сти,  сундуки с  богатыми украшениями и
звание княгини Нестан Орбелиани.
     Поспешил и Караджугай-хан по просьбе Гефезе передать шаху мольбу Керима
не посылать его в Гурджистан,  ибо с отвращением смотрит он на врагов Ирана,
и, если шах-ин-шаху будет угодно, он, Керим, под знаменем "льва Ирана" будет
драться с неверными.
     И вот,  награжденный новой одеждой и кисетом с туманами, Керим выехал в
Гулаби...  Еще  одно  радовало его  -  Караджугай-хан  передал  ему  грозное
послание к Али-Баиндуру:

     "...Жизнь  царя  Луарсаба  неприкосновенна!  И  если  случайная  смерть
постигнет царя гурджи, то и для виновников настанет преждевременный конец...
Во имя аллаха милосердного и милостивого, так повелел я!
     О Мохаммет! О Аали!
     Шах Аббас, раб восьми и четырех!"


        "ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ"

     Ненавистная пыль  убивала голубизну неба  мутила жалкую воду в  арыках,
оседала на  поблекших листьях.  Серо-желтые  завесы  пыли  застилали Гулаби.
Прильнув  к  узкому  окошку,   Луарсаб,   стараясь  реже  дышать,  с  тоской
вглядывался в  приближающуюся к  камню Тэкле,  точно видел ее  в  первый раз
после долгой разлуки.
     Ушедшие годы,  казалось, не тронули красоту Тэкле, только стан стал еще
тоньше,  огромные глаза,  где помещались сто солнц, еще более ушли вглубь, и
блеск их разливал тихую печаль. И когда приходил Керим, она уже не бросалась
с вопросом:  "О,  скорей скажи, здоров ли мой царь?" - ибо чувствовала, что,
щадя ее, Керим многое скрывает.
     "Неизбежно мне устроить царице встречу с царем, - огорчался Керим. - Но
найдет  ли  успокоение царица,  увидя  царя  сердца  своего?  Где  его  чуть
насмешливая улыбка?  Где  веселые огоньки в  глазах?  Где  изысканная речь и
изящная походка?"
     Подолгу стоит Луарсаб перед иконой Христа,  и мрачнеет его чело.  О чем
думает  царь?  О  потерянной молодой  жизни,  о  величайшей несправедливости
судьбы,  о  потере отечества?  Или снедает его невыносимая тоска по свободе?
Нет,  думает он о величественном сердце Тэкле. Она с ним неотступно, никакие
стены не разделят их, ибо душа ее в его душе. Но долго ли страдать ей? Керим
говорит -  недолго... Он снова что-то затевает, но разве можно предотвратить
судьбу?..  А  она?  Его  розовая птичка  живет  лишь  надеждой вновь  видеть
Луарсаба на картлийском престоле...  Бедняжка не хочет понять -  престол уже
занят.  Не Теймуразом,  его нетрудно сбросить,  в этом поможет и Саакадзе, -
занят неумолимым роком...  Пытался царь  через Керима,  через Датико умолять
лучшую из лучших снять с его души тяжесть и уехать в Картли. Какими горькими
слезами  наполнились  прекрасные  глаза  царицы!  Жалобно,  подобно  раненой
голубке,  молила она посланников выпросить у  царя милость вечно не покидать
его, а если богу будет угодно, вернутся они в Картли вместе...
     Возвратившись из Исфахана, Керим понял, как дорог он узникам Гулаби.
     В  взволнованных словах выразил царь  Луарсаб свое  беспокойство:  ведь
Керим находился в пасти "льва".
     - Лев не тигр,  иногда Мохаммет совесть посылает ему,  - пробовал Керим
шуткой  скрыть  смущение  и  душевную радость,  вызванную заботливостью царя
Картли.  И  суровый,  много  молчавший князь  Баака  нашел  теплые слова для
Керима.  А Датико?  Улучив минуту,  когда их не могли видеть сарбазы, Датико
крепко сжал в объятиях друга и произнес благодарственную молитву влахернской
божьей матери, сохранившей жизнь обладателю золотого сердца.
     А  в  маленьком домике?  Сколько нежности было в приветствии прекрасной
царицы,  она даже обеими руками привлекла к  себе его голову и  поцеловала в
лоб.  Он, Керим, как сраженный стрелой, упал ниц и покрыл ее маленькие кефсы
благодарными поцелуями.  Шумно  радовались родители  Эрасти,  его  духовного
брата. Ханум Мзеха все повторяла: "Сын мой, Керим, сын мой!" - и слезы текли
по ее морщинистым щекам.
     Нет,  он  не  смеет  рисковать собою,  не  смеет забывать,  что  обязан
охранять и  печься  о  дорогих его  сердцу людях,  -  вот  почему он  привез
Али-Баиндуру богатые подарки и  в тонких выражениях высказал радость встречи
с ханом из ханов, которому обязан своим возвышением.
     Слегка растерявшись,  Баиндур уверял, что беспокойство о Кериме вырвало
из  его  груди розу сна,  и  пусть знает помощник,  Ростему подобный,  что у
Баиндура найдется средство отомстить Юсуф-хану за  злобу,  которой он  вдруг
воспылал к  его  посланцу.  И,  высыпав на  голову  Юсуфа  кувшин проклятий,
Баиндур  стал  подробно расспрашивать о  шах-ин-шахе.  И  тут  Керим  уверил
Баиндура  в  благосклонности к  нему  "льва  Ирана".  Только  испытанному  в
преданности хану может доверить властелин Ирана такого важного пленника. Что
же  до  Юсуфа,  то  и  Керим,  когда они вернутся в  Исфахан,  найдет случай
отплатить  злоязычнику  тем  же,   ибо  шах-ин-шах  не  поверил  клевете,  и
благородные ханы едва скрывали возмущение...
     Баиндур не на шутку встревожился -  как бы Юсуф не выболтал правду. Что
стоит один Эреб-хан с его острым,  как бритва, языком! А шах дорожит Эребом,
как талисманом.  Но  еще хуже внимание Караджугая к  Кериму.  Караджугаю шах
верит, как собственной голове. И Баиндур, всячески задабривая Керима, уделял
ему почетное внимание,  приглашая на  совместную еду и  игру в  "сто забот".
Такой крутой поворот не обманул Керима,  он стал еще осторожнее.  И напрасно
юзбаши  Багир,  желая  снова  войти  в  доверие хана,  без  устали следил за
Керимом.  Он совсем потерял надежду уличить в чем-либо счастливца, как вдруг
однажды ночью заметил тень, крадущуюся в конюшню.
     Беспрестанно  оглядываясь,  Керим  дважды  озабоченно  обошел  двор  и,
убедившись,  что никто не подглядывает,  вошел в  ханскую конюшню и принялся
седлать  коня.  С  бьющимся сердцем  Багир  проскользнул в  конюшню  стражи,
отвязал своего берберийца, обмотал войлоком копыта и, когда смельчак скрылся
за воротами, поскакал за ним в темноту.
     Наутро он злорадно рассказывал Баиндуру,  как выследил Керима,  который
оборвал  бег  своего  крокодила  как  раз  у   задней  стены  сада  богатого
купца-грека  и  сам  словно  сквозь землю  провалился.  Ничтожный льстец еще
накануне купил ароматную мазь и, очевидно...
     Дальше Баиндур не слышал,  он вскочил,  отбросил парчовую туфлю, рванул
со столика ханжал и забегал по ковру...
     Багир выпучил глаза,  но хан,  не обращая на него внимания, выскочил за
дверь, побежал через двор и ворвался в домик Керима.
     Кальян струил приятный,  как  греза,  дым.  Керим возлежал на  шелковых
подушках.  Увидя через окно  бегущего Баиндура,  Керим еще  удобнее улегся и
принял вид утомленного человека.
     Задыхающийся от  возмущения Баиндур не  мог говорить.  Правда,  при его
появлении Керим вскочил,  засуетился,  явно  стараясь побороть усталость.  С
трудом овладев собою, Баиндур насмешливо спросил:
     - Вероятно,  ты провел ночь в беспокойстве о крепости? Этот царственный
пленник - источник постоянных волнений...
     - Да, хан из ханов, я плохо спал ночь.
     - О  треххвостый  шайтан!  Только  наделенный  аллахом  глупостью  спит
хорошо, когда под рукой теплая ханум.
     - О сеятель радости, откуда я мог взять ее? - Керим смущенно заерзал на
тахте.
     - Откуда? - захрипел Баиндур. - Из-под одеяла мужа!
     - Клянусь Кербелой,  злой  дух  нашептал в  твои  усеянные алмазами уши
нескромные вести, ибо я в большой тайне пробирался к ней...
     - О  сын шайтана и  водяной женщины!  Как смеешь думать,  что я о твоей
скромности забочусь?
     - Удостой, хан, рассеять недоумение, зачем тебе заботиться о муже?
     - О каком муже? Пусть его саранча загрызет, я о себе...
     - Но,  клянусь Меккой,  хан, я и в мыслях не посмел бы тянуться к твоей
собственности.
     - Не посмел? А по-твоему, гречанка - твоя собственность?
     - Гречанка?!
     - О пятихвостый житель ада!  Как мог ты предполагать,  что я останусь в
неведении?
     - Не завидуй мне,  хан, ибо гречанка, лаская меня, произносит твое имя.
Она не перестает сердиться:  "Щенок! - это я. - Ты даже пошарить как следует
не умеешь!  Вот Али-Баиндур настоящий хан!.." Знай, хан, когда ханум в твоих
объятиях, несправедливо жаждать другого...
     - В  моих объятиях ханумы забывают,  что родились когда-то!  -  Баиндур
захлебывался хохотом, видя, как Керим едва скрывает гнев.
     - И  почему  улыбчивый  див,   обитающий  в  мире  веселых  сновидений,
допускает, чтобы муж торчал, как вбитый в стену гвоздь? Сколько гречанка его
ни   убеждает  поехать  за  новым  товаром,   он  мотает  головой,   подобно
необстриженному козлу,  и  хрипит:  "А  кому  здесь нужен твой товар?  Я  не
глупец, рисковать..."
     - Постой,  Керим!  Клянусь морским быком,  я нашел способ избавиться от
рогатого ревнивца хотя бы на сто дней...
     - Хан, твоя благосклонность да послужит примером правоверным! Я никогда
не забуду твоей доброты.
     - Что?!  Уж не утащил ли улыбчивый див дерзкого в мир сновидений? Что я
тебе  -  евнух?  О  десятихвостое чудовище,  мне  самому  нужна  огнедышащая
гурия!..  А к мужу я пошлю Багира:  моему гарему нужны новые шелка,  - пусть
явится ко мне, я сам передам ему список и задаток. Пусть едет в Каир, Багдад
или хоть к шайтану под душистый хвост, но не меньше, чем на сто дней!..
     - Ночей,  хочешь ты  сказать,  щедрый хан...  шайтан днем свой хвост на
раскаленный гвоздь вешает.
     - Да станет муж гречанки жертвой раскаленного гвоздя!
     Баиндур ушел веселым - опять приключение, опять гречанка!
     Поправив подушку, Керим предался раздумью: "Глупец Багир легко поймался
на  удочку,  теперь перестанет,  как тень,  таскаться за  мною,  ибо,  кроме
насмешек,  от Баиндура ничего не получит,  от меня тоже. Лишь выманив на всю
ночь Баиндура из крепости, можно свершить то, что должно свершиться".
     На  другой же  день Баиндур намеревался послать за мужем гречанки,  но,
объевшись у  красивой хасеги дыней,  катался два  дня  по  тахте.  Суеверный
холодок  прокрался  в  сердце  Керима,  но  он  постарался отогнать  мрачное
предчувствие и,  утешая Баиндура,  обещал у гадалки достать скородействующее
целебное питье.
     Ночью,  закутавшись в богатый плащ,  Керим притворно крадучись выскочил
из  калитки.  Багир бросился было за  ним,  но вдруг повернулся и  опрометью
кинулся к Баиндуру.
     - Хан! Керим снова, оглядываясь, как вор, исчез в темноте улицы.
     Лицо Баиндура покрылось темными пятнами.
     - Клянусь  ночным  хвостом  шайтана,  я  выброшу тебя  из  Гулаби!  Ты,
верблюжий помет,  приставлен мною следить за  пленником или  за  моим верным
помощником?  Или  тебе неизвестно милостивое внимание шах-ин-шаха к  Кериму,
которому он подарил новые одежды и кисет с монетами?  Или не Керим избавляет
меня от лишних забот? Или... - Тут хан схватился за живот и так завопил, что
от неожиданности Багир упал с табуретки.  -  Прочь, зловредная дыня! Не смей
летать  дальше  позволенного.  Спи,  сопливый индюк,  когда  Керим  украдкой
покидает крепость... ибо мне ведомо, куда он исчезает!..

     Петляя,  как  лисица,  Керим,  как всегда,  раньше свернул к  базару и,
только убедившись,  что за  ним никто не следит,  юркнул под мост,  а  через
некоторое время  вышел  с  другой стороны в  латаной мешковине с  капюшоном,
надвинутым на лицо, и, согнувшись, побрел к знакомой улочке.
     Чуть  горбится глинобитный забор.  Вдали проходит верблюд,  мерно звеня
колокольчиками. Едва заметно из глубины выступает калитка. Зеленый жук вылез
из  расщелины и,  кажется Кериму,  насмешливо смотрит на  него.  Стараясь не
вспугнуть жука, условно стучит Керим и скрывается в полумгле. И вот он уже в
объятиях старика Горгасала.
     - Тебя,  Керим,  ждут не только светлая царица и  Мзеха,  -  и,  сняв с
Керима нищенский плащ,  в  котором он  никогда не входил в  домик,  старик с
хитрой улыбкой распахнул перед ним дверь.
     По  веселому голосу и  по  расставленной на  пестрой камке  богатой еде
Керим,  раньше чем увидел,  догадался о  приезде Папуна.  Несмотря на тысячи
предосторожностей,   предпринимавшихся  Папуна,   и   сейчас,   как  всегда,
встревожился Керим.
     - Э, отвергающий веселье! - подтрунивал над испуганным другом Папуна. -
Я  для  твоего спокойствия переоделся цирюльником и  за  сорок агаджа отсюда
продал коня,  которого купил, как только очутился во владениях ангела из рая
Магомета.  Своего оставил по  ту  сторону рая  Теймураза...  Никто не  хочет
лечиться пиявками,  -  говорят,  сборщики шаха  даром  высосали даже  нужную
кровь.  Пришлось мне,  по  бедности,  за  десять  агаджа  отсюда  купить  не
верблюда, а тощего осла, которого я тащил на своей шее до последней деревни.
Тут  мне удалось избавиться от  зазнавшегося ишака,  не  желавшего отойти от
меня хотя бы на десять шагов и  с  вожделением взиравшего на мою шею.  Вижу,
Мзеха горит желанием знать,  как я избавился от ишака? Я выбрал самую бедную
лачугу и привязал к молотку калитки большой пучок свежей травы. Ишак, думая,
что  это  его  обычная  полуденная еда,  за  которой  я  лазил  по  оврагам,
снисходительно помахал хвостом и  принялся жевать.  Тут я  поспешно привязал
его к косяку двери и убежал,  слыша за собой грозные призывы обманутого.  Но
Керим еще не доволен?  Значит,  я напрасно карабкался,  как черепаха, по дну
оврага?
     - О   мой  ага!   Каждый  твой  приезд  да   благословит  аллах  и   да
приветствует... ко тревога наполняет мое сердце.
     - Э-э, лучше наполни себя вином. Уже сказал - ни человек, ни даже птица
не лицезрели оборванного цирюльника с тощим выцветшим хурджини на спине.
     Папуна извлек из  хурджини бурдючок и  перебросил его Кериму.  О  делах
решили говорить в следующую ночь,  ибо торопиться не к чему: Папуна пробудет
здесь не меньше пятнадцати дней.
     - Иншаллах,  луна  не  опоздает  благосклонно осветить  путнику  дорогу
домой.  Но  разве близость войны не подсказывает торопливость?  -  удивленно
спросил Керим.
     - Подсказывает,  -  согласился Папуна,  - потому сюда спешит мествире в
короткой бурке и с ним четверо зурначей.
     - Во имя неба, зачем им нужна смерть от руки Баиндура?
     - Не прыгай так,  вино расплескаешь.  Их жизнь неприкосновенна, ибо они
из  Ферейдана.  Что уставился на меня,  как заяц на медведя?  Или вправду не
знаешь,  что  милостивый шах  Аббас,  растеряв половину грузин,  угнанных из
Кахети, поселил оставшихся в благословенной пустыне Ферейдана?
     - Аллах видит, это мне известно.
     - А разве тебе неизвестно, что, боясь, как бы голод не вырвал у него из
алмазных  когтей  оставшихся  в  живых,   изумрудный  "лев  Ирана"  позволил
кахетинцам ежегодно покидать Ферейдан на  два месяца,  дабы могли заработать
для своей семьи на хлеб и воду...
     - Да  просветит  меня  Аали,  да  возрадует!  Разве  мествире  тоже  из
Ферейдана?
     - Для Али-Баиндура -  да; для тебя, Керим, они из Тбилиси. Нарочно круг
по  желанию Димитрия сделали,  полтора месяца  назад  Тбилиси покинули...  Я
здесь условился ждать.
     - Дорогой Папуна, что прельщает их в Гулаби?
     - Раньше всего,  моя Мзеха, желание царицы Тэкле, высказанное в прошлый
мой  приезд.  Скоро царю  Луарсабу минет тридцать шесть лет...  В  день  его
ангела  моя   маленькая  Тэкле   хочет  обрадовать  светлоликого  грузинской
музыкой...  Видишь,  дорогая Мзеха,  заработок прельщает.  По  моему желанию
мествире-зурначи,   будто   странствующие  ферейданцы,   повезли  несчастным
кахетинцам много персидских монет, одежду тоже... на двадцати верблюдах...
     - А  кто,  мой  Папуна,  мог дать столько монет?  -  сокрушенно покачал
головой Горгасал.
     - Георгий дал...  Георгий Саакадзе. Одежду для бедных Хорешани собирала
у  княгинь больше  полугода.  Вардан Мудрый тбилисских купцов обложил...  От
Кахети скрыли, боялись предательства.
     "Как велик мой большой брат!" - Тэкле смахнула слезу, но вслух она тихо
обронила:
     - О  мой дорогой Папуна,  неразумное желание высказала тогда я,  сердце
требовало...  Сколько  хлопот,  риску.  А  где  петь  мествире?  Где  играть
зурначам?  Ведь даже на  базаре небезопасно им показаться.  День ангела царя
сердца моего... Но где, где им петь?
     - Где же, как не у подножия башни, под окном царя и Баака?
     Тэкле, вскрикнув, осыпала лицо Папуна поцелуями.
     Она  знала,  сколько усилий  стоит  другу  подготовить эту  усладу  для
узника-царя.
     Волнение охватило всех.  Казалась непостижимым чудом грузинская песня в
Гулаби.
     - Почему молчишь ты, друг Керим? - вдруг оборвала радость Тэкле.
     - О  моя повелительница,  я  наполнен восхищением!  Пожеланное тобою да
исполнится, аллах приведет нас тропой счастья к берегу благополучия.
     - На  время оставь аллаха в  покое и  придумай,  как  убедить шакала не
противиться воле шаха и свободно допустить певцов.
     - Небо ниспослало мне мысль, и я от нее не отвернулся.
     - Я не сомневался в милости неба.  - Папуна похлопал по плечу Керима. -
Эх ты,  нелуженый котел,  тебе давно пора советником шаха стать!.. Уже знаю,
какой хитростью ты его перехитришь.
     - Мой  ага  Папуна,  если  аллаху будет  угодно,  я  стану слугой моего
господина Георгия Саакадзе,  ибо  он  уже помог мне отуманить искушенного во
лжи и  хитрости шаха.  Но мой путь в  Картли аллах протянул рядом с  дорогой
светлой,  как луна в  день ее  рождения,  царицы Тэкле,  и  да предопределит
всемогущий  счастливое  возвращение  на   царство  царя   Луарсаба,   и   да
исполнится...

     Едва   забрезжил  свет,   Керим  направился  к   серединной  башне.   С
удовольствием прислушиваясь к  доносившимся стенаниям,  он  вошел в  комнату
сна. Баиндур так корчился на ложе, точно духи зла перепиливали его невидимой
пилой.
     Керим успокоил хана: гадалка всю ночь напролет варила трудное лекарство
и поклялась -  хан после трех чашечек совсем поправится. И, мысленно пожелав
Али-Баиндуру,  чтобы у него после третьей выпали все зубы, Керим поставил на
стол сосуд с  питьем,  приготовленным стариком Горгасалом из опия и каких-то
трав,  наполнил принесенную чашечку и  преподнес хану,  но  тот  потребовал,
чтобы  "волшебный лекарь" глотнул первым.  Смеясь,  Керим  исполнил законное
желание.  Выждав некоторое время,  Баиндур наконец выпил содержимое чашечки.
Вскоре его толстые губы расплылись в блаженной улыбке:  "Клянусь рукою Аали,
шайтан бросил свои шутки;  теперь я погружусь в сновидения, и да вознаградят
меня за муки ада сладострастные пери!"
     После трех чашечек хан совсем поправился,  но  слабость приковала его к
ложу, а одолевшая скука подсказала не отпускать от себя Керима.
     Развлекая  хана  разными  историями  о  шалостях  нечистого  и  веселых
проделках дочерей морского царя,  Керим как бы мимоходом сказал, что гадалка
советует узнать,  кто  купил для  хасеги дыню,  и,  во  избежание повторения
болезни,  не  притрагиваться больше ни  к  одной дыне,  купленной этим сыном
сожженного отца.
     Точно кто-то подхлестнул Баиндура, он вскочил и, когда по его повелению
явился старший евнух,  приказал немедленно узнать все о  дыне.  Оказывается,
евнух  уже   узнал.   Дыню-кермек  прислал  Багир,   желая  угодить  хасеге,
удостоенной вниманием  благородного Али-Баиндур-хана...  Обрадованная редкой
чарджуйской дыней, хасега охладила ее до блеска и угостила повелителя.
     Хан побагровел:  "Багир?  Может, этот шакал подкрался к стене сада и...
Надо тщательно осмотреть забор".  Он  громко возвестил,  что,  когда к  нему
вернутся силы, он собственноручно отхлещет кизиловым прутом хасегу, а Багиру
укажет его настоящее место -  пусть он сменит онбаши Силаха, который уже год
томится в сторожевой башне "Ястреб", оберегая дорогу к рубежу Кахети...
     Керим  огорчился,   Багир  верен  хану,  жаль  его  отпускать,  и  хотя
насмешливый джинн подсунул ему  на  базаре редкую дыню,  но  сам  он  ее  не
вкусил, а отослал красивой ханум.
     - А откуда узнал, что моя Тухва красива?
     И,