едшего и  застывшего у  порога Керима.
Приятная наружность и  скромность располагали к пришельцу,  но шах знал:  не
всегда хамелеон рядится в отталкивающие цвета.
     - Караджугай-хан  усладил мой  слух  рассказом о  твоих путешествиях по
Гурджистану.  Ты удостоен мною лично сказать,  что ты созерцал и  что слышал
полезного и вредного для Ирана?
     - Всемогущественный шах-ин-шах, - Керим склонился до ковра, - под твоим
солнцем Ирану нечего страшиться тщетных усилий воробьев стать соловьями.
     - А Саакадзе ты тоже считаешь воробьем?
     - Милостивый шах-ин-шах,  если бы Саакадзе был даже слоном,  он не смог
бы хоботом притягивать к себе обратно птиц, налетевших на зерна Теймураза.
     - До меня дошло,  -  вмешался Юсуф-хан,  -  что ты был принят Саакадзе,
сыном собаки, почетно и одарен не в меру.
     - Неизбежно мне ответить тебе,  хан,  что я нужен Саакадзе,  как шакалу
опахало...
     Эреб-хан фыркнул,  Караджугай одобрительно моргнул глазом,  ибо заметил
спрятанную в усах шаха улыбку.
     - Но похож ли сейчас на свирепого полководца старший "барс"? Ты видел и
слышал его? - сощурился Эреб-хан.
     - Стремился, хан из ханов, но не всегда желание совпадает с начертанным
судьбой...  Как раз в  тот день,  когда я пригнал караван и сам,  переодетый
турком,  хотел направить верблюдов к  дому Саакадзе,  он с ханум и сыновьями
выехал в  Ананури на свадьбу князя Эристави с  дочерью кахетинского безумца,
возомнившего себя царем. Мне и Попандопуло, из лавки которого мы смотрели на
их проезд, осталось только вздыхать о неудаче.
     - А  почему ты  так вежливо произносишь имя изменника,  не  прибавляешь
"сын собаки"?
     - Непременно потому, Юсуф-хан, что у турок собака священна.
     - А ты разве турок?
     - Слава аллаху,  нет!  И если бы пророку было угодно вложить в мои руки
шашку, я бы не бежал с Марткобской равнины, как заяц от собачьего лая.
     - Аллах! - вскрикнул побагровевший Юсуф, вспомнив, как он ловко скрылся
на чужом верблюде из Марткоби.  - Этот раб дорожит своей головой, как гнилым
яблоком!..
     - Ибо  без  желания  аллаха  и  повеления шах-ин-шаха,  -  Керим  снова
склонился ниц, - и волос не упадет с моей головы.
     Малиновые пятна  поползли  по  лицу  Юсуфа,  он  чувствовал,  что  ханы
одобряют дерзкого,  но он обещал тайному гонцу Али-Баиндура, что Керим будет
растерзан палачами, и возмущенно крикнул:
     - Как  смеешь,  презренный  раб,  упоминая  изумрудное имя  всемогущего
шах-ин-шаха, не добавлять восхваления!
     - Да будет тебе известно,  усердный хан: изумруд подобен улыбке аллаха,
он озаряет наместника неба,  а  неуместное восхваление только смешит умных и
радует глупцов.
     Юсуф-хан вскочил.  Керим незаметно нащупал в складках пояса тонкий нож,
которым решил пронзить свое сердце,  если шах  повелит пытать его...  Но  он
должен спасти себя,  ибо в этом спасение царя Луарсаба и царицы Тэкле... Вот
почему  вместо  униженных  поклонов  и  клятв  верности  он  дерзко  бросает
оскорбление советнику шаха!
     Ханы тяжело молчали, с тревогой поглядывая на грозного "льва Ирана", но
шах  продолжал внимательно разглядывать Керима.  Он,  как  всегда,  угадывал
благородство:  смельчак  лучше  погибнет,  чем  позволит  оплевать  себя,  и
неожиданно спросил,  как  Керим  попал к  Али-Баиндуру.  "Остаться жить!"  -
сверкнуло в  мозгу  Керима...  Али-Баиндур  не  осмелился сказать шаху,  что
получил Керима от Саакадзе, и он смело рассказал, как, будучи каменщиком, он
воздвигал дворец Али-Баиндуру и,  в изобилии наглотавшись пыли, остановился,
чтобы вдохнуть воздуха.  Тут же  он  получил удар палкой по спине:  "Ты что,
презренный раб,  осмелился  кейфовать?"  На  окрик  надсмотрщика он,  Керим,
ответил:  "Да  отсохнет рука,  обрывающая чудо,  ибо на  долю бедняков редко
выпадает кейф".  Заметив одобрительную усмешку шаха,  Керим, совсем осмелев,
продолжал:
     - Аллах  подсказал  доносчику  побежать  к  Али-Баиндуру.   Выслушав  о
дерзости каменщика,  хан  сказал:  "Как  раз  такого ищу".  Назначив сначала
оруженосцем,  хан  через сто  базарных дней  выучил меня опасному делу.  Как
священную книгу, перелистывал аллах годы и хан неизменно одобрял мои способы
добывать  в  чужих  землях  слухи,  отражающие истину...  И  по  прибытии из
Гурджистана хан  выразил удовольствие видеть  своего  помощника невредимым и
нагруженным ценным товаром...
     Керим притворялся,  что не догадывается о вероломстве Баиндура.  Иначе,
даже в случае спасения, он не мог бы вернуться в Гулаби.
     Шах минуту молчал, и никто из советников не осмелился нарушить раздумье
повелителя.  И вдруг зазвучал голос.  Нет!  Это не был голос рыкающего "льва
Ирана", не был голос грозного шах-ин-шаха. Нежнейшие звуки лютни разливались
в  воздухе...  И  казалось,  Габриел,  легко  взмахивая крыльями,  услаждает
правоверных сладчайшим ветерком.
     В  смятении Караджугай-хан  откинулся к  стене.  Безумный страх охватил
Юсуф-хана:  "Да  будет  проклят  Али-Баиндур,  натолкнувший его,  Юсуфа,  на
разговор, вызвавший превращение Аббаса в ангела!.."
     Эреб-хан моргнул раз,  другой...  Да  прославится имя аллаха!  На троне
вместо шаха  -  золотая чаша,  наполненная рубиновым вином.  Язык  Эреба  не
помещался во рту,  он высовывался и  вздрагивал,  как у  истомленного жаждой
пса.
     Бледные, с трясущимися руками, внимали советники неземному голосу.
     - Аллах  в  своем милосердии неизменно благословляет кладку каменщиков,
ибо  они  помогают всевышнему украшать созданную им  землю.  Они  вкладывают
свой, угодный аллаху, труд в стены мечети, в роскошные ханэ, в легкие мосты,
соединяющие берега,  и в прохладные лачуги правоверных.  И в минуту раздумья
я,  шах  Аббас,  удостоился  услышать  благоухающий  шепот  аллаха:  "Воззри
милостиво на стоящего у твоего священного трона,  и пусть его слова, подобно
камню,  будут правдивы и  крепки.  Да  послужит кладка каменщика воздвижению
башни величия Ирана".
     Керим  вздрогнул.  Странный озноб охватил его,  ноги  подкашивались,  и
глаза приковались к озаренному ласковой улыбкой лицу шаха. И таким близким и
родным вдруг стал  повелитель повелителей...  ближе деда,  ближе жизни...  и
безудержно захотелось распластаться у подножия трона и в рыданиях, в горячем
признании искупить вину.  Керим подался вперед,  нелепо взмахнул руками и...
столкнулся с  испепеляющим взглядом Саакадзе.  Да,  он был где-то здесь,  за
колоннами,  он был рядом с  Керимом,  как всегда,  на дороге странной судьбы
Керима.  И совсем близко чей-то голос -  может, Саакадзе, а может, голос его
совести -  прошептал: "Опомнись, Керим! Ты доверился хищнику! Каменщик, твоя
кладка никогда не воздвигала ханэ для бедняков, их лачуги слеплены из глины,
а любимцы аллаха тысячами гибнут от каменной пыли и голода,  воздвигая башни
величия Ирана..."
     Искушение испарилось.  Где он?  Почему не в рабате каменщиков? Разве он
не  сын этих бедняков?  Точно мраморное изваяние,  стоит Керим.  Нет,  он не
подставит свою голову даже под золотой молот повелителя Ирана...
     - О  аллах,  о Мохаммет,  о двенадцать имамов!  -  фанатично воскликнул
Керим.  -  Выслушайте благосклонно мои  слова,  как будто я  произношу их  в
мечети.  В щедротах своих, о аллах, ты начертал мне благополучие, ибо я, раб
из рабов, удостоился лицезреть ниспосланного тобою наместника вселенной. Ты,
о Мохаммет, насыпал в уши мои бирюзу, и я, словно у порога рая, слышу слова,
подобные   кристаллам  золота,   и   вижу   сквозь   пламя   восторга,   как
благословленный тобою  зодчий  из  зодчих воздвигает узорчатой кладкой башню
величия Ирана!..  - И как бы в экстазе Керим пал ниц и, ударяясь лбом о пол,
восклицал:  -  Ни в минувшие века не было, ни в последующие не будет равного
шаху Аббасу! Ты подобен морю, а я - капле, но твое снисхождение подняло меня
до самого солнца,  и  я  осмелюсь воскликнуть:  о шах-ин-шах,  твои изумруду
подобные глаза отражают вселенную,  у  тебя  ключ к  сокровенным тайнам,  ты
видишь души правоверных!..
     Шах пристально вглядывался в Керима:  "Не иначе, как каменщик в ночь на
одну  из  пятниц наглотался изречений Низами...  Но  если бы  кто  из  ханов
осмелился услаждать меня не важными сведениями,  а  обкуриванием фимиама,  я
без неуместного раздумья избавил бы его от испорченной мошкой головы".
     - А теперь,  Керим,  без промедления выложи из своего сахарного сундука
ценности, добытые в Картли. И еще запомни: выше солнца нет пути мыслям.
     - Повинуюсь с трепетом и восхищением и отважусь, всемогущий шах-ин-шах,
произнести такие слова:  трудно угадать происходящее в Гурджистане,  ибо оба
царства напоминают западню,  в которой запутался царственный баран... Майдан
в  Тбилиси подобен опрокинутому котлу с остатками пищи,  на Дигоми,  любимом
поле Саакадзе,  ни  одного азнаурского дружинника,  по  дорогам ползут арбы,
нагруженные скудной рванью...  Ни  веселые песни,  ни  смех не достигли моих
ушей...
     - А не заметил ты, что происходит в жилище собаки в Носте?
     Керим похолодел:  неужели за  ним  в  Картли следили?..  Но  он  должен
вернуться целым в Гулаби...
     - Аллаху  было  угодно,  всевидящий шах-ин-шах,  чтобы  я  заметил лишь
накрепко закрытый замок Саакадзе и в изобилии суровую стражу,  подозрительно
оглядывающую чужого...  Все добытое о  двух царствах Попандопуло я  подробно
описал Али-Баиндур-хану.
     - Не  стоило бы  утруждать себя  рискованным путешествием ради пустоты,
если  бы  ты  не  предстал перед царицей,  матерью царя Луарсаба.  Она  тоже
молчала?
     - О шах-ин-шах,  надзирающий и руководящий!  -  обрадовался Керим. - Ты
осчастливил вселенную своими мыслями.  Царственной ханум передал я  послание
Али-Баиндур-хана.  Он  советовал старой царице написать еще раз упрямцу-сыну
настойчивую просьбу покориться воле грозного,  но справедливого "льва Ирана"
и не томить ее,  ханум Мариам,  под замком проклятого аллахом Саакадзе, сына
шакала.  Сколько жалоб вылила на зазнавшегося Саакадзе, сына шакала, забытая
всеми царица!  Писала она Теймуразу,  но он убеждал родственницу ждать более
спокойного времени для  переселения из  Твалади...  Жаловалась царица  и  на
скудость определенных ей монет...  на многое жаловалась толстая, краснолицая
царица.  Но когда я, твой раб, осмелился спросить, где находится жена гурджи
Луарсаба,  она  замахала руками,  словно  черная птица  крыльями,  и  строго
приказала ничего не передавать упрямцу-сыну,  ибо жена его лишилась разума и
все  равно  что  умерла...  Рискнул расспрашивать о  жизни и  о  войске,  но
себялюбивая ханум пространно говорит только о себе.
     - О войске ты сам разузнал правду?  По-твоему, его почти нет в Картли и
Кахети.
     Караджугай  погладил  сизый  шрам  на   своей  щеке...   Юсуф  злорадно
усмехнулся.    Напряженно   прислушивались   ханы,    своею   неподвижностью
напоминающие аляповато раскрашенные глиняные фигуры.
     "Я  должен владеть своими мыслями,  если  хочу вернуться в  Гулаби",  -
убеждал себя Керим, призывая на помощь самообладание.
     - О  шах-ин-шах,  озаритель путей мира,  дозволь у  порога твоего трона
изречь истину.  В Тбилиси я сказал себе такое слово:  "Керим, не покрой себя
позором, не предайся себялюбию. Выслушай старого Попандопуло, держателя стаи
лазутчиков,  мастеров тайных дел,  ибо ты  здесь чужой и,  даже уподобившись
ящерице,  проникнуть в трещины царства не сможешь...  Но аллах вложил в твою
голову пытливость, смотри и запоминай..."
     - И  ты  запомнил,   что  у  изменника  Саакадзе  только  десять  тысяч
дружинников?
     - Если твой раб осмеливается думать в твоем присутствии...
     - Говори и знай: я люблю, когда мои рабы раньше думают, потом говорят.
     - Осмелюсь сказать, я не совсем поверил Попандопуло...
     Караджугай-хан облегченно вздохнул и строго спросил:
     - Значит, грек умышленно ввел тебя в заблуждение?
     - Нет,  хан из  ханов,  я  мастер опасных дел и  не попадаюсь в  шаткие
ловушки,  но  разноречивость лазутчиков подсказала греку скупость.  Осмелюсь
думать, что в Картли больше десяти...
     - Сосчитаем  до  двадцати,   а  тогда,  испрося  благословения  святого
Хуссейна,  мне достаточно будет устремить одного Юсуф-хана с сорока тысячами
сарбазов, чтобы разбить Саакадзе, как треснувший кувшин?
     - Шах-ин-шах в  своем милосердии разрешил мне говорить,  и  я  осмелюсь
сказать,  - совсем тихо добавил Керим, - что и ста тысячам сарбазов найдутся
дела в Картли и Кахети...
     Караджугай снова облегченно вздохнул.  Керим спасен,  и царь Луарсаб не
останется без защиты.
     - Ты об этом говорил Али-Баиндуру?
     - Говорил,  и  о  многом еще  говорил,  всемогущий шах-ин-шах,  но  хан
высмеял меня,  -  он верит греку,  будто ни разу его не обманувшему,  а  мои
сведения причислил к тревожному сну...
     - Не хочешь ли ты переменить господина? - спросил милостиво шах.
     - О  сеятель правосудия!  О  свет истинной веры!  О великий шах-ин-шах,
неиссякаемый в своих щедротах!  Да услышится мольба моя!..  Справедливый хан
из ханов, Караджугай-хан...
     - Знаю,  знаю,  мне  мой  сын Джафар передавал,  ты  ко  мне просился в
телохранители.  Когда по велению святого Аали заблудившийся Луарсаб припадет
к золотым стопам "солнца Ирана", я исполню твое желание.
     Шатаясь,  как пьяный,  Керим радостно брел к  домину деда.  Он когда-то
прощался  с  Исфаханом навеки,  но  подлый  Баиндур  снова  приблизил его  к
подножию ада...  Да возвысится имя аллаха!  Он,  Керим,  вышел невредимым из
поединка с  могущественным шахом...  Он сумел крепко держать колесо судьбы и
не  перешел  черты,   дозволенной  его  настоящим  повелителем,  который  не
цветистыми словами, а мечом добывает счастье беднякам.
     Огромные черные  тучи  мечети ложатся на  желтую площадь четырех углов.
Керим теряется на  ней,  как  песчинка в  пустыне.  Но,  победив в  страшном
единоборстве, он словно обрел крылья, и они поднимают его над Исфаханом, над
муравейником суеты и призраком величия.
     "О господин мой Георгий Саакадзе!  -  размышляет Керим, ощущая прохладу
облака на своей щеке.  -  Не ты ли удержал меня над пропастью,  ибо, выведав
сладчайшим голосом правду,  шах не преминул бы отрубить мне голову...  Но не
нож палача передо мной,  а бирюзовая тропа жизни.  Если бы я был винопивцем,
опорожнил бы сейчас целый кувшин. В Гулаби расскажу о подлости Юсуфа. Нет, я
и в мыслях не заподозрю разбойника Али-Баиндура,  иначе как дальше совместно
с ним сокращать число дней?  Это я говорю себе вслух,  а думаю совсем тайно:
как служить иначе светлому царю Луарсабу,  как служить светлой царице?..  Но
когда я просился к хану? Святой Хуссейн! Караджугай покровительствует мне!..
Ханум  Гефезе  по  предопределению аллаха дружит с  царственной сестрой царя
Луарсаба.  Не  обе  ли  ханум  приложили старание и  нашли  средство убедить
Караджугая во имя царя Луарсаба защитить меня перед грозным шахом?..  Завтра
пойду  к  Гассану,  выведаю,  намного ли  шах  приблизил Хосро-мирзу  к  его
вожделениям;  потом  к  ханум  Гефезе,  где  застану ханум из  ханум Лелу  с
посланием для светлого Луарсаба и...  О,  поспеши, Керим, ибо Юсуф-хан может
не стерпеть второго поражения...  Крылья опускаются".  В  поле зрения Керима
попадает майдан.  Запах лохмотьев,  дынь,  верблюжьего пота.  Его  обступают
нищие.  Далекое  детство  серой  пылью  застилает глаза.  Он  щедро  раздает
содержимое кисета,  пожалев, что неизвестность заставила его оставить кувшин
с золотыми монетами у деда. Вздохнув, он отдает вышитый бисером опустошенный
кисет костлявой старухе и  бредет дальше,  а  в ушах продолжает звенеть:  "Я
жив, я жив! Да будет солнце надо мною - я жив!"
     - Не  знаю,  почему я  еще жива?  -  восклицала Нестан.  Она равнодушно
предоставила  прислужнице  укладывать  золотистые  волны  волос,   продолжая
стонать. В слезах ее застала вбежавшая Тинатин.
     - О,  сколь  милостив  Иисус!  Сколь  милосердна  защитница  страждущих
влахернская божья матерь!  -  Тинатин осыпала поцелуями удивленную Нестан. -
Ты не догадываешься о  причине моей радости?  О Нестан,  шах-ин-шах разрешил
тебе вернуться в  Картли!  Опусти же  скорей в  водоем забвения камень своей
печали.
     - Моя  светлая  Тинатин,  сколько усилий  ты  приложила,  вымаливая мне
свободу!  -  Нестан  бросилась  целовать  руки,  плечи,  колени  царственной
подруги.
     - О моя сестра,  моя красивая Нестан!  Снова ждут тебя в дорогой Картли
радость и счастье.
     - Счастье?  Счастье...  -  Нестан вдруг упала на ковер,  и помутнели ее
зеленые глаза.  -  Счастье!..  Кто даст его мне?  Кем я  вернусь в  Тбилиси?
Брошенная жена хуже отверженной возлюбленной... Пресвятая богородица, защити
меня от насмешек княгинь, от жалости князей, от...
     - Дева Мария!..  Но  ты же вновь обретешь родных!  Хорешани!  Она ли не
станет твоей хранительницей?  А Русудан,  а все "барсы"?  О моя Нестан,  как
может птица,  выпущенная на волю,  предаваться тоске?  Пусть бы мне изменили
десять мужей, лишь бы увидеть Метехи, Луарсаба! - Тинатин испуганно умолкла,
хотя  в  комнате  никого  не  было  и  говорили  они  по-грузински.   -  Моя
многострадальная,  прекрасная из прекрасных, я бы жизни не пожалела, лишь бы
осуществились твои пожелания!  Не печалься, золотая Нестан, так богу угодно.
Мой Сефи...  да  продлится жизнь шаха до  конца света...  но  судьбы на чаше
весов  милосердного властелина неба...  Я  воспитала Сефи  в  любви к  нашей
Картли... Это ли не благо? Поговорим, дорогая, о твоем путешествии.
     - О моем?.. - Нестан медленно провела ладонью по лицу. - Я остаюсь.
     - Как ты сказала?!
     - Здесь я любима тобою,  живу,  как царица, окруженная твоим вниманием,
любовью Гефезе,  Гулузар.  Нет,  к  Русудан я не поеду,  Зураб ее брат...  К
Хорешани тоже не  могу:  Дато связан с  Зурабом,  вместе собираются отразить
нашествие...  Я буду стеснять и отважных "барсов"...  Монастырь? Нет, грешна
я,  не лежит мое сердце к тихой обители, сердце радости просит... Некуда мне
ехать.
     - Но разве Керим не передал надежды "барсов",  Хорешани и  даже Русудан
увидеть тебя потому,  что шаху незачем держать лишнюю заложницу?  Как можешь
сомневаться в нежности тебя любящих?
     - Я  все сказала...  Не  первую ночь думаю об  этом...  В  Картли -  на
посмешище -  не вернусь.  Моя светлая,  царственная Тинатин, если я еще не в
тягость... оставь у себя...
     - О  чем ты  просишь?  Кто из  безумцев может добровольно отказаться от
совместной жизни с  любимой подругой детских лет?  Но  да  не воспользуюсь я
твоим  благородством!..  Шах  уже  повелел  Караджугай-хану  поручить Кериму
сопровождать княгиню Нестан... в Тбилиси...
     Нестан вскочила.  О  допросе Керима шахом  она  знала и  сейчас полными
ужаса глазами смотрела на  подругу...  Неужели Тинатин не догадывается,  что
шах не совсем доверяет Кериму?  Наверно, гиена Юсуф-хан посоветовал испытать
его.  Не успеют они выехать, как Керима схватят и подвергнут пыткам, никакие
клятвы Керима не спасут его. И палач, подкупленный Юсуфом, доложит шаху, что
Керим  признался в  намерении бежать к  Саакадзе,  ибо  давно служит у  него
лазутчиком.
     Ужаснулась и Тинатин,  выслушав Нестан.  Необходимо снова предотвратить
несчастье, от которого зависит жизнь Луарсаба, а может, и Тэкле...
     Вскоре мамлюки несли Тинатин на носилках к дворцу Караджугай-хана.
     Оставшись одна,  Нестан подумала: "Я вернусь в Картли, если бог поможет
умереть Зурабу раньше меня..."
     А за обедом,  угощая шаха изысканными яствами,  Тинатин рассказала, что
Нестан ни за что не хочет вернуться к презренным,  изменившим шах-ин-шаху, и
умоляет всемилостивого царя царей разрешить и  ей согреться в  лучах "солнца
Ирана" и  остаться при царственной Лелу,  присоединив к ее восхищению и свое
восхищение великим шах-ин-шахом.
     Довольный шах  Аббас тут же  ударил в  гонг,  позвал Мусаиба и  повелел
вернуть  княгине  все  ее  драгоценно