась
подтягивающаяся персидская колонна.
     - Силком не возьмут!  -  добродушно проговорил Вавило Бурсак.  -  А ну,
пятисотенный, сказывай, как лучше ухлебосолить басурманов?
     - Немедля начинать дело:  первые персы еще глаз не протерли,  вторые не
развернулись, а третьи не подошли. Сотники, подымай стрельцов!
     - Выводи казаков, есаулы!
     В  полумгле на башенной площадке показался Меркушка.  Волосы его словно
дымились,  в  глазах  прыгали  зеленоватые огоньки,  но  движения  его  были
неторопливы, и сам он, как истый воин перед сражением, был весь сосредоточен
и собран.
     - Не обессудь,  пятисотенный,  и ты,  атаман,  не прими за грех, что не
стал я дожидать и ударил всполох!
     - Добре!  -  проговорил Вавило Бурсак,  искоса поглядывая вниз, где уже
выстраивались казаки,  легко  стучали прикладами пищалей стрельцы,  а  около
церквушки поблескивали кольчугами и щитами дружинники.
     - Молодец  десятник!   -  подтвердил  пятисотенный,  незаметно  любуясь
Меркушкой, красота и отвага которого покоряли невольно.
     Матарс  и  Пануш,  накинув  бурки,  зорко  просматривали местность.  Не
вызывало сомнения,  что  поспешный приход  подкрепления к  минбаши связан  с
приходом  русских  к  "барсам".  Несмотря  на  то,  что  Омар  с  предельной
осторожностью провел стрельцов и казаков боковыми ущельями,  они,  очевидно,
были  обнаружены сторожевыми башнями  Зураба  Эристави.  И  вот  арагвинский
медведь обесславил себя  еще  одним  предательством:  одному ему  известными
тропами послал гонцов напрямик в  Мцхета,  где стояли пять минбаши со своими
тысячами.
     "Барсы" ошиблись.  Подход ленкоранцев был  вызван затянувшимся боем  за
Жинвальский мост.  Так  повелел Хосро-мирза,  не  дождавшись вести о  взятии
Жинвальской крепостцы.  Но сейчас Матарс и Пануш кипели таким великим гневом
на Зураба Эристави,  что готовы были немедля ринуться на кизилбашей.  Что же
удерживало их?  Кровь, - ибо, не говоря о дружинниках, немало русских должны
были  навсегда смежить глаза,  если бы  разгорелся неравный открытый бой.  А
они, "барсы", не желали потерь в рядах стрельцов и казаков. Поэтому Матарс и
Пануш  настаивали на  обороне крепостцы,  ибо  при  этом  сохраняли выгодную
позицию,  в  персияне вынуждены были  бы  вновь  прибегнуть к  неоднократным
приступам и потеряли бы свое преимущество в количестве.  Но и пятисотенный и
атаман решительно отказались.
     - Оно статно, - усмехнулся Вавило Бурсак, - что за плохою укрепою долго
не усидишь.
     - К  победе  не  ходят  тихим  ходом,  а  летают  летом!  -  проговорил
Овчина-Телепень-Оболенский.
     - Но как бы не попасть в сети,  - делая еще одну попытку отговорить их,
сказал Матарс, - кизилбаши хитры.
     - Авось! - непоколебимо ответили русские.
     Омар  никак  не  мог  перевести  это  чудное  "авось!".   Но  отвага  и
молодечество -  природные свойства "барсов" -  помогли им в этом бесшабашном
восклицании расслышать что-то  родное,  от  чего  у  каждого сердце забилось
весело.
     Избегая  лобового  удара,  Матарс  предложил другой  способ  нападения,
пятисотенный и  атаман внесли свои  поправки,  и  в  новом  плане сочетались
картлийская ловкость, казацкая смекалка и стрелецкая храбрость.
     Поднялись туманы,  поползли по скалам,  нависая белыми прядями.  Смутно
виднелись ряды стрельцов и  казаков.  Пятисотенный спокойным голосом,  точно
говорил об  облаве на волков под Истрой,  поведал стрельцам о  приходе новых
сил кизилбашей и проникновенно закончил напутствием:
     - Ребята, ломите дружно все, что будет впереди. А не одолеем, так ляжем
костьми на месте и  не положим бесславия на русское имя!  По заветному слову
наших дедов: мертвии бо срама не имут!..
     Заканчивал  и  атаман  свою  речь,  дышащую  чисто  казацкой  удалью  и
бездомьем:
     - Утекать,  братцы,  некуда -  сами видите.  До Терека -  как до Днепра
далеко;  да там же нет у нас ни жен, ни детей - плакать будет некому. Так уж
коли не то, так сложим головы добрым порядком и не покажем басурманам прорех
и заплат на спинах казацких!
     И  завет предков,  и  презрение к  благам земным,  отразившиеся в  речи
пятисотенного и  атамана,  были понятны "барсам".  И  сейчас,  когда туманом
неизвестности был окутан грядущий день,  им захотелось обрядом своих предков
отметить новое  братство.  Пануш  подозвав Нодара,  и  по  знаку Матарса три
клинка,   блеснув,   вырвались  из   ножен.   Омар  объяснил  военачальникам
происходящее,  и  против  Матарса  стал  Овчина-Телепень-Оболенский,  против
Пануша -  Вавило Бурсак,  против Нодара,  по его желанию, - Меркушка. Сурово
сделали  клинками надрезы  на  своих  указательных пальцах Матарс,  Пануш  и
Нодар,  такие  же  надрезы  они  сделали  на  указательных пальцах русских и
смешали свою кровь с их кровью, потом скрестили клинки, и каждый прикоснулся
губами к  клинку побратима.  Выхватили клинки и  дружинники и скрестили их с
саблями стрельцов и  казаков.  Отныне Терек  становился их  общим  отцом,  а
Арагви - матерью.
     Прикрываясь  туманом,   картлийцы  и   русские  гуськом  выбирались  из
крепостцы и  развертывались веером:  дружинники в середине,  казаки по левое
крыло,  а стрельцы по правое. Едва слышно отдавали команду сотники и есаулы,
следуя  примеру картлийцев;  казаки  и  стрельцы,  притаиваясь за  валунами,
выступами или распростершись на  сырых плоских камнях,  словно проваливались
сквозь землю.
     Матарс,  подпрыгнув,  ухватился руками за нависший выступ, подтянулся и
одним рывком очутился наверху.  Прислушался.  Ничто не нарушало покоя на дне
бездны,  и  лишь,  казалось,  звенела,  как  натянутая струна,  сама тишина.
Минбаши,  имея  численный перевес,  не  сомневались в  победе  и,  расставив
стражу,  ждали,  наверно, пока рассеется туман. Напасть сейчас на персидский
стан было выгодно,  несомненно и  Саакадзе решил бы  так,  -  но впереди над
единственной тропой,  ведущей к  кизилбашам,  тускло горел на  обломке скалы
костер, выдавая присутствие вражеского часового.
     Выслушав  Матарса,  вернее  Омара,  не  отходившего от  военачальников,
пятисотенный обернулся к атаману:
     - Ну, чего же будем еще ждать? Начинай!
     Вавило Бурсак усмехнулся,  вытащил баклагу,  проверил, не осталась ли в
ней  хоть одна капля,  подбросил и,  дабы не  нарушить тишину,  не  разрядил
пистолет,  а ударил шашкой.  Осколки посыпались на Меркушку.  Значит,  ему и
надлежало убрать сторожевого сарбаза.
     Неосторожный звон мог вспугнуть сарбаза,  так заметил Матарс. Но атаман
лишь отмахнулся:
     - Он же хоть сайгак, но не дурень, - и по-пластунски отполз к казакам.
     Меркушка через  силу  скрывал ликование.  Нравился ему  пятисотенный за
сочетание нежной  души  и  несгибаемой воли,  но  надоело  торчать  при  нем
вестовым сигнальщиком.  И  Меркушка,  мысленно благодаря атамана за  удачный
удар, торопливо налаживал аркан.
     Пока Меркушка,  стараясь не только не задеть камешка,  ко и  не дышать,
подбирался к сторожевому сарбазу, Нодар с огнестрельщиками, несколько левее,
подкрадывался к расселине, откуда начиналась тропа, доводящая до персидского
стана.  Накинув на  шлемы белые башлыки,  картлийцы слились с  туманом,  уже
клубившимся по всему ущелью.
     Меркушка,  притаясь,  двигался к  обломку  скалы,  наконец он  бесшумно
обогнул  влажный  выступ  и  по  выдолбленным ступенькам  стал,  пригибаясь,
красться к стоящему, опершись на мушкет, сарбазу.
     Взвился аркан.  Зеленые молнии сверкнули в глазах сарбаза и увлекли его
в бездонную темноту.
     Мгновенно облачившись в  наряд  сарбаза,  надвинув  на  лоб  его  шлем,
Меркушка с сожалением укрыл под камнем свою пищаль и облокотился на мушкет.
     Но вот показался казак,  условно вскинул длинную пику. Меркушка нацелил
мушкет, прошептал:
     - Гляди, чтоб не сосватала сабля кизилбашская.
     - Так  я  ж  не  за  тем,  -  усмехнулся Петр  Среда,  -  я  лишь плечо
поразмять... - и растворился в тумане.
     Вскоре  послышался клекот  орла,  потом  -  справа  -  свист.  В  стане
поднялась тревога,  сарбазы бросились на  свист,  но где-то внизу послышался
хохот. Сарбазы заметались.
     Как  из  стелющейся пелены  выступил  Пануш,  условно  взмахнул пестрым
значком,  и  тотчас за ним показались картлийские дружинники в  кизилбашских
доспехах,  снятых с  убитых.  Мелькнули персидские копья и  сгинули в  белой
тьме.
     Ругаясь по-персидски,  Матарс  рванулся на  охрану  минбаши.  В  тумане
залязгали булаты. И снова в ущелье послышались свист и хохот.
     Минбаши бегом повел ленкоранцев, с ходу открывших сокрушительный огонь.
Дружинники  падали   как   подкошенные.   Продолжая  начатое  Петром  Средой
заманивание  врагов  к  ущелью,   "барсы"  условно  взмахнули  клинками,   и
дружинники, отстреливаясь, стали отходить перебежками.
     Первая линия сарбазов-мушкетоносцев,  сделав выстрел,  останавливалась,
перезаряжая мушкеты,  вторая линия заступала на место первой, в свою очередь
делала выстрел,  останавливалась, пропуская вперед третью линию. Завеса огня
не прекращалась, что придавало отступлению картлийцев естественный характер.
     Грохот думбеков и  пронзительные звуки труб  подхватили яростное "алла!
алла!".  Семь  сотен  сарбазов-копьеносцев  устремились  за  мушкетоносцами,
прикалывая на ходу раненых картлийцев и готовясь вступить в рукопашный бой.
     Неожиданно в  самом  тесное  проходе,  возле  обломка  скалы,  какая-то
огненная  туча  пронеслась  над   шлемами  мушкетоносцев  и   обрушилась  на
копьеносцев,  отсекая их  от  трех  огнебойных рядов.  Не  успели  кизилбаши
разобраться, в чем дело, как новая туча, полыхающая огнем, врезалась в самую
середину копьеносцев.
     Вопли, стоны. Сарбазы подались было назад, но их с проклятиями встретил
в копья последний ряд отборных ленкоранцев,  выполнявших приказ минбаши:  не
допускать бегства!
     А Нодар из засады отдал команду,  и с диким свистом,  перемешивая дым с
туманом,   стрелы  вонзились  во  вражеские  ряды.  Оказавшись  без  запаса,
мушкетоносцы круто повернули вправо,  все  руша на  своем пути.  И  вдруг из
белой гущи вынесся громовый голос Вавилы Бурсака:
     - А ну, хлопцы, подавай помогу грузинцам!
     Сожалея, что невозможно вести бой на конях, казаки с гиканьем рванулись
на мушкетоносцев.  Рядом с атаманом рубился Петр Среда - рубился с упоением,
радуясь, что так успешно заманил врага.
     - Нехристей-то без счету! - пробасил где-то Фрол Каланча.
     - Счет-то велик, - выкрикнул Среда, широко размахивая саблей, - да цена
в алтын!
     Понимая  огромное  значение арагвского рубежа  для  персидского войска,
минбаши упорно отбивался от наседающих казаков и,  оставив заслон продолжать
бой,  с