тилось в
родник -  такое  белое,  словно обронил его  ангел  вечно снежных вершин.  К
роднику по витой тропинке плавно спускались стройные девушки, придерживая на
плечах кувшины.  Под всплеск воды зазвенел молодой голос,  но  вдруг налетел
ветер, буйный джигит, подхватил на лету песню, будто кисею, и пронесся с нею
по  острым  камням  и  зеленым  зарослям.  А  самая  красивая девушка  стала
зачерпывать воду кувшином, но не было... но не было в нем дна, и вода звучно
падала обратно в родник. "Картли, моя неповторимая!"
     Тяжело рассеивалась мгла под низким сводом. Ностевцы, разлив оставшуюся
воду по  ладоням,  смочили себе лицо,  -  сон уже был не  для них.  Саакадзе
расправил могучие плечи:
     - Ну  вот и  день на  пороге.  Мы знаем,  что ждет нас за этой железной
дверью. Итак, сегодня, друзья, мы провожаем Бежана.
     Да,  они провожают его в  жизнь,  полную тех шипов,  которые им  сейчас
казались мягче лепестков роз.  В жизнь,  полную треволнений и сопутствующего
им  очарования.  В  жизнь не только призраков,  но и  дорогих им существ.  И
поэтому Дато особо бережно вынул шелковый платок,  прикоснулся к нему губами
и протянул мальчику:
     - Передай Хорешани...  скажи, пусть не печалится... много лет счастливы
с нею были... Пусть за меня сына целует, за меня шутит с ним.
     - Передай деду,  на  мне сегодня желтые цаги были,  -  Димитрий закатал
рукава,  снял браслет,  - скажи, я благословляю судьбу за то, что не пережил
его... А браслет... пусть передаст той, которая хранит такой же...
     - Передай  жене,  -  Ростом  сдернул с  шеи  тонкую  цепочку с  золотым
крестиком,  -  скажи, чтобы мои два сына верно служили родине. Я ошибался...
Они обязаны стать воинами,  так я повелел! Пусть никакая смерть не устрашает
их, ибо бескрылая жизнь страшнее всего.
     - Передай Хорешани,  -  Гиви вынул из  кармана византийскую монетку,  -
скажи,  давно для нее купил, только случая подходящего не было подарить... И
еще скажи - умру, благословляя ее имя.
     Автандил  откусил  спадающую ему  на  лоб  вьющуюся  прядь,  завернул в
платок:
     - Передай моей матери.  Скажи,  пусть ни в сердце, ни в мыслях своих не
сожалеет обо мне. Я хочу до конца остаться ее достойным сыном. Моя лучшая из
матерей никогда не  любила  слез,  пусть  и  сейчас не  затуманивают они  ее
прекрасные глаза...  Передай Иораму и  сестрам мои слова:  думал сегодня я о
них и напутствовал на долгую жизнь.
     - Передай эту повязку моей матери. - Матарс снял с глаза черную и надел
белую.  -  Скажи,  пусть сбережет для  примера нашим потомкам.  Глаз  мой  я
потерял на бранном поле.
     Пануш,   Элизбар  передавали  близким  на  память  последние  вещицы  и
прощальные слова.
     Папуна бережно снял с груди ладанку:
     - Передай Кериму,  скажи,  для  маленькой Вардиси посылаю.  Твоей  бабо
Мзехе и  отцу  твоему спасибо за  любовь к  Тэкле.  Пусть Керим бережет свою
красавицу жену.  Пусть на  свадьбе мою долю вина он  сам выпьет за  ту  долю
счастья,  которая  каждому  человеку  положена на  земле.  Любимым  Русудан,
Хорешани,  Дареджан передай:  пусть помнят - они жены воинов, не пристало им
предаваться напрасной печали.
     - Передай госпоже моей,  -  Саакадзе снял обручальное кольцо.  -  И еще
передай слова любви и утешения. Скажи: ей отдаю последний вздох, как отдавал
лучшие часы моей жизни,  лучшие помыслы... Иораму скажи, пусть будет достоин
своих  братьев,  Паата  и  Автандила,  но  пусть живет дольше,  пусть родина
гордится им,  и, как пожелал Папуна, служит он также отрадою своей матери...
А  женится -  сыновья его  имена  "барсов" пусть носят...  Первого Даутбеком
должен окрестить...  второго -  Папуна...  Дочерям моим  тоже такое передай:
Гиви - чтобы звался один из сыновей Хварамзе, Эрасти - пусть будет у Маро...
Дато,  Ростом,  Матарс,  Пануш...  - никого чтобы не забыли... Вся моя семья
должна свято чтить тех,  кто отдал мне свои жизни,  кто жил и погиб рядом со
мною...  Теперь,  Бежан,  крепко  запомни:  ферман Хосро-мирзы  имеет  силу.
Поэтому долго в  Эрзуруме не тоскуйте,  проберитесь в Тбилиси...  И еще:  не
забудь повидать сына моего Бежана.  Передай ему то,  что сказал я:  пусть не
забывает, что он сын Георгия Саакадзе, и пусть будет воинствующим монахом, а
не келейным. Еще передай госпоже Хорешани, если когда-нибудь встретит Эракле
Афендули,  пусть напомнит:  нет горше гибели, чем гибель надежды. - Саакадзе
вынул лежащий у него на сердце маленький кисет с вышитым беркутом,  подержал
на ладони,  затем надел на шею Бежану и бережно застегнул ворот. По привычке
он  шагал по  каменным плитам,  эхо  гулко отдавалось под мрачным сводом,  и
вдруг  круто  остановился.  -  Передай этот  кисет игуменье монастыря святой
Нины,  скажи:  в предсмертную минуту я думал о золотой Нино,  пусть простит,
если сможет...
     Ни одна жилка не дрогнула на лице Димитрия,  но "барсы" понимали, какую
муку  испытывал  он,  похоронивший в  своем  мужественном сердце  необъятную
любовь.
     С искаженным от скорби лицом Эрасти обнял сына.  Прислушиваясь к биению
его сердца, он тихо ронял слова:
     - Передай Дареджан...  твоей матери... пусть научит тебя служить Иораму
Саакадзе,  как  я  служил Великому Моурави...  передай,  чтобы каждый день в
молитвах своих вспоминала это имя... Еще передай: мое неизменное желание бог
услышал - я умру рядом с повелителем моей жизни.
     Саакадзе привлек к  себе Эрасти,  крепко поцеловал и ободряюще потрепал
по плечу.
     - Ты,  мой Эрасти,  умрешь рядом со мной,  как жил рядом.  Если обо мне
вспоминать станут,  то  и  твое  имя  повторят в  числе  славных  имен  моих
сподвижников:  друзья - с любовью, враги - с трепетом... Но сейчас нет рядом
с тобой повелителя,  а есть брат.  И,  по обычаю прадедов,  скажем: брат для
брата в черный день!
     Вдруг Саакадзе наморщил лоб, мысленно повторил: "Враги - с трепетом!" -
и стал беспокойно искать на себе какую-либо вещицу и,  не найдя,  оторвал от
куладжи кусок бархата:
     - Бежан!  Передай это  князю Шадиману,  скажи,  пусть он  этим бархатом
сбивает пыль  с  листьев лимона,  вспоминая мои  усилия  перегнать мчавшуюся
судьбу, которая впрягла в свою колесницу один белый день и одну черную ночь.
Увы,  не  сумел я  схватить под  уздцы белый день,  и  меня  настигла черная
ночь...  Передай...  Думаю,  моему противнику не  будет безразлично,  что  в
последний час вспомнил и о нем.

     Быть может,  Великий Моурави сейчас испытал бы невольное волнение, если
б мог увидеть,  как владетель Сабаратиано,  выслушав рассказ Бежана и приняв
бархатный лоскут, заперся в своей опочивальне, повелев подать дорогое вино и
две  чаши,  и  как  глубокой ночью,  открыв  дорогой  ларец,  где  хранились
драгоценные шахматы  из  слоновой кости,  окаймленные золотом,  поцеловал он
бархатный лоскут  и  бережно  прикрыл им  неподвижные фигуры.  Наполнив чаши
вином, князь Шадиман Бараташвили поднял их, осушил сперва одну, потом другую
и почти громко сказал:  "Игра в "сто забот" у нас с тобой,  Великий Моурави,
закончена вничью! Без тебя к делам царства я не вернусь!"

     И, словно услышав такое решение, Саакадзе задушевно промолвил:
     - Так не  будем,  дети мои,  печалиться:  все за одного,  один за всех!
Давайте обнимемся!  Папуна,  лучший из  людей...  Димитрий,  спрячь слезы...
Дато,  брат мой...  Автандил,  как  ты  похож на  свою замечательную мать...
Элизбар,  около меня стой...  Пануш...  Матарс...  Гиви... Дорогие, как мало
знали вы радости,  как мало думал я о вас всех...  Прощайте и простите, если
не так жил...
     Наступила гнетущая тишина. Она была нестерпимее самой изощренной пытки.
И подвластные ей, будто застыли "барсы", опасаясь малейшего шума. Ведь и эта
гнетущая тишина никогда больше не  могла  повториться.  Вдруг  Дато  обмотал
кисть правой руки цепью и звучно запел:

                Духи те злые не люди ли?
                Фарсман от рабства нас спас.
                Наши края обезлюдели,
                Кончен в колчанах запас.

     И  "барсы" встрепенулись,  словно  освободились от  чар  волшебства,  и
подхватили крылатую песню.

                Витязи! В час расставания
                Станем плечом мы к плечу!
                     Черные где одеяния?
                     Скиньте сафьян и парчу!

     За  окованной железом дверью  послышался неясный говор,  кто-то  гремел
оружием.
     Воодушевление охватило "барсов",  посветлели их  лица,  и  несокрушимая
сила отразилась в глазах. Они пели все громче:

                Счастье нам! Слезы бессилия
                Нас миновали! На бой!
                Братья, утроим усилия!

     И Автандил, озаренный каким-то видением, буйно встряхнул кудрями:

                Нам колыбельную спой,
                Родина...

     Испытывая прилив сил и превозмогая боль в сердце, Дато подхватил:

                ...отзвук предания,
                Каждый тобой осиян!

     Звякнул засов. Кто-то грубо откинул его.
     - Бежан,  скорей!  -  крикнул  Саакадзе и,  оторвав от  отца  мальчика,
втолкнул его в нишу.
     Образовав строй, "барсы" заслонили собой нишу:

                Светлые где одеяния?

     И с последней просьбой обратились к родине:

                Кинь нам парчу и сафьян!

     Из   полуоткрытой  двери   пробился  сноп   света,   будто   дорожка  в
неизвестность.
     Едва   переступили  порог  двое   слуг   помоста  с   желтыми  кофтами,
перекинутыми через плечо,  и веревками, как Димитрий и Дато, выпрыгнув из-за
угла,  ударами кулаков,  обвитых цепью,  сбили их с ног. И вмиг, завладев их
толкачами, размозжили им головы и ринулись к выходу.
     Когда картлийцы гурьбой вырвались во  двор,  Георгий Саакадзе обвел его
молниеносным взором и  сразу понял,  что  едва  теплившаяся в  душе  надежда
пробиться за ворота исчезла.  Не только двор и прилегающий к нему сад кишели
озверелыми янычарами,  но и  у  ворот,  и  дальше за ними,  и еще дальше,  в
глубине улицы,  пестрели тюрбаны и  сверкали пики  сипахов.  А  за  сипахами
гудели толпы токатцев,  стремясь прорваться во  двор.  К  этому их  неистово
призывали муллы.
     Тогда...
     Саакадзе рванулся на врагов, за ним, в исступлении, "барсы".
     Ошеломленные янычары первой линии сначала так  растерялись,  что  и  не
шевельнулись,  когда на их головы посыпались удары железных кулаков. "Барсы"
бились треугольником.  Каждый удар на учете: без промаха - в висок. Замертво
падали янычары,  чауши.  В  тесноте и  давке никто из  них  не  мог обнажить
ятагана. Сокрушающ и страшен был рукопашный бой.
     И  вот  сквозь  гущу  османов уже  пробита захваченным оружием кровавая
тропа.  Ярость пылала в  глазах грузин:  нет,  не погибнут они от подлых рук
палача! Они падут как воины, дорого отдав свои жизни.
     На  верхнем  ярусе  резного киоска  показался Хозрев-паша  в  плаще  из
красного бархата.  В  бешенстве он  изрыгал проклятия,  грозил адской карой,
заклинал именем султана.
     - Э-эх,   "барсы!"  Мы  недаром  пили  вино  с  серебром!*  -  загремел
по-турецки Саакадзе. - Покажем собаке-везиру, как празднуем мы смерть!
     ______________
     * Старинный грузинский обычай -  друзья скоблят серебро в чашу,  полную
вина,  и  в  знак  вечной  дружбы  выпивают  вместе,  после  чего  считаются
побратимами.

     Янычары первой линии  расступились,  и  откуда-то  из  глубины вынырнул
зловещий значок орты Бекташи с изображением хищной черной птицы,  сидящей на
верхушке кипариса.
     - Гу!  Гу! - фанатично выкрикнули осатаневшие дервиши, потрясая кусками
толстого белого сукна.
     Распаленные дервишами,  на  грузин обрушились янычары девяносто девятой
орты, беспорядочно паля из мушкетов, но теснота делала выстрелы бесцельными.
     "Барсы" сошлись с  ними  на  расстояние двух локтей и,  не  давая вновь
зарядить ружья,  с новой силой обрушили на врагов не только железные кулаки,
но и захваченные ятаганы.
     - Э-эх, Даутбек! Жаль, ты не с нами! Не видишь, как мы бьем башибузуков
Хозрева! - неистовствовал Димитрий.
     Саакадзе врезался в  самую гущу.  Он  больше не  был ни  величественным
сардаром, ни трехбунчужным пашой, не был надменным Непобедимым, он снова был
молодым горячим "барсом" из Носте.
     Янычары внезапно рассыпались,  в ворота хлынули на конях сипахи сводной
орты.
     Заслоняя Саакадзе от десятков ятаганов, Дато и Автандил чуть подались к
ржавым  дверям  подвала,  откуда  только  что  так  стремительно выбежали на
страшный бой.
     - Папуна!.. Куда ты?!. Гиви!.. Назад!.. Бей!..
     - Живым! Ай-я, живым хватайте! - вопил Хозрев-паша.
     Прорвав  ряды  сипахов,  толпа  фанатиков проникла  во  двор,  потрясая
клинками.
     - Палач!  Нож обнажи! Бросай! Если не в два глаза, в один! - командовал
Хозрев.
     Палач  Мамед  ринулся было  вперед,  целясь в  Моурави тонким ножом,  и
тотчас осадил назад,  испуганно тараща глаза на Ибрагима,  прислонившегося к
ржавым дверям подвала...  Нет,  это не  сон!  На груди улана предостерегающе
блестел знакомый янтарный амулет - клюв ястреба.
     Зачем  Ибрагим здесь  вместе с  неистовствующей пестрой толпой?  "Видит
аллах,  для святого дела!  Да,  если вчера не мог спасти,  то сегодня должен
уберечь от позора!  Вот падают "барсы", но еще больше их враги. Цепи сильнее
ятаганов! Видит солнце, аллах на стороне храбрецов!"
     Зорко следит за небывалой битвой Ибрагим.  Не позднее как сегодня ночью
он соединит "Дружину барсов",  а душа у них была всегда одна! Вот почему он,
Ибрагим, посадит у их изголовья только один величественный кипарис!
     А бой кипел - яростный! беспощадный! конечный бой!
     Сипахов  уже  направлял Абу-Селим-эфенди,  в  его  руке  сверкал клинок
Димитрия,  которым  он  завладел после  ограбления дома  Моурави.  А  Хозрев
исходил слюной и в бешенстве размахивал плащом из красного бархата.
     Перекрывая своим  громовым  голосом  несусветный шум  и  лязг  клинков,
Саакадзе  метнул  подхваченный на  лету  египетский ханжал  с  окровавленным
лезвием в Хозрев-пашу.
     - Э-эй, везир, башкой заплатишь султану за пятый трон!*
     ______________
     *  Георгий Саакадзе не  ошибся.  По возвращении из Анатолийского похода
Хозрев-паши  султан Мурад  IV  в  гневе  казнил его  за  вероломное убийство
Великого Моурави.

     Хозрев-паша едва успел отскочить и разразился проклятиями.
     - Мой  клинок!  Мой  клинок  с  именем  Даутбека!  -  зарычал Димитрий,
бросаясь на конного эфенди Абу-Селима.
     - Яваш!  Живыми!..  Живыми  ловите!..  -  не  переставая  вопил  везир,
прикрываясь плащом из красного бархата.
     Груды  тел  затрудняли движение.  Они,  словно  щиты,  прикрывали собою
павших "барсов".
     "Промысел  неба!  -  думал  Ибрагим.  -  Не  изуродует  мертвых  оружие
палачей".
     - О-хо, Георгий! Скольких ты уничтожил! Полтора часа тебе... а... а...
     - Димитрий! Дорогой Димитрий пал!..
     Изогнулся Эрасти, сделал немыслимый скачок и, выхватив у остолбеневшего
эфенди из  руки  тяжелую черную саблю Димитрия с  именем Даутбека,  протянул
Саакадзе,  а  сам,  тут же  изрубленный,  пал у  его ног.  Саакадзе рванулся
вперед.  Черная молния сверкала в его pуке, невообразимой радостью полыхнули
глаза. Верный Эрасти оказал ему последнюю услугу.
     И пошла черная сабля косить ряды.
     "Нет,  не  дотянуться до  Хозрева!  -  пожалел Саакадзе.  -  Он надежно
укрылся за спинами янычар. Тогда!.."
     - Даутбек за меня! Я за Даутбека!
     И покатилась другая голова... третья... Звенит черная сабля...
     - Шайтан!.. Шайтан! - объятые ужасом, шарахались сипахи.
     - Где шайтан?.. Кто видел?.. А-л-лах!
     - Правоверные, спасайтесь! Вот он! Вот шайтан!
     Это,  кажется,  крикнул Ибрагим,  бросаясь то  вперед,  то  в  сторону.
Мечется  перепуганная пестрая толпа.  Толкотня,  брань,  чей-то  сумасшедший
хохот!
     - О аллах! Бисмиллах! Пощади! Аман! Заман! Где?
     Мелькают цепи. Лязгают ятаганы.
     - Дато... Дато убит!.. Дитя мое, Автан...
     Упал Автандил лицом на  белый лоскут,  который сжал в  руке уже мертвый
Дато, - упал так, словно еще раз хотел прочесть песню, начертанную кровью.
     Кружится черная сабля, ломая и круша.
     - Яваш!  Яваш! Хватайте! Если нельзя с живого, с мертвого шкуру целиком
сдерите!.. Рубите! голову! ноги! руки! Руки рубите!..
     Хозрев  в  припадке ярости  швырнул на  помост свой  плащ  из  красного
бархата и,  топча его, изрыгал проклятия, грозя драгоценным ятаганом палачу.
Но палач,  не двигаясь,  суеверно косился на янтарный клюв ястреба, бормотал
молитву и вдруг... выронил нож.
     "Слава всемогущему,  -  шептал Ибрагим,  -  позора не  будет!"  Он  еще
плотнее придвинулся к ржавой двери и незаметно приоткрыл ее.
     - Живым!  Живым хватайте!  -  захлебывался слюной Хозрев-паша.  - Ай-я,
Моурав-гурджи! Стань достоянием ада! Сюда, бас-чауш! Сто давай сипахов и еще
сто! Палач, ты что, издох?! Тупой нож, лучше тупой!
     Всколыхнулось желтое  знамя  с  изображением  раздвоенного  меча.  Лава
обрушилась на  Моурави.  Что-то  с  воплями  кружилось,  светлело,  взлетали
ятаганы,  сбивались копья,  в  лужах  крови  хлюпали  ноги.  Запахло  чем-то
приторно сладким,  пронзительно заржали  кони.  Кто-то  рядом  зажег  факел,
кто-то захрипел.
     Один в тесном кольце озверелых приспешников Хозрев-паши остался Георгий
Саакадзе.  Вот уже тянутся к нему чьи-то руки... Но взметнулась еще... и еще
раз черная сабля...  И  снова стон и  вопль...  И вот совсем,  совсем близко
наскакивает на  него  хрипящий конь.  Эфенди  Абу-Селим  бросает  аркан,  он
взлетает с адским свистом,  не достигнув Моурави,  и падает на шею ошалелого
от неожиданности янычара.
     Саакадзе расхохотался и, размахивая саблей, выкрикнул:
     - Э-э,   храбрец!  Везир-собака!  Сераскер!  Сердар-и-экрем!  Полюбуйся
Абу-Селимом!  А если позавидуешь ему, спустись на миг, не задержу! Даю слово
Георгия из Носте! - и, круша все на своем пути, стал пробиваться к эфенди.
     Абу-Селим  заметался,  не  в  силах  вырваться из  кольца сдавивших его
янычар.  Захрипел под ним конь,  дикий вой потряс воздух.  Но  черная сталь,
взвизгивая, беспощадно закружилась над эфенди.
     - Араке! - загремел Саакадзе. - И смерть!
     Подпрыгнула феска,  странно закачалась золотистая кисть,  как-то нелепо
высоко взлетела вверх  отсеченная голова и  со  стуком,  словно на  гробовую
доску, упала на помост.
     В ужасе отпрянул Хозрев-паша,  он еще что-то пытался выдавить из своего
захолодевшего горла,  но янычары,  забыв обо всем,  восхищенно навалились на
помост.
     За ними и  сипахи зачарованно смотрели на отсеченную с  такой ловкостью
голову заносчивого Абу-Селима.
     На ржавой двери,  словно барс,  растянулся луч солнца.  Нет,  позора не
будет! Ни живым, ни сраженным не сдастся первый обязанный перед родиной!..
     Внезапно из глубины двора раздался неистовый вой:
     - А-а-а-х! Хватай! Шайтан! Ускакал шайтан... пропал!
     Паника  охватила толпу.  Толкаясь то  к  помосту,  то  в  глубь  двора,
обезумевшие токатцы вдруг устремились к  выходу.  И откуда-то издалека несся
крик:
     - Моурав-шайтан ускакал! Аман!
     "Слава аллаху! - ликовал Ибрагим. - Враги ослепли!"
     Прислонившись к  солнечному барсу,  Георгий  Саакадзе кинул  взгляд  на
переломленный клинок: "Бой закончен. Тогда..."
     И  он  с  силой взмахнул рукой и  вонзил обломок черного клинка в  свое
бесстрашное сердце.
     Взметнулась исполинская тень и исчезла за порогом.
     И через этот порог шагнул в Вечность "барс" из Носте,  на щите которого
неугасимым огнем  пылают  слова:  "Счастлив тот,  у  кого  за  родину бьется
сердце!"


        "x x x"

     "...Так  пал  Великий Моурави,  Георгий Саакадзе,  полководец и  герой,
потрясавший царства и народы.  Пал муж,  чья труба звучала тревогу,  чей меч
гремел о брони и от тяжести которого стонало бранное поле..."


     Москва - Тбилиси.
     1928-1957.