Тихонов и бровью не повел, а повел речь от Михаила Федоровича. Тяжелыми словами посол обрисовал устойчивое положение Русии, особенно подробно остановился на изгнании поляков. "...И божиею милостию, и пречистые богородицы молитвами Московского государства воеводы сошлись с королем под Волоком Ламским, от Москвы за девяносто верст, и польского короля побили, и многих живых поймали, и наряд взяли. И король с того бою побежал с великим страхом и з бесчестьем".
     Шах, не изменяя выражения лица, внимательно слушал персидскую речь толмача Герасимова и уже пожалел, что не спросил о здоровье Михаила Федоровича.
     Он как бы невзначай положил на колено левую руку.
     На среднем пальце сверкал "царь царей" - черный карбонат величиною с орех, фамильная драгоценность Сефевидов, известная странам европейским и даже Поднебесной империи.
     Послы с трудом отвели глаза, боясь выдать свое неуместное в посольском деле восхищение.
     Как бы в ответ на карбонат Тихонов, осведомленный о присылке шахом в Астрахань к атаману Заруцкому купца Муртазы, подробно описал взятие воеводой князем Иваном Никитичем Одоевским Астрахани, пленение "Ивашки Заруцкого и Маринки с сыном вороненком", и позорный пригон их на московский двор государя.
     - "...И ныне божиею милостию, а нашим царьским счастьем, Астраханское государство под нашею царьскою высокою рукою по прежнему и хотим с вами, братом нашим, Аббас-шаховым величеством, в братственной крепкой дружбе и в любви быти мимо всех великих государей", - закончил Тихонов.
     Шах Аббас, не выдавая своего неудовольствия, продолжал снисходительно улыбаться, но уже жалел, что заставил ждать послов не четыре часа, а шесть.
     Как искусно шах ни скрывал свои мысли, Тихонов с удовлетворением заметил тень на лице шаха и решил, не откладывая, отплатить за "бесчестие", нанесенное послам долгим ожиданием перед шахскими шатрами.
     Он упрямо повторил просьбу царя Михаила Романова о возврате московской казны, задержанной дедом Аббаса, шахом Худабанде. Шах усмехнулся.
     - Очевидно, - сказал он, - казна утонула в богатствах Ирана, ибо уши "льва Ирана" впервые отягощаются древними воспоминаниями. Но это не будет причиной неудовольствия высокого брата, - добавил шах и, тут же, обдумав, сколько сил может оттянуть от Русии война ее со Швецией, спросил, дружен ли государь их, послов, а шахов брат, царь Михаил Федорович, со шведским королем и обмениваются ли Русия и Швеция послами?
     Тихонов обрадовался случаю лишний раз подчеркнуть устойчивость Московского царства и по наказу без запинки ответил:
     - Густав Адольф король присылал к государю нашему гонца, что "...стояти бы им на польского короля за-один, а с польским королем у него ныне недружба и война, за Лифляндскую землю".
     Шах Аббас искоса поглядывал, как вечерняя заря переливается на собольих мехах. Опершись на ковровую мутаку, он небрежно спросил, как сейчас царь Михаил Федорович с грузинской землей и есть ли меж ними посольские дела?
     Тихонов, помня наказ, осторожно сказал:
     - "Шахову величеству о том подлинно ведомо, что Иверская земля послушна великим государям русийским... Грузинские цари изначала православные христьянские веры греческого закона... и при царе Борисе крест целовали, что им быть под Московским государством на веки неотступным, и грамоты утвержденные с великим укрепленьем за руками и за печатями царей ныне у государя".
     Шах больше ни о чем не спрашивал и, милостиво пригласив послов на совместную вечернюю еду, отпустил их, пообещав вновь удостоить приемом после перевода грамоты на персидский язык.
     Но едва за послами закрылся полог шатра, шах гневно отшвырнул ногой соболя и приказал ханам после вечернего пира с послами тайно собрать военный совет и с рассветом выступить на Кахетинское царство.
     Шах повелел Караджугай-хану немедленно отправить к шамхалу второго гонца с повторным наказом выполнить волю "льва Ирана" и вторгнуться в горную Тушети, если шамхал не хочет осыпать себя пылью <В знак горя или траура.>.
     В этот час Пьетро делла Валле в своем шатре беседовал с Саакадзе. Что-то притягивало странного итальянца к загадочному "Моуро", как делла Валле называл Георгия. Они изъяснялись на персидском языке, без толмача, это делало их беседу приятной и безопасной.
     Георгий, зная о доверии папы римского к делла Валле и внимании шаха к итальянцу, искал у него, кроме расположения и дружеских чувств, поддержку своим планам.
     - Обогати, Петре, мои мысли и укрепи чувства рассказом о себе. Ты многому учился и многому можешь научить.
     - Да, мой синьор, в отечестве моем, живя в роскоши, мире и благоденствии, я приобрел высшие знания, мог заняться книгописанием, по снисходительству божьему прославился стихосложением, а преданность науке поставила меня в ряды членов римской академии. Это дом собрания ученых и философов, - пояснил делла Валле. - Мирное созерцание величия господня не было свойственно моей натуре. И когда Венеция угрожала престолу святого отца, я стал в ряды воинов папы римского. Но воображение пиита влекло меня к более сильным страстям и опасным приключениям.
     Пьетро встал, открыл крышку походного сундука, достал серебряный кувшинчик и поставил перед Георгием. Видя его сосредоточенное внимание, делла Валле продолжал:
     - В лето 1611 я становлюсь моряком на испанском корабле. Ни бедствия, ни испытания не пугают меня, и я ради славы и подвига сражаюсь за Испанию на красочных берегах Африки. Когда же надоело обжигающее дыхание горячих ветров, я вернулся в Рим... Выпьем, друг Георгий, это вино мне прислал Эреб-хан, фанатический поклонник Бахуса. Если бы я вздумал торговать вином, непременно нанял бы Эреб-хана скупщиком драгоценной влаги, - и, чокнувшись с Георгием, делла Валле нетвердо поставил чашу на стол. - Да, мой друг, открываю тебе всю глубину пережитых мною чувств. Мне изменила любимая женщина, и Рим, изобилующий величием цезарей, показался мне пустыней. Увы, я скоро забыл ее, но понял это, путешествуя по святым местам. В неаполитанском монастыре я благочестиво отслужил молебен и торжественно принял от священнослужителей одежду пилигрима. Венецианский корабль увез меня в Сирию. Тут открылось поле, обильное для сеяния и жатвы. Не утруждаю ли я вас, синьор, повестью о неспокойной жизни пилигрима?
     - Мой благородный друг, я душою слушаю тебя... и если бы обладал второй жизнью, хотел бы прожить подобно тебе.
     - Не торопитесь, снисходительный друг, есть в моей жизни и темные пятна.
     - Даже на луне не существуют пятна только в четырнадцатый день ее рождения. Мой Петре, удостой меня доверием.
     - Так вот почти одиннадцать лет путешествовал я по Азии, не страшась бедствий и испытаний. Я объехал весь южный берег, все страны и все моря. Я пережил бурю восторгов, страстей и огорчений. Но беспокойное сердце все больше жаждало сильных ощущений. Дивная милость небесная ниспослано была в Багдаде. Я полюбил прекрасную ассирийку Сетти Маани. Она была христианка, и я женился на ней. Я был очень счастлив, мой друг, но много слез она извлекла из моих очей. Посмотри на мою Сетти Маани.
     Делла Валле откинул лиловую парчу, затканную золотыми розами, и Георгий увидел в стеклянном гробу прекрасное смуглое лицо ассирийки с опущенными ресницами, обрамленное черными косами. Набальзамированная, она казалась спящей в драгоценном одеянии, закиданная белыми восковыми лилиями.
     Приложив руку ко лбу и сердцу, Георгий рыцарски поклонился мертвой красавице и, подняв глаза, увидел бледнолицую мадонну, обрамленную золотистыми волосами, печально склонившуюся над гробом.
     Перед католической иконой мерцала синяя лампада.
     Делла Валле осторожно закрыл парчой стеклянный гроб и, поправив кружево на манжетах, вернулся к складному столику.
     Георгий последовал за ним, стараясь бесшумно ступать своими походными цаги, опустился рядом с делла Валле и мягко положил свою огромную руку на его колено. Итальянца поразила необычайная теплота в глазах Георгия, всегда пылающих неукротимыми страстями.
     - Друг Петре, ты благородный из благороднейших. Два чувства никогда не умирают в человеке - ненависть и любовь. Пока эти чувства живут, не умирают и другие желания. Но, может, твоей святыне будет спокойнее в тени кипарисов и мрамора?
     - Синьор, за годы живых и мертвых странствий Сетти Маани привыкла к покачиванию кораблей и кибиток верблюдов. Она дала мне много радости, и я отвезу ее в Рим, ибо в Риме думаю закончить свое земное странствие. Я уже написал пышную речь, которую произнесу над гробницей моей любви. Вот, мой терпеливый собеседник, я сказал вам почти все.
     Пьетро делла Валле наполнил доверху чаши, и оба молча выпили.
     - Друг Петре, у меня тоже умерла любимая, а может, я ее сам убил. Она находится в каменном гробу, называемом людьми монастырем. Я тоже в своих странствиях вожу воспоминание о ней и ее золотой локон, охраняемый беркутом. Петре, ты тоже любил двоих, но ты никогда не был причиной печали любимых.
     - Я любил многих, Георгий, и это не вызывает у меня раскаяния. Ненависть менее угодна господу богу.
     - У тебя удобные мысли, мой высокий друг, - и, точно желая рассеять тяжелое впечатление, Георгий резко изменил разговор: - А что толкнуло тебя на путешествие в Исфахан?
     - Многое, мой синьор... Я узнал о войне шаха с турками и пожелал проверить - не затупилась ли моя шпага. И потом пламенное желание способствовать христианскому делу: выпросить для грузинских царств великий дар - апостольское благословение святого отца, папы римского Урбана VIII.
     - И ты здесь останешься, уважаемый Петре, или пойдешь с нами в Кахети? - спросил Саакадзе.
     - Пойду с вами. Хочу все видеть и записать свои впечатления.
     - Зачем ты все записываешь?
     - Хочу ознакомить Запад, христианский мир с положением Ирана и Грузии... И еще писать надо для потомства.
     - Для потомства? Да, у нас тоже немало книг, написанных предками. Есть одна, называется "Картлис цховреба" - "Жизнь Грузии". С VIII века пишут ее предки и продолжают потомки... Вот мы многое осуждаем, многое хвалим, но иногда не видим или не хотим понять, что волнует искателей правды.
     - Меня давно занимает, почему вы, грузинский князь и полководец, идете вместе с неверными?
     - Мой повелитель шах Аббас...
     - Синьор, здесь нас никто не подслушивает. Мои слуги не понимают персидского языка, и я стараюсь, чтобы они никогда его не поняли. Охраняя мой шатер, при приближении кого-либо из персиян слуги сразу обнажают шпаги и начинают неистово ругаться по-итальянски. Этот своеобразный сигнал вполне нас предохраняет.
     - Уважаемый Петре, мне скрывать нечего, моя жизнь принадлежит "солнцу Ирана", ибо лучи его согревают мою страну.
     - Неужели вы, такой мудрый муж, верите, что шах Аббас идет бескорыстно в вашу страну?
     - Мною все обдумано... Прошу тебя, Петре, как брата по вере, опиши мою прекрасную страну его святейшеству, наместнику Христа, папе римскому, пусть он заступится за мою родину.
     - Это моя святая задача... Но неужели вы обнажите меч против грузин?
     - Я обнажу меч против князей.
     - Может быть, князь Саакадзе сам думает захватить престол?
     - Я был бы слишком мелким человеком, если бы боролся ради царского престола. Мои желания шире, дорога длиннее, мысли выше.
     - Католическая вера поддерживает такие желания. Она дает душе покой и проясняет мысль.
     - Э, друг, мои мысли ясны. Бог небом занят, а человек землей.
     - Еретик вы! После войны католические монахи направят вас на путь истины...
     Брань итальянских слуг прервала беседу. Пьетро делла Валле встал, вышел из шатра и скоро вернулся с молодым ханом.
     Хан приложил руку ко лбу и сердцу и поклонился Саакадзе:
     - Непобедимый сардар, "солнце Ирана", великий шах Аббас удостаивает тебя приглашением на военную беседу с ханами. А тебя, уважаемый делла Валле, на вечернюю еду с прибывшими русийскими послами.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

     Уже несколько дней стоят грузинские войска около Мукузани, но враг медлит: он осторожно подкрадывается, прощупывая каждый шаг.
     Правый край главных кахетино-картлийских сил упирается в отроги Хунанийского хребта, левый - в Упадариские горы, пересеченные глубокими оврагами и ущельями.
     Единственная лесная дорога в Кахети вдоль Иори завалена столетними деревьями, скрепленными цепями, глыбами, землей, перерезана глубокими канавами. А на выступах в огромных котлах кипит смола, груды камней и бревна, нависшие над крутизной, готовы обрушиться на иранцев. На заснеженных высотах грозно высится сторожевая башня. Облака опоясывают башню зыбким туманом, но зоркий глаз достает извилистую Иори, впадающую в Алазани.
     Но спокойна Алазани. Не видно бега тушинских коней. И только синеют вдали притаившиеся у рек и лесов города и деревни Кахети.
     Шадиман третий день не слезает с коня. Он лично руководит картлийским войском и марабдинской дружиной. Он осматривает завалы, скачет с азнаурами вдоль Иори, проверяя укрепления, отдает приказания тысячникам и сотникам и ни на миг не забывает: за этим неприступным завалом стоит Георгий Саакадзе.

***

     От Ганджи вниз по течению Кюрак-чая густой массой, как саранча, надвигались на Мовакани иранские полчища. Хриплые крики верблюдов, ржание коней и скрип кибиток день и ночь тревожили замерзшее предстепье. Белое снежное небо нависло над черным потоком сарбазов.
     За шахом Аббасом тянулись колонны шах-севани. На левом краю скакала курдская конница. Оранжевое знамя с иранским львом угрожающе колыхалось над степью. По холодному песку, покрытому инеем, скрипя, ползли персидские пушки. Сарбазы на верблюдах переправлялись через обмелевшую Куру.
     И вскоре в моваканской степи раскинулся иранский стан. Зимние шатры из козьих шкур хмуро вырисовываются в сером утре. Усталые верблюды, подогнув ноги, лежат на холодной соломе. Беспокойно ржут нерасседланные кони. Вокруг дымящихся костров видны сгорбленные спины сарбазов. Бурые отблески скользят по ханжалам курдов. Они зябко ежатся в своих коротких суконных куртках с откидным рукавами, плотнее надвигают красные, завязанные чалмой башлыки.
     Позади костров тростниковые пики с железными наконечниками стоят перекрещенные, склонив друг к другу смертельное острие. Так сидят иранцы долгие часы, а над ними кружатся огромные хищные степные птицы.
     Сумрачный день тихо сменяется ночью.
     Скачет тысяча сарбазов с онбашами, осматривая скалистые горы и лесные массивы.
     Скачет Булат-хан, опытный в войнах Исмаил-хан, добрый Эреб-хан, неустрашимый Карчи-хан, непобедимый Караджугай-хан.
     Скачут дозоры вдоль кахетинских укреплений, ко неприступны теснины Упадари. Неприступны укрепления, завалы, рвы.
     И уже не скачут сарбазы, не скачут ханы.
     Мрачно сидит шах в своем шатре, обитом теплыми коврами. Мрачны ханы. Мрачно в своих шатрах молят аллаха муллы. Мрачно по замершим звездам читают желание аллаха желтолицые маги.
     Неделя. Другая. Крепко стоят горы...
     Смотрят Луарсаб и Теймураз с высоты башни на затихший стан шаха Аббаса, смотрят - и в них пробуждается надежда.
     Мечется на Упадариском завале Шадиман Бараташвили, снова и снова укрепляя теснины. Мечется и ни на миг не забывает: за этим неприступным завалом стоит Георгий Саакадзе.
     Всю ночь идет пушистый крупный снег. Сарбазы с трудом расчищают входы в шатры. Они тесно сидят вокруг мангала с тлеющими углями. Они закутались в полосатые халаты, одеяла, войлок. В ногах глиняные горшки с горячей золой, покрытые тюфячками. Коченеющие пальцы тянутся к раскаленному мангалу.
     Так они сидят часами с застывшими лицами, застывшими мыслями. Ни окрики юзбашей, ни рев верблюдов, ни вой волкоподобных овчарок не пробуждают сарбазов. Не привыкшие к стуже, они, покорявшие афганцев и Багдад, ждут конца земных испытаний. И в часы намаза, расстилая войлок и обратив лицо к Мекке, сарбазы молят аллаха ниспослать им битву или легкую смерть.
     Стан гарема раскинут невдалеке от шатра шаха Аббаса. Шатры наложниц стоят отдельно, но шатры законных жен соединены узкими войлочными коридорчиками.
     Просторный шатер Тинатин разгорожен. Большая половина - "зал приветствий" - обита стегаными шелковыми одеялами бледно-розового цвета. На земле поверх войлока лежат пушистые ковры. Кругом тянутся полукруглые широкие тахты, заваленные атласными и бархатными подушками и мутаками. Вокруг на бронзовых подставках - жаровни с красными углями. Прислужницы беспрестанно вносят раскаленные жаровни и уносят покрывшиеся пеплом. Из курильниц вьется фимиам. На пуховиках в неге возлежат жены "льва Ирана". Здесь и Хорешани. Облокотившись на мутаку, она задумчиво смотрит на фиолетовый дымок курильницы. С момента последнего разговора с Хосро-мирзой ее не покидает беспокойство. И хотя Хорешани твердо решила не подвергать "барсов" лишней печали, но с каждым днем тревога возрастает.
     Неспокойна и Тинатин. Она догадывалась о замыслах шаха. Ее Картли в опасности. Ее любимый брат Луарсаб в опасности. Но чем может она, невольница шаха, помочь? Она даже не смеет предаваться печали, ибо это может навлечь гнев не только на нее, но и на Сефи-мирзу. А разве наложницы не подстерегают опалу наследника? Разве они не стремятся придвинуть к трону Ирана своих сыновей? Нет, Тинатин свято оберегает Сефи-мирзу, ибо его воцарение принесет Картли долгожданный покой. Этому она посвятила всю свою жизнь. И пусть бог простит ее невольное отступничество от креста святой Нины. Пусть примет ее жизнь, как жертву во имя Картли. И смутно нарождается решение.
     Тинатин провела рукой по струнам лютни. Она привыкла жить двойной жизнью: петь, наслаждаться поэзией, искусством танцовщиц и... думать печальные думы, проливая невидимые слезы.
     До Тинатин долетели отрывки газелей Хафиза и Саади. "Зефир повеял на него ароматом с ее роскошных черных локонов...", "Неутешный соловей напевает сладостные песни любви благоухающей розе".
     Томным голосом вторая жена шаха воспевала картины вольной жизни и призывала к свободной любви.
     Хорешани и Тинатин незаметно переглянулись. Хорешани с сожалением посмотрела на жен шаха.
     Тихо перебирает струны лютни Тинатин. Бесшумно разносят прислужницы на золотых подносах засахаренные фрукты, виноградный сок, ширини - конфеты, розатон - напиток из засахаренных лепестков роз.
     И тихо вьется из курильниц фиолетовый дымок фимиама.
     Старший евнух Мусаиб приподнял полу "зала приветствий", оглядел жен и снова опустил тяжелую парчу.
     "Барсы" на конях мечутся перед укреплением Упадари. Чувство гордости приливает к их горячим сердцам. Грузины умеют защищать свою землю. Пусть год простоит проклятый шах, он не сломит сопротивления гор.
     Но... "барсы" знают: или они перейдут с проклятым шахом непроходимые горы, или навек распрощаются с дорогой Картли, с надеждой на победу азнауров.
     Тогда как жить? Это страшный вопрос тревожит, не дает сна, не дает покоя.
     Точно магнит, притягивают "барсов" укрепления Упадари. И они часами кружат перед наглухо закрытыми воротами в Грузию.
     Саакадзе первый сказал шаху - этот проход взять нельзя ни приступом, ни отвагой, но он ничего не предлагал.
     Целый день молча ездит Саакадзе по воющему полю. Снежный вихрь кружится вокруг него. Горный ветер вздымает гриву верного Джамбаза. Толстый слой снега лег на могучие плечи Саакадзе. Ничего не замечает Георгий. Он стоит у порога, который надо переступить. Переступить через трупы дружинников, ради которых он, Саакадзе, пренебрег личными благами, семьей, жизнью людей - и каких людей! Саакадзе не чувствует тяжести снега. Камень на сердце давит тяжелее. Но Георгий Саакадзе не уйдет. Не дрогнет рука, не дрогнет сердце. Так надо. Так надо для лучшей жизни грузин.
     Саакадзе очнулся.
     - Батоно, - шепчет посиневшими губами Эрасти, - батоно, шах-ин-шах целый день ищет тебя. Во все стороны посланы гонцы.
     В шахском шатре необычно шумно. Наконец ханы решились сказать грозному повелителю Ирана о странной сонной болезни сарбазов.
     Встревоженный шах пытливо посмотрел