довицы.
     - Ух, чтоб тебе ни дна, ни покрышки!
     - Вспомянем об  антихристе -  и  о  воскресении из  мертвых!  -  увещал
всхлипывавшую женку поп в  железной шляпе,  с медной иконкой на голой груди,
потрясая цепями.  -  И яко суетно житие человеческое,  и яко смерть сон и от
трудов  покой  есть.   Приближается  время  покаяния,  все  же  настают  дни
очищения!..
     Вдруг откуда-то хлынула толпа. Кто-то загоготал, кто-то свистнул. Стуча
колодками, высыпали "воровские люди". Толмач словоохотливо разъяснил:
     - А люди они сермяжные,  бежали от кабалы,  кормились в мире; служили в
разруху где-то с казаками,  а показаковав,  били царю челом,  да поплатились
ребром...
     Влекомых толпой Дато  и  Гиви  словно прибоем выплеснуло на  Варварский
крестец.
     Решительно уцепившись за  почерневший столб деревянной звонницы в  виде
гриба, "барсы" чуть не сбили с ног дородистых монахинь, жаривших на выносных
очадях блины и оладьи и бойко ими торговавших.
     Неожиданно над головами "барсов" рванулись колокола,  и они едва успели
пригнуться.  Чуть  не  задев Гиви  лаптями,  над  ними,  держась за  длинную
веревку,  с  хохотом пронесся плосколицый звонарь с  язвиной на правой щеке.
Долетев до  бревенчатой площадки,  он  ловко  перевернулся,  вскинул к  небу
бороденку,  задергал четыре веревки, взнуздавшие медные языки, и, подмигивая
красно-карим глазом, стал приплясывать в такт трезвону:
     - Эй,  народ честной,  царь-колокол что за  колоколишка,  погляди-ка на
наши колоколища!  -  И снова,  с силой оттолкнувшись, метнулся в полет, а за
ним - разноголосый звон.
     Но Гиви,  успев отскочить, чуть не налетел на божедома, стоявшего перед
рядом  открытых  гробов.  Надрываясь,  божедом  призывал опознать мертвецов,
лежавших в гробах, и взывал:
     - Будьте жалостливы, подайте милостыню на погребение!
     - Знаешь,  Дато,  - прошептал Гиви, - сколько сам живых ни убивал, а от
такого сон можно потерять.
     - Бездомные мертвецы страшнее страшного, - вздохнул Дато.
     - ...и  теперь  всяк  сиротку  изо-би-и-и-дит!   -  вопила  над  гробом
одутловатая женщина в рваном тулупе.
     - А вот всякая кислядь! Пирожки с кашей!
     - Огурчиков кому? Оближешь - рай увидишь!
     - Гуси в гусли,  утки в дудки,  вороны в коробы, тараканы в барабаны! -
приплясывал  тут  же  возле  гробов  гусляр,  распахивая  вишневый  зипун  и
подбрасывая черную шапку с пухом.
     - Чтоб  тебя  иссушила  скорбь  неисцельная!  -  обрушилась на  гусляра
старуха,  смахивая с себя черную шапку с пухом. - Чтоб тебя сгрызла скудость
последняя!  -  И,  не  меняя  голоса,  затянула:  -  Подай кус  Христа ради!
Милостыня отверзает врата  рая!  -  Тыкая  обрубком  пальца  на  богданов  -
младенцев-подкидышей,  ревущих в стоящих перед ней лукошках,  стала злобно в
кого-то  вглядываться,  словно  узрела  родителей подкидышей:  -  Каина  сын
батька, Каина дочь матка, подайте своему дитятке! - И, плюнув кому-то вслед,
заголосила:  - Сердобольный народ, обернись на горе: босы! наги! не прикрыты
ниточкой!  Брось в  лукошко на  пропитание ангелочков,  в  рождении своем не
повинных!
     Едва успели "барсы" опустить горсть монет в лукошко, как им прямо в уши
загундосили   калики   перехожие:    бродячие   слепцы,   певцы   Лазаря   и
Алексея-человека божия:

                Как во го-o-po-де во Иеру-са-а-л-и-и-ме
                Го-о-сподь бо-ог на змия раз-гне-е-ва-а-лся-а...

     Откуда-то вынырнул лоточник,  заломил шапку набекрень и  завертел перед
щедрыми чужеземцами сахарных лебедей:
     - Подкидывай деньгу в печь! Топи жарче!
     Толмач вскинул руку,  и  вмиг,  словно из-под  земли,  вырос караульный
стрелец и дал лоточнику по загривку.
     На грудастом коне врезался в  толпу дьяк Холопьего приказа,  зашикал на
весь крестец, забасил:
     - Кабальная девка Феколка, приноси богу покаяние, а государю вину свою!
Эй,  православные,  учиняю  розыск!  А  снесла сия  девка  от  Панова Буяна,
человека князя  Ивана  Васильевича Голицына,  шапку  золотную женскую,  цена
шапке пять рублев,  да  крест золотой,  да  перстень золот с  яхонтиком,  да
телогрею женскую белью под дорогами под желтыми, нашивка - пуговки серебряны
золочены,  цена десять рублев. А приметы ee: плосколика, нос вздернут, глаза
красно-серы,  волосом брови русы,  на правой щеке знамечко черненько, ростом
средняя.  На  ней  шуба  баранья  одевальная да  шапка  желтая  киндяшная на
зайцах...
     И откуда-то из толпы взлетел крик:
     - От  поклепа погибнуть вам,  вороны!  Взял  меня Буян к  себе во  двор
сильно!
     Дьяк встрепенулся:
     - Лови, ярыги! Держи!
     Метнулась толпа. И сразу отступила.
     Толкаясь и горланя, знакомый всем озорник Меркушка улюлюкал:
     - Держись, народ! Не то будет недород! К кому шишка прискачет, а кто от
шиша заплачет!
     Нещадно ругаясь,  ярыги кидались во  все  стороны,  но  девка бесследно
сгинула.
     А  озорник в  разорванных серых  сермяжных штанах,  в  овчинной шапке с
лазоревым верхом,  торчащей на  рыжей  копне  волос,  в  бараньем поношенном
кафтанишке,  накинутом на одно плечо,  с  медным крестом на мускулистой шее,
грозил,   что  не  будет  он  Меркушкой,  коли  не  влепит  кобелю  Петлину,
поклепщику,  из-за которого он, Меркушка, волочась по Москве третий год, сам
с волокиты вконец погиб.
     - Быть тебе в Сибири! - выкрикнул лоточник.
     - За доброе слово жалую жеребцом каурым!  - загоготал Меркушка и двинул
лоточника каблуком. - Вдругорядь не попадайся!
     Вприпрыжку  подкатился  Меркушка  к   старице,   обивающей  лбом  порог
покосившейся церквушки, заскоморошничал:

                Идет старица
                В баню париться.
                Мокнет, чучело,
                Очи вспучила.
                В шелк оденется,
                Раскобенится,
                Кликнет борова
                Злого норова.
                Подожмет купца,
                Поднесет винца.
                Полно, старица,
                На сук зариться!

     Старица, отплевываясь, неистово крестилась. Но Меркушка внезапно увидел
проезжающего архиерея, вложил три пальца в рот, засвистел, заорал:
     - Ишь,  в карету сел, растопырился, что пузырь в воде! Выставил рожу на
площади, чтобы черницы любили!
     Архиерей побагровел, забасил во всю мочь:
     - Воистину окаянный! Эй, ярыги! Объезжие! Стрельцы!
     - Сидеть холопу в железах,  -  сказал толмач "барсам",  с удовольствием
наблюдавшим за парнем.
     Вдруг кровавым отсветом,  точно палашом, полоснуло по улочке. На другой
стороне из чердака боярского терема вырвалось пламя.
     Забили  набатные  колокола.  Кто-то  тащил  кадки  с  водой,  рогатины,
водоливные  трубы.  Набежала  ватага  дворовых,  принялись  топорами  рубить
дубовые двери.  Огонь рос,  едкий дым кружил,  взлетал буро-черными клубами,
словно выдувал их  кто-то озлобленно из-под низу.  Меркушка паясничал,  орал
тушащим мужикам:
     - Белого голубя кидай в жар, погаснет!
     Улочка ходуном ходила.
     Неожиданно  из  верхнего  перехода,  уже  охваченного  огнем,  вырвался
женский душераздирающий вопль.  Толпа замерла,  потом загудела.  Там в  дыму
кто-то метался, простирая с мольбой руки.
     Рухнуло бревно,  разлетелся сноп искр,  обдало горелью.  Два  челядинца
кинулись было  в  терем на  помощь погибающей и  тотчас отскочили,  протирая
овчинными рукавами  заслезившиеся глаза.  Ужас  охватил  сгрудившихся людей.
Кто-то истошным голосом воскликнул:
     - Ой, ратуйте, живьем горит!
     Тут Меркушка сбросил бараний кафтан, рванулся в дым и провалился в нем.
     Из водоливных труб хлестала вода, шипели головешки, нависали обугленные
бревна на одном выступе,  а на другом вспыхивали огненные маки.  Толпа,  как
зачарованная, глядела в дымный провал, куда исчез Меркушка.
     - О-о-ох! - разнеслось над Варварским крестцом.
     Со скрежетом кренилась пылающая крыша.
     И  вдруг из ворот,  в  дымящейся шапке на обгоревших волосах,  выскочил
Меркушка,   неся  на  вытянутых  руках  боярышню.   Голубые  глаза  ее  были
полуприкрыты густыми  черными ресницами,  вздрагивали пунцовые губы,  полоса
сажи  еще  резче  оттеняла снежную белизну руки,  неровно вздымалась девичья
грудь,  и из-под съехавшего набок жемчужного венца ниспадали, словно золотые
жгуты, тугие косы.
     "Вот где Русия!" - подумал Дато, любуясь боярышней и Меркушкой.
     Мамки,  кумушки  подхватили боярышню.  Радостные  возгласы  смешались с
криками одобрения. Хватились Меркушки, а он уже исчез, растворился в толпе.
     "Барсы",  изо всех сил работая локтями,  старались не  потерять из виду
дымящуюся шапку с  лазоревым верхом,  а  за ними,  тяжело отдуваясь,  быстро
шагал толмач.
     Почувствовав на своем плече руку,  Меркушка резко обернулся, но, увидев
мягко улыбающегося чужеземца, расплылся в улыбке.
     С  помощью толмача Дато растолковал Меркушке,  что погибнуть никогда не
поздно,  а  лучше молодцу на  коне  жизнь отстаивать,  с  шашкой в  руке,  и
предложил не  позже  как  сегодня  вечером  прийти  на  Греческое подворье и
осушить чашу вина за начало дружбы.
     Широко улыбнулся Меркушка, тряхнул головой, буркнул: "Ладно, приду" - и
пошел вразвалку,  без  единственного кафтана,  который беспечно бросил возле
пожарища.


        "ГЛАВА ВОСЬМАЯ"

     Через  амбразуру  Квадратной башни  просматривалось далекое  предгорье.
Серый ветер гулял там,  вздымая пыль  на  каменистой дороге.  Казалось,  что
скачут  всадники,  размахивая  косматыми  папахами.  Но  ветер  отскакивал в
сторону, укладывалась пыль, и дорога вновь становилась пустынной.
     Обдумывая переустройство азнаурской конницы в том случае, если прибудут
из Русии малые пушки,  Георгий задержал шаги около амбразуры, взял из одного
колчана стрелу и вложил в другой.  Так он вел счет времени с того дня, когда
Дато и Гиви,  приторочив к седлам скатанные бурки, выехали на Старогорийскую
дорогу, чтобы присоединиться к посольскому выезду царя Теймураза.
     Счет был  велик.  Уже намечены линии новых укреплений вокруг Носте,  на
площадках которых будут поставлены крепостные пушки с московским клеймом.
     Обсуждая с самим собой грядущие дела,  Саакадзе неизменно возвращался к
дням пира в честь Русудан.
     Сословная неприязнь княжества к  крестьянству была понятна.  Обогащение
одних деревень за счет других было противоестественно. Сплоченность крестьян
- это крепость войска.  Близятся битвы.  И гнойники, вроде Лихи, должны быть
вскрыты вовремя и безжалостно.
     Лихи!  Мысли Георгия вновь и вновь обращались к дням пира. Он задумчиво
перебирал в колчане стрелы.
     Порядком преподношения подарков руководила Хорешани.  Уже  два  дня был
заперт большой зал,  разукрашенный цветами, шелковыми подушками и коврами, а
привезенные  подарки  расположены  строго  по  местам,   где  должны  стоять
дарители. Подарок от Носте лежал на видном месте.
     Едва взошло солнце,  Хорешани с  Маро,  Магданой и Хварамзе разукрасили
тахту,  предназначенную для Русудан,  ветками цветущего миндаля, у изголовья
положили  охапку  благоухающих  ранних  роз.   Чонгуристы,  скрытые  пестрой
занавесью, будут играть нежно, как того требовала весна...
     Наконец  настал  желанный день;  в  зале  собрались приехавшие гости  и
выборные Носте.
     Семья Беридзе из деревни Лихи держалась отдельно.  В праздничных чохах,
перехваченных чеканными поясами,  и  в нарядных платьях с атласными поясными
лентами,  они стремились показать,  что они не  простые глехи,  а  владетели
переправы на Куре, превращающие серебро струй в серебро монет. Держались они
с  преувеличенным достоинством,  но не слишком заносчиво,  ибо помнили,  что
Носте прославлено делами.  Арсен прикрыл платком клетку,  и  говорящая птица
там  беспрестанно что-то  глухо  бормотала.  Беридзе  решили  сами  поднести
подарок: ведь дед Димитрия может спутать, и Моурави не услышит их фамилии.
     Но  Иванэ явно предпочитал бурку.  Он  держался ближе к  деду Димитрия:
"Еще Моурави подумает,  что я горжусь подарком Беридзе". Очевидно поэтому он
настоял,  чтобы с  него  взяли за  дорогую шерсть увеличенный взнос,  как  с
самого богатого, хотя в Носте было много и богаче его.
     Вышел мествире и  в  стихах,  под  напев гуда,  прославил жену Великого
Моурави,  красоту и ум Русудан -  "лучшей из лучших".  Вот она грядет,  неся
радость друзьям.  Одна Русудан умеет так войти,  одна Русудан умеет так всем
улыбаться и сразу, легким движением руки, привлечь к себе сердца.
     Подарки,  с  восхвалениями в  стихах и  с  незамысловатыми пожеланиями,
грудами  ложились у  ног  Русудан,  а  вышивки и  кружева -  вокруг  нарядно
убранной тахты.
     Настала очередь подарков от  деревень.  Вперед выступил Арсен.  Пожелав
прекрасной госпоже многие годы радовать подданных,  он горделиво заявил, что
хотя подарок от их семьи скромный,  но такого не видел еще никто и  не имеет
даже ни одна царица.
     Предвкушая  изумление  гостей,  Арсен  с  предельным изяществом опустил
клетку возле  тахты и  эффектно откинул платок.  И  тотчас весело воскликнул
Автандил:
     - Отец!  В  точности такой был у  тебя!  Помнишь,  он ссорился со всеми
пятьюдесятью попугаями,  но  особенно ревновал тебя к  розовому красавцу!  -
Автандил приподнял клетку и выкрикнул по-персидски: - Селям!
     Попугай  в  ответ  разразился  отборной  бранью  по-гречески.  Саакадзе
приподнял бровь:  еще мальчиком изучал он в монастыре греческий язык.  Бежан
густо покраснел и  предпочел скрыться за  чью-то спину.  Трифилий благодушно
погладил  бороду,  он  счел  нужным  выступить  с  пасторским  увещанием  на
греческом языке.  Попугай покосился на рясу и  радостно выкрикнул:  "Христос
воскресе!"
     В  дарбази поднялся смех,  возгласы одобрения,  ибо  только это и  было
понято всеми.  Гости  с  любопытством разглядывали говорящую птицу.  Русудан
молчала,   она   заметила  смущение  Бежана.   Тогда  Саакадзе  поблагодарил
раскрасневшегося от  удовольствия Беридзе и  велел  отнести клетку в  сад  и
повесить на дерево - вероятно, попугай соскучился по зелени...
     Потом  преподносили свои  незатейливые подарки  крестьяне из  окрестных
деревень, говорились искренние слова, сыпались пожелания.
     Наконец дед Димитрия решил,  что время между глупой птицей и диковинной
буркой достаточно удлинилось.  Он выпрямился,  как джигит,  сбивший с  шеста
кубок,  молодцевато подправил усы и  приблизился к  Русудан,  сопровождаемый
прадедом  Матарса,  несшим  на  вытянутых  руках  скрытый  кашемировой шалью
подарок.  И  внезапно дед  и  прадед на  миг  обомлели:  рядом с  ними важно
выступал  Иванэ,  незаконно  пристроившийся  к  торжественному  шествию.  Он
избегал негодующих взглядов,  но упорно не отходил от тючка.  Изгнание птицы
встревожило  Иванэ,   и   сейчас  он  из  кожи  лез,   чтобы  доказать  свою
непричастность к скверной птице, тем более, что таких у Моурави было больше,
чем воробьев возле буйволятника.
     Дед  Димитрия  благоговейно  высвободил  бурку.  Даже  князья  выразили
удивление. Квливидзе поклялся, что у него так заголубело в глазах, словно он
с   конем  провалился  в   предутреннее  марево.   Картлийки  и   картлийцы,
переполнившие дарбази, рукоплескали. А выборные Носте от радостного волнения
едва  держались  на  ногах.   Они  готовили  пышную  речь,  но  от  смущения
пролепетали пожелания своей -  да,  навеки своей -  госпоже,  жене  Великого
Моурави.
     Русудан поднялась с  тахты,  низко поклонилась деду Димитрия и  прадеду
Матарса:
     - Передайте Носте: Русудан Саакадзе никогда не забывает, что любимые ею
ностевцы и  в  горести и  в  радости неизменно были с  нею.  Пусть все Носте
придет в замок отпраздновать одной семьей сегодняшний день.
     Русудан обняла  и  трижды поцеловала деда  Димитрия и  прадеда Матарса.
Иванэ она ласково потрепала по  плечу,  потом сняла с  себя несколько колец,
браслетов,  алмазных булавок и  попросила дедов  раздать девушкам,  валявшим
шерсть для неповторимого подарка.
     Димитрий взметнул кисти на желтых цаги, шумно обнял деда и шепнул:
     - Дорогой дед, полтора года буду помнить твою удачу.
     Тут  Автандил подхватил бурку,  ловко  накинул на  плечи  матери и  под
восторженные возгласы надел ей  на  голову легкий,  как снег на  подоблачной
вершине, башлык.
     Улыбаясь,  Русудан прошла по дарбази.  Так,  вероятно,  ходили отважные
амазонки.  Георгий смотрел и сквозь седой туман лет видел Арагви, небо - как
щит,  отливающий синевой,  деревья,  свесившиеся над пропастью, обвал камней
под  порывом ветра  и  рядом  Русудан -  каменную,  несгибающуюся Русудан...
Может, вся непокорность Грузии в ней?..
     Ширился   напев   гуда-ствири.   Взволнованно  пропел   мествире  хвалу
мужественной красоте Русудан.  В  сравнениях плескалась горная  вода,  цвели
недосягаемые цветы, взлетали предвещающие бурю птицы.
     Первенство осталось за Носте.
     Еще два подарка особенно озадачили Нуцу, которая на серебряном подносе,
украшенном орнаментом, преподнесла Русудан вышитые ею, Нуцей, мелким бисером
открытые башмачки на высоких каблуках.
     И вдруг Нуца даже привстала, чтобы лучше видеть.
     Маленькая иконка Марии Магдалины, окаймленная черным агатом, висящая на
крупных агатовых четках, блеснула в руках Трифилия, а затем повисла на груди
Русудан.
     "Вай ме!  -  мысленно вскрикнула Нуца.  -  Неужели сам настоятель надел
образ на шею жене Моурави?" Не успела она решить,  благопристойно ли монаху,
или...  как вошел Зураб с палевым олененком на руках.  Его он сам поймал для
любимой сестры.  Между  рожками блестела звезда  из  большого лунного камня,
усеянного любимыми Русудан яхонтами.
     Зураб напомнил,  как  в  детстве Русудан вскормила такого же  олененка,
мать которого убил доблестный Нугзар,  как потом,  выехав в лес, где обитало
стадо оленей, она отпустила свою воспитанницу, но стройная олениха вырвалась
из стада и  побежала обратно за конем Русудан.  Ни призывный крик оленя,  ни
удивленный говор  стада  не  остановили красавицу.  Тогда  доблестный Нугзар
сказал:  "Тот,  кто раз увидит мою Русудан, будет век ей предан". Но Русудан
не воспользовалась самоотречением своей воспитанницы и снова,  когда настало
время оленьей любви,  выехала одна в  лес и  вручила царственному счастливцу
красавицу невесту.
     Дружными рукоплесканиями был  встречен рассказ Зураба.  А  Русудан тихо
гладила трепещущего олененка, лежавшего у нее на коленях.
     До поздней звезды лилось вино и звенели струны чонгури. Казалось, ничто
не  нарушит  безмятежности пирующих.  Но  в  часы  совместной  еды  едва  не
произошло событие,  которое могло бы изменить судьбу Даутбека. "Лучше бы оно
произошло", - вздыхал понимающе Ростом.
     Беспрестанно поглядывала  Магдана  с  тревогой  на  буйно  веселящегося
Зураба.  Не укрылись и от "барсов" горячие взгляды Зураба,  которые,  как им
казалось, он бросал на прекрасную в своей юности Магдану. Беспокойно следили
"барсы" за все более бледнеющим Даутбеком.
     Вдруг  Зураб шумно поднялся,  наполнил огромный рог  вином и  предложил
всем стоя выпить за  красавицу,  чей  взор заставляет трепетать даже суровое
сердце витязя, обремененного заботой о времени кровавых дождей. Благозвучные
шаири да  прославят несказанную красоту ее,  да прославят цветок очарования,
достойный возвышенной любви,  рыцарского поклонения.  Да восхитятся старые и
юные воспетою стихотворцем на веки вечные...
     Даутбек поднялся и, держа пенящийся рог, тяжело направился к Зурабу.
     - Я,  восхищенный,  прошу  осушить  роги  и  чаши,  -  почти  угрожающе
выкрикнул Зураб,  -  за  царевну Дареджан,  воспетую царем Теймуразом в  оде
"Похвала Нестан-Дареджан".
     Приглушенный ропот пронесся над столами пирующих,  удивленных дерзостью
Зураба.  Первым  поднялся Кайхосро Мухран-батони.  Высоко над  головой держа
наполненный вином рог, он, желая сгладить неуместное восхищение князя, мягко