!
     - Не  отстает от второго везира и  патриарх Лукарис.  Греческая церковь
служит молебны о  здравии султана султанов Мурада и  отдельно за его слугу -
великого  мужа   из   царства  гор.   Говорят,   Осман  заказал  грекам  три
торжественных молебствия:  о многолетии Георгия Саакадзе и два о здравии его
сподвижников "барсов".  Говорят,  и  Кантакузин  заказал  в  мечети  Баязида
молитву о султане, друге мудрости.
     - О  два  шайтана!   Один  из  них  Моурав!   -  прохрипел  обессиленно
Хозрев-паша. - Он обманом проглотил мою славу!
     - Тем более, везир, необходимо отправить трехбунчужника подальше.
     - Ты говоришь - на войну с Габсбургами?
     - О нет, еще дальше.
     - Клянусь Меккой,  ты, посол, за мое отсутствие потерял чутье! Есть два
меча:  один мой -  в крови,  другой его - в золоте. Эйваллах, Моурав-пашу не
оттянуть от Ирана, оттуда дорога в царство гурджи.
     - Мой бог,  вы,  уверяете, что Моурав-паша присвоил ваши победы. Почему
бы вам не потребовать суда над узурпатором?
     - Клянусь седьмым небом, это мое желание! Но двуличная судьба подсунула
султану желание завоевать пятый трон.  И он уже повелел везирам определить в
Серале место,  где должен красоваться этот трон!  А  мой враг Осман-паша,  в
угоду шайтану, раздвинул свою пасть. О аллах, почему ты не создал его немым!
     - О чем же говорит второй везир?
     - О сеятель справедливости!  Бешеный Осман клянется, что Моурав-паша не
только пригнет к стопам султана пятый трон, но и все богатства Исфахана.
     - Виртуозно! Ну, а вы как думаете?
     - О  всевидящий!  Я,  верховный везир,  не  допущу больше сына собаки к
победам!  Ибо это означало бы, что я подставил свою голову, а не Османа, под
меч Непобедимого.
     - Вы  правы,  везир,  Осман умышленно действует во вред нашей политике.
Попробуйте спутать его карты...
     - О посол,  я сам о таком думал,  но Мухаммед не пожелал подсказать мне
ни две, ни одну удачную мысль.
     - Я  подскажу.  Устройте Моураву горячую баню:  в  самый  разгар  битвы
оттяните незаметно половину войска,  - одно проигранное сражение отвратит от
него султана, тогда и Диван станет сговорчивее.
     А главное: поражение Непобедимого поубавит спеси у Осман-паши.
     Хозрев с ненавистью взглянул на гобелен, на котором зайчик прыгал у ног
желтоволосой красавицы,  чем-то напоминая его самого. Самолюбие не позволяло
верховному везиру признаться послу в  том,  что  Саакадзе его  ни  в  чем не
слушается, а когда он, держатель пяти бунчуков, пробовал вмешаться в военные
действия Саакадзе,  то  он,  держатель двух бунчуков,  предъявил ему  тайный
ферман с вензелем султана.  И тогда он, верховный везир и сераскер, был рад,
что  Моурав-паша  хотя бы  делает вид,  что  во  всем подчиняется тому,  кто
возглавляет войско.
     - Шайтан свидетель, ты прав, посол, но...
     - Браво!  Не  находит ли  везир,  что чем скорее мы  сплавим удачливого
полководца, и как можно дальше, тем быстрее и как можно ближе обретем покой:
вы на Востоке, я на Западе.
     - О посол!  В твоих словах сверкает правда,  но... султан сказал: жизнь
Георгия,  сына Саакадзе,  неприкосновенна, как жизнь его сына. А это значит:
убийца будет посажен на железный кол.  Потом,  не только янычары, все беки и
эфенди готовы за него горло перегрызть.  За ним,  как слуга,  бегает победа.
Поэтому турецкое войско верит ему, как пророку.
     - И вам, верховному везиру, неизвестны тайные средства?
     - О, как простодушны франки! Разве трудно подсунуть яд?.. Или повредить
коня? Или... О посол, знай: хорошо то, что принесет тебе пользу... А то, что
причинит тебе вред, плохо.
     - Ба!  Не  значит ли ваш силлогизм,  что вы отказываетесь от совместных
действий со мною?  О  чудо!  В таком случае предупредите об этом царственную
ханым Фатиму. Уже кое-где связывают ваше имя с исчезновением Арсаны...
     Хозрев-паше  было выгодно притвориться,  что  он  не  понял намека.  Он
смотрел на потемневший гобелен: зайчик исчез, желтоватая красавица осталась.
Она как бы напоминала о трех условиях другой,  черноволосой:  власть! слава!
золото! Он не хотел исчезнуть, он хотел достичь вершины своего бытия.
     - Кого ты,  посол,  убеждаешь?  Если не  я,  то кто изыскивает средство
открыто уничтожить гурджи,  Осман-пашу  и  всех его  друзей?  Машаллах!  Это
должно свершиться далеко от Стамбула.  Там, где ни один свидетель не покажет
иначе, чем надо.
     - Прекрасно!  После  этой  оздоровительной  процедуры  вы,  мой  везир,
полностью возглавите анатолийские орты.  Трон  шаха  Аббаса  перестанет быть
приманкой,  и  султан займется троном императора Фердинанда.  Тогда вы,  мой
друг, воскликнете: "Полумесяц на Вену!"
     - Так будет угодно аллаху!
     - И кардиналу. Благородный Ришелье не забудет о ваших услугах Франции.
     - Мир - это белый курдюк: хвала тому, кто сумеет его повернуть. Я еду в
Токат.
     - Чудесно! Как скоро могу я рассчитывать на ваш отъезд?
     - Нужны пиастры.
     - Сколько?
     - Не один и не два.

     Куббе-везиры -  везиры купола - высшие советники Дивана, представляющие
"купол империи",  в  один голос твердили:  "Полумесяц на  Исфахан!".  Султан
Мурад Четвертый чуть заметным кивком головы поддерживал их рвение.
     Он,  "падишах  вселенной",  казался  Хозрев-паше  околдованным,  и  вся
нечисть,   гнездившаяся  в  душе  верховного  везира,   толкала  его  скорей
преодолеть просторы Анатолии и въехать в Токат.
     Диван обсуждал лишь  одно:  как  бы  лучше помочь Моурав-паше  свершить
задуманное.  На Хозрев-пашу как-то никто не обращал внимания: "Не льстись на
воробья, когда орел парит в пределах твоих глаз".
     А  орел  в  лице  Осман-паши  действительно расправил свои крылья.  Его
советы сверкали,  как солнце над зеркальным прудом. А советовал он то, о чем
с  давних пор мечтал "падишах вселенной",  -  мечтал,  но не смел произнести
вслух, чтоб не вызвать тайных насмешек опытных полководцев.
     И вот: "Полумесяц на Исфахан!"
     Из  Сераля верховный везир вышел ошеломленный и  потрясенный,  будто он
уже четвертый везир и отброшен куда-то на дальнюю тахту.
     Ночь  напролет метался Хозрев-паша  на  пышном  ложе  Фатимы.  Страшные
видения  терзали  его:  вот  проклятый  Моурав-паша  разрывает  пасть  "льва
Ирана"...  вот  Индия...  вот  грек  из  Миссолонги  преподносит ему  крест,
усеянный  жемчужинами...  вот  знамена  с  изображением барса,  потрясающего
копьем,  как  волны морские,  окружают дворцы шаха Аббаса...  Вот  проклятый
грузин,  прославляя ислам...  становится верховным везиром. Хозрев рванулся,
ударом  кулака распахнул решетчатое окно.  Брызги прибоя ворвались в  душную
оду, взметнув, как паруса, легкие занавеси...
     Похвалив мужа за  намерение не  отступать от  власти,  славы и  золота,
Фатима сказала:
     - Я знаю брата,  он -  да продлит аллах его веселую жизнь до ста одного
года...  -  сделает Моурав-пашу  верховным везиром,  а  жену  его  Русудан -
ханым-везир.
     Почему не о  тебе поют песни в  Стамбуле?  Почему не к  тебе,  главному
сераскеру,  спешит милость султана?  Что за радость от жизни,  если пришелец
заслоняет твое имя?  И  много ли  ночей ты  посвятишь не нежным сравнениям и
усладам, а реву, подобно недорезанному быку?
     Не отвечая на упреки, Хозрев-паша тупо уставился на отнятые им у Эракле
золотые кувшины с выгравированными тиграми,  свидетелями его жарких встреч с
воинственной супругой. На кувшинах вилось в арабских завитушках изречение из
корана:  "Рай женщины -  под пятой ее мужа".  Машаллах?  В  чем истина?  Он,
первый везир,  как  последний паук,  сам задыхается под пятой своей жены!  И
вдруг взвизгнул:
     - Фатима! Один кувшин я подарю Моурав-паше!
     Другой прикажу моему виночерпию держать под  плащом.  Да  будет приятен
гурджи вкус опьяняющего напитка.
     Вспорхнув к  мозаичному шкафчику,  Фатима вынула изящный флакончик,  но
паша его отстранил:
     - Аллах! Разве яд способен убить славу? Шайтан свидетель, славу убивает
только позор!..
     Берег  Босфора,   то  бледно-сиреневый,  то  красно-оранжевый,  остался
позади.  Корабль,  сверкая фонариком,  прикрепленным на  серединной мачте  к
полосе вызолоченного железа,  повернул к  берегам Анатолии.  Повеяло соленой
свежестью,  будто  в  страхе  разбегались барашки по  воде.  На  корме,  где
покачивались на  шестах пять крашеных конских хвостов -  знак высшей военной
власти  сераскера,  -  самодовольно ухмылялся эфенди  Абу-Селим.  Перед  ним
паруса,  мачты,  флаги зеленые - значит, на фрикате сам верховный везир. Да,
Абу-Селим давно ждал,  когда о нем вспомнит Хозрев-паша,  и он вспомнил.  На
берегу  состоялась  встреча,   тайная  беседа,  и  вот  эфенди  с  отборными
прислужниками сопровождает верховного везира.  Скорей в  Токат!  Хозрев-паша
спешит к полям не своих побед и к своим желаниям присвоить чужие лавры.


        "ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ"

     "Барсы" томились от вынужденного бездействия. Жизнерадостный Дато терял
блеск глаз,  а у хладнокровного Ростома судорожно дергались губы. Всего хуже
было  с  горячим  Димитрием  -  он  сосредоточенно перебирал четки,  которые
никогда и в руки не брал.  Вздохи Гиви оглашали дом, а Матарс стал оберегать
свою шею,  обматывая ее то желтыми,  то зелеными шалями.  Элизбар то и  дело
бегал к  Дареджан,  прося настойки из трав от зубов,  которые у  него со дня
рождения не  болели,  или же  хризолитовый порошок,  помогающий при дрожании
ног,  хотя они у него были крепче дуба. Пануш надоедал Автандилу, умоляя его
помочь сосчитать звезды.  Но  Автандил лишь отмахивался,  ибо  сам не  знал,
почему усиленно рубит шашкой жерди, проклиная всех чертей на свете - желтых,
зеленых, серых.
     Саакадзе приглядывался и своей дружине, и ласковое сочувствие светилось
в  его не перестающих полыхать глазах.  Больше лютого врага опасался Георгий
апатии.  Разве не  она  ослабляет волю,  уменьшает силу десницы,  притупляет
бдительность?  Вот  тут-то  враг  и  спешит к  легкой наживе.  Припоминалась
горская мудрость: "Терпение гору взяло, нетерпение душу взяло".
     В  одно из  утр Георгий уволок Матарса в  "комнату военных разговоров",
где на стене чернела шашка Нугзара и отражался щитом Ясе рассеянный свет,  и
напомнил, что живущий у берега реки всегда знает брод.
     Матарс, сбросив с шеи зеленую шаль, вперил единственный глаз в Георгия,
который,  растянув белый холст, куском угля стал быстро вычерчивать прямые и
замысловатые кривые линии,  развивая новый план  овладения Багдадом.  Матарс
весь  превратился в  слух;  как  губка  влагу,  впитывал  он  смелые  слова,
предвещающие дерзкие решения.
     Сначала  "барсы"  в  одиночку поглядывали наверх,  где  скрылся Матарс,
потом,  собравшись,  стали обсуждать,  что бы это значило. Элизбар в сердцах
вышвырнул лекарство от зубной боли вместе с чашей, а Димитрий, оборвав нить,
яростно принялся топтать рассыпавшиеся четки.
     - Довольно терпеть!  -  вскрикнул Гиви.  -  Пойду посмотрю,  что делает
слишком зрячий и наполовину видящий.
     Но,  добежав до двери комнаты Саакадзе,  храбрец раньше робко постучал,
затем приложил ухо к  двери и внезапно ее приоткрыл.  Обалдев,  он некоторое
время  смотрел  на  Георгия,   голос  которого,  подобный  весеннему  грому,
раскатывался  над  белым  холстом,  изображающим  Месопотамию,  превращенную
ливнями в  грязное месиво.  Перед Гиви  неожиданно возникли теснины древнего
Евфрата. И вот уже вниз по течению великой реки, отброшенной горными массами
Тавра,  устремились к  юго-востоку  келлеки  -  огромные  плоты  с  турецким
войском,  ощетинившимися  копьями  и  мушкетами,  над  которыми  развевались
зеленые знамена с полумесяцем.
     Саакадзе,  притворившись,  что  не  замечает Гиви,  все  больше повышал
голос:
     - Итак,  минуя песочные мели, быстрины и водопады, янычары проникнут на
необозримую низменность под  оглушающие удары барабанов и  раскаты труб.  Но
разве не выгоднее Моурав-паше,  ведущему орты,  соблюдать предельную тишину,
используя силу  внезапности?  До  города Рамади -  нет,  не  выгодно.  Пусть
лазутчики, - а они наверняка действуют между Мосулом, Кербелой и Багдадом, в
бесплодных степях,  -  донесут Иса-хану,  что  анатолийские орты двинулись к
Хандии или к Эд-Дивании...
     Гиви кубарем скатился вниз, он задыхался и с трудом выговорил:
     - Скорей! Что вы здесь как дохлые мухи! Там уже Георгий поручил Матарсу
Багдад! Плоты на...
     Не дослушав, "барсы" ринулись наверх.
     Но Саакадзе как бы не замечал друзей,  а  Матарс,  словно зачарованный,
слушал друга.
     - И пусть Иса-хан торжествует,  - гремел Саакадзе. - Ведь между Мосулом
и Багдадом пролегают опаленные земли, где встречаются лишь львы и страусы да
воинствующие бедуины скитаются со  своими стадами,  -  там не легко пройти к
городам,  осененным оранжевым знаменем со львом и  солнцем.  А от Эд-Дивании
берега Евфрата покрыты болотами,  поросшими тростником,  здесь  господствуют
зловредные лихорадки,  и,  по расчету Иса-хана, эти враги скосят наступающие
орты,  увязнет здесь полумесяц,  расползется доверенное мне султаном войско,
я,   исконный  враг  -  нет,  не  враг,  а  противник,  так  любил  называть
Непобедимого  веселый  Иса-хан,  -  противник  лучшего  шахского  полководца
Иса-хана,  потерплю поражение от его меча.  Вот почему -  в угоду Иса-хану -
орты должны перебрасываться на плотах открыто, производя невероятный шум. Но
вблизи Рамади,  используя ночной мрак,  в угоду Моурав-паше янычары и сипахи
сходят на берег,  а их место на плотах занимают чучела, раскрашенные в цвета
одежд всадников и  пехотинцев.  Из  живых на  плотах остаются смертники,  на
каждом  трое-четверо  фанатиков-добровольцев.  Они  продолжают движение  уже
поддельного войска к землям, расположенным между озером Бахр-Неджеф и озером
Хор-Абу-Хаджар,  введя  в  заблуждение лазутчиков Иса-хана.  Ширина  Евфрата
достигает четырехсот шагов,  и  трудно  рассмотреть с  его  берега янычар ли
злорадно ухмыляется,  или  гримаса застыла на  деревянном лице истукана.  Но
"барсы" должны помнить,  что и  Иса-хан может приготовить ответное угощение.
Поэтому не следует доверять ни тишине, ни шуму.
     Георгий воодушевлен,  уголь в  его руке перелетает с одного края холста
на  другой,  и  взор Матарса не  отрывается от  этой руки,  такой неимоверно
тяжелой и вместе с тем легкой.  Матарс не замечает "барсов",  но Георгий уже
обращается ко всем:
     - Вот  здесь,   "барсы",   я  поворачиваю  стрелы,   и,  повинуясь  им,
анатолийские орты обходят Багдад с  северо-востока и выходят южнее Бакуба на
дорогу караванов мертвых.
     - А дальше? Дальше что? - кричит Дато. - Мы не все слышали.
     - Георгий, - недоумевал Пануш, - почему не собрал всех сразу?
     - Э, Пануш, звезды не всегда полезно считать! Звал, но ты не услышал.
     Георгий отбрасывает уголь и  заразительно смеется,  потом наполняет таз
водой из медного кувшина и  с наслаждением опускает свои почерневшие пальцы.
В  глазах  Матарса  немой  вопрос.   Он  не  понял,   что  Саакадзе  победил
смертельного врага - апатию.
     "Барсы", восклицая: "Ваша! Ваша нашему Георгию!", плотно обступили его,
расспрашивая, что задумал Непобедимый.
     Не желая томить друзей, Георгий таинственно отвечает:
     - Дальше стережет вас  на  путях победа.  Дальше -  Кербела,  священный
город шиитов,  а  на  пути к  нему лежит Багдад -  обитель мира,  который вы
должны взять отвагой и  мечом.  Это окончательно расположит султана Мурада к
Моурав-паше и  даст в  скором будущем возможность избавиться от  назойливого
честолюбца Хозрев-паши, лишнего на линии Багдад - Исфахан.
     "Барсы"  помнят  Багдад  калифов и  полководцев,  его  высокие зубчатые
стены, угловые квадратные башни и примыкающие к внешним укреплениям минареты
и   мечети,   соединенные  каменными  лесенками,   связывающими  их  в  одну
труднопреодолимую цитадель.  С персидскими тысячами они днем взяли Багдад, а
теперь?
     - Теперь обитель мира,  -  продолжает Георгий,  -  вы  захватите ночью,
врасплох.  Возглавив передовой отряд,  вы подкрадетесь к  крепости с севера,
используя густые рощи пальм и  померанцевых деревьев,  окружающих местность,
где  находится гробница Зубейды,  неотразимой жены Харун-ар-Рашида.  Завязав
битву  на  северных башнях,  вы,  "барсы",  оттянете на  себя  основные силы
персов. К этому часу анатолийские орты обступят южные стены Багдада, атакуют
их и уже внутри города соединятся с вашим передовым отрядом.
     - Да  поможет нам  анчисхатская божья  матерь,  -  проникновенно сказал
Ростом, - осуществить в битве то, что ты, Георгий, сейчас нам начертал!
     - Багдад!  -  ударяет Георгий простуженного "барса" по  плечу,  от него
Матарс расплывается в улыбке.
     И вдруг,  схватив шаль,  Матарс начинает размахивать ею,  как башлыком,
словно уже скачет по обсаженной пальмами улице Дер-эс-Салама -  жилища мира,
как называют великолепный город сказочного калифа.
     И все "барсы" дружно подхватили песню:

                Чемо гуло! Чемо таво!
                Ангел на плече на правом!
                Слава и камням и травам!
                Той воде, что лечит, слава!

                Чемо таво! Чемо гуло!
                Кто теперь сильней Матарса?
                Немочь горла ветром сдуло!
                Щит над Тигром - солнце "барса"!

                Чемо гуло! Чемо таво!
                Песня, как звезда богата!
                Ждет дружину переправа -
                Битва за ключи Багдада!

     Шумно  одобрили  "барсы"  план  Саакадзе:  использовав пальмовые  рощи,
захватить Багдад.
     А  побежденный враг  -  апатия,  -  взмахнул серыми крыльями,  с  шумом
покинул дом воинственных "барсов".
     До сумерек слышались визг и  скрежет.  Это воины с остервенением точили
на оселке клинки, выверяли кинжалы и сушили порох.
     Все,  как  будто по  уговору,  забыли о  ливнях,  продолжающих бичевать
Месопотамию.  Саакадзе не  забыл,  но он знал,  что больше не будет остывать
кровь у "барсов" ибо в этом их неисчерпаемая сила.

     Цепи Северо-Анатолийских гор остались позади. Все расплывалось в зыбком
тумане.  Может,  потому не замечал Керим ни роз в садах Трабзона,  ни блеска
солнца в  хрустально-зеленом море,  ни  серебристо-серых облаков над  темной
скалой Митром.
     Нет желаний,  кроме одного! Оно всецело овладело Керимом: "Эрзурум! Там
Непобедимый!   Там  все,  кто  по  справедливости  первого  неба  называются
"барсами".  Там неповторимый ага Папуна!  Там мой духовный брат... А ханум?!
Кому  еще  аллах  ниспослал столько красивых чувств и  благородство души?  О
всепредрешающий,  сократи дорогу,  укороти время, ибо сердце мое переполнено
нетерпением".
     Но  размерен шаг трех верблюдов,  привычно покачиваются тюки на  горбах
кораблей пустыни.  Неодобрительно смотрят погонщики на  слишком торопящегося
купца. Нельзя пытаться изменять то, что предрешено всезнающим.
     Пришел час,  и остались позади тридцать тысяч садов и виноградников,  а
бухта Трабзона стала походить на  обломок блюдца.  Дорога свернула в  ущелье
Хоршит-Дереси и  пошла  вверх к  Гюмюисане.  Бактрийские верблюды преодолели
Вавукский  перевал;  под  ногами  покорителей пространства скрипел  снег.  А
Кериму  все  чудилось,  что  караван неподвижно стоит  на  месте.  Он  снова
торопил.   Погонщики  ругались,   кутаясь   в   башлыки.   Нерадостный  звон
колокольчиков раздавался над  Чорохом,  словно  льдинки  срывались с  утеса.
Темно-зеленой  стеной  встали  хвойные  леса,   как  бы  преграждая  путь  к
заснеженным высотам. Опять остановка! Костер. Погонщики закрепляли вьюки.
     Керим нервно дотрагивался до  лба,  ему почудилось,  что он  заледенел,
оказывается,  наоборот -  лоб пылает, "Сколько фарсахов осталось до цели его
странствия?"  Скалы не  отвечают,  погонщикам Керим не  верит.  Он  проводит
ладонью  по  черной  бородке,  подстриженной в  турецком  вкусе,  выпрямляет
стр