с  некоторых пор
им так редко удается повеселиться.
     Поощряемые Русудан,  куролесили без отдыха "барсы", но угроза Дареджан,
что она велит слугам унести вино,  вмиг превратила "барсов" в  лебедей...  И
Хорешани развернула второй свиток.
     Чем дальше читала Хорешани,  тем свирепее ерзал на скамье Димитрий, тем
шире раскрывал глаза Гиви,  тем  все  с  большим удовольствием Папуна осушал
чашу за  чашей,  тем веселее становился Георгий,  потешая Дато вырезанной из
кожуры яблока змейкой.
     - Постой, Дато, потом выразишь восхищение... Автандил, чем ты удивлен?
     - Бесстыдством, отец!..
     - Не думаешь ли ты,  мой сын,  что для такого бесстыдства нужен большой
ум?  Ничего  нового  Шадиман не  прибавил к  посланию,  поэтому так  открыто
пишет... Прошу тебя, Хорешани...
     - Сначала,  дорогая,  начни,  -  попросил Папуна,  - Гиви мысли сбил. -
Затем,  наполнив огромную чашу вином, поставил перед собою, посоветовав всем
последовать его примеру: это поможет глотать изысканную наглость Шадимана.
     Хорешани махнула рукой и начала сызнова:

     "Послание  князя  Шадимана  Бараташвили  княгине  Гульшари  Амилахвари,
дочери царя Баграта, сестре царя Симона.
     Поистине,  княгиня,  твой гонец совершил чудо из "Тысячи и одной ночи".
Через какие испытания ни прошел он!  Хорошо,  догадался поклясться поймавшим
его  саакадзевцам,  что  сбежал  он  якобы  от  твоих  пощечин...  Иначе  не
наслаждаться бы  мне твоим приятным красноречием.  Но  обратно к  тебе гонец
отказался вернуться даже  под  угрозой подпалить ему  усы,  ибо  саакадзевцы
обещали ему  большее,  если еще  раз поймают его возле Арша.  Дабы избегнуть
твоего  гнева  и  саакадзевского огня,  на  котором его  будут  поджаривать,
подвесив вверх ногами,  гонец сбежал в монастырь и,  уверовав в разбойников,
распятых рядом с Христом, принял иночество, чем обменял мед на елей. Обрадуй
его молодую жену, ибо говорил он, что только месяц как женат.
     Напрасно столь горькие упреки расточаешь, прекрасноликая! Разве хоть на
один день я  оставил мысль снова лицезреть солнцеподобную Гульшари в Метехи?
Или  мы  больше  не  связаны с  князем,  имя  которого не  может  не  пугать
азнаурское сословие во вновь закипающей борьбе?
     Но  знай,  княгиня,  имея такого азнаура,  как  Георгий Саакадзе,  надо
держать наготове открытыми четыре уха,  четыре глаза,  два языка, десять рук
и...  впрочем,  хвост  может остаться один...  ибо  у  Шадимана он  оказался
сплетенным из глупцов...
     Спешу  восхитить тебя,  неповторимая Гульшари:  я  снова завел лимонное
дерево.  На  этот раз действую осмотрительнее,  не  все ему сразу доверил...
Старое,   как,   наверно,  до  тебя  дошло,  я  выбросил:  насыщенный  моими
многолетними мыслями, лимон отучнел и перестал понимать происходящее, потому
советы его стали путаными и плоды неправдоподобными. Новое дерево ведет себя
пока разумно,  не навязчиво.  Не скрою,  были у нас взаимные неудовольствия:
сначала плод созревал то  кислым,  то слишком сладким.  Но я  в  беспощадной
борьбе добился победы.  И по сей день срезаю упругие плоды, умеренно кислые,
умеренно сладкие.  Вот почему, прекрасная, как весенняя роза, Гульшари, могу
дать тебе двойной совет: выжидать стало так же опасно, как и действовать. Но
действовать веселее и  больше  расчета выиграть.  Тебе  советую действовать,
выбирай между кислым и... скажем, сладким. Я говорю о Телави и Тбилиси.
     С того счастливого часа,  когда Теймураз избрал себя главенствующим над
войском в  наступающей войне с  шахом Аббасом,  я больше не сомневаюсь,  что
царь Симон Второй вновь воцарится в Картли.  И ты можешь сказать мне: "Князь
Шадиман никогда не был князем", если такое не свершится. Значит, наслаждайся
жизнь продлевающим воздухом Арша,  спокойно жди веселых перемен,  и  снова в
Метехи  будет  блистать княгиня Гульшари,  где  первым  везиром царя  Симона
шах-ин-шах пожелал назначить князя Шадимана, держателя знамени Сабаратиано.
     Но если,  как ты уверяешь,  еще месяц - и Гульшари превратится в камень
со  слезоточивыми щелями,  то  лучше отправь с  гонцом,  передавшим тебе это
послание,  изысканное письмо к  царю  Теймуразу с  мольбой принять княгиню и
князя Амилахвари под высокую руку. Делая все наоборот, что бы разумно ему ни
посоветовал Георгий Саакадзе,  кахетинец и тут переперчит. И ты перепорхнешь
в Телави...  Не пугайся шаири,  они для уха приятны, как для языка - нектар.
Будет  не  лишним добавить:  все  записанное Теймуразом изумрудным пером  на
атласе ты  выслушать не  успеешь,  ибо  для  победы над грозным шахом Ирана,
кроме храбрости, которой Теймураз обладает, и струнно-звучных слов, которыми
Теймураз насыщен, надо иметь дар, которым обладает Георгий Саакадзе!..
                                          Руку приложил расположенный к тебе
                                                       князь князей Шадиман.
                                                    Писано в замке Марабда".

     - Клянусь! - воскликнул Дато. - Не руку, голову приложил князь князей!
     - Шакал шакалов!  -  перебил Димитрий,  вырвав от  возмущения из мутаки
кусок бархата.
     - Как думаешь, Хорешани, отправить гонца?
     - С твоего разрешения",  дорогой Георгий, отправлю. И то сказать, пусть
Гульшари повеселится,  зная,  что я  ей покровительствую.  Потом...  на этих
условиях Шадиман оставляет в покое Магдану... А ты как советуешь, Георгий?
     - Непременно  отправь,   на  пропускном  фермане  печать  моим  кольцом
поставлю...  Если об  этом все,  давайте,  друзья,  веселиться!  Завтра наши
госпожи со всеми домочадцами выезжают в Носте.
     Далеко за полночь слышался дружный смех и  жаркие песни буйной "Дружины
барсов".


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ"

     Ожидали  войну,   и  она  началась.  Началась  внезапно,  с  неумолимой
стремительностью.  На юго-восточной черте в  знойный 312 год второго периода
Хроникона,  от рождества Христова 1624,  запылал пограничный лес, и птицы, с
опаленными крыльями, неумолчно крича, тревожной тучей пронеслись на запад.
     На  линии,   где  сливался  край  неба  с  землей,  взметнулись  столбы
желто-бурой пыли, потом показались тысячи верблюдов, коней, повозок.
     Иса-хан приближался.
     Как и  предполагал Саакадзе,  Иса-хан через Нахичеванское ханство вышел
на равнину между озером Гокча и  Шамшадыльскими горами.  Введя в заблуждение
передовые грузинские дозоры, хан круто повернул в Казахию, пересек Борчало и
через  Бердуджинский брод  ворвался  в  Сомхетию,  к  низовьям реки  Дебеды.
Иса-хан  лишь для вида поверил Шадиману:  полководца,  пожертвовавшего сыном
ради своей страны, не так-то легко отстранить от защиты ее.
     Желая  предупредить возможность неожиданного удара  Саакадзе,  иранский
сардар бросил всю  массу  своих войск вверх по  Алгетскому ущелью,  стремясь
одним рывком захватить Тбилиси.
     Но  не  учел Иса-хан любви грузинского народа к  своей родине.  Не учел
веры в Моурави.  И снова,  как тогда в Сурами,  бежали, скакали, переплывали
реки,  перепрыгивали рвы, переползали балки крестьяне, откликнувшиеся на зов
Георгия Саакадзе.
     Разодранные  чохи,   спутанные  черные  бороды,   настороженные  глаза,
зазубренные шашки говорили о суровых нахидурцах.
     Сутулые,  коренастые атенцы с  горящими из-под  нависших бровей глазами
потрясали пращами.
     Тонкие,  гибкие  урбнисцы в  полинялых архалуках,  сжимая копья,  буйно
встряхивали курчавыми головами.  Высокие,  плотные,  с взлохмаченными рыжими
бородами сабаратианцы, сверкая холодной голубизной глаз, взмахивали тяжелыми
дубинами.
     Юркие сомхитари в истоптанных чувяках,  в шапочках, задорно торчащих на
пышных  макушках,  размахивали тонкими кинжалами.  На  черных архалуках,  на
желтых бешметах, на серых чохах белыми пятнами застыл соленый пот.
     От таинственных руин Армази,  от шумной Арагви,  от пещер Уплисцихе, от
ветхого Мцхета,  от замкнутого Ацхури с  жаждой мести стекались крестьяне на
зов Саакадзе.
     И еще не учел Иса-хан,  что сочетание извилистых ущелий, горных потоков
и хребтов делает невозможным развертывание многотысячного войска. Оплошность
хана использовал Моурави.  В  этот тяжелый час народ Картли был с ним.  Но и
многие из  князей не осмелились противоречить Моурави,  и  было естественно,
что голос его вновь звучал как боевая труба. Немедля соединил он картлийские
дружины и ополчение со спешно прибывшей кахетинской дружиной царя Теймураза,
молниеносно двинул  соединенное войско по  боковым лесистым ущельям в  обход
врага и с северных склонов Бендери обрушился на иранский стан...
     Ни  искусство Иса-хана,  ни  огромный перевес сил не  спасли иранцев от
поражения, и они устремились назад к низовьям Алгети, к Красному мосту.
     Тбилиси был спасен...

     Бежан  осторожно  поправил  фитилек  лампады  и  пододвинул Дато  новый
свиток.  Да,  он,  сын  Саакадзе,  все  тщательно записал под "сению обители
Кватахевской".  Пусть  потомки,  восхищаясь  сражением  за  Тбилиси,  осудят
виновных в Марабдинском поражении.
     Сосредоточенно  рассматривал  свиток  Дато,   словно  сам  он   не  был
участником страшного боя.  Перед ним вновь ожили кровавые видения...  "Да, с
чего  началось?"  -  Дато  потер  лоб,  вглядываясь  в  начертанные багряной
киноварью строки...
     Отуманенный победой у  Красного моста,  Теймураз снова  стал  надменным
царем,  снова надменно сказал:  "Мы возжелали", и спешно спустился в долину.
Вопреки совету  Саакадзе,  Теймураз,  уступая настойчивой просьбе владетелей
юго-восточных замков,  испугавшихся за свои княжества,  расположил свой стан
вблизи   деревни  Марабды.   И   тотчас  Шадиман  подробно  описал  Иса-хану
расположение  войск  Теймураза.  А  все  князья,  забыв  увещания  Саакадзе,
угодливо стали располагать свои дружины справа и слева от Теймураза. Рядом с
царской  стоянкой поставил свою  арагвинскую конницу и  возгордившийся Зураб
Эристави.
     Только  Мухран-батони  и  Ксанские Эристави,  соединив личные дружины с
азнаурскими,  беспрекословно подчинились Моурави.  Быть  может,  поэтому  их
войска приобрели подвижность и пострадали меньше.
     Моурави наедине напомнил царю о своем плане, который, по-видимому, царь
одобрил,  но  не  стал применять.  Он  страстно доказывал царю необходимость
действовать  в  соответствии с  планом  -  рассредоточить картли-кахетинские
войска,  доказывал гибельность прямолинейного столкновения с  превосходящими
силами иранского войска, подкрепленного пушечным и ружейным огнем.
     Но что бы Саакадзе ни предлагал,  царь, боясь уронить свое достоинство,
отвергал с безрассудной запальчивостью.
     Науськиваемый князьями,  Теймураз, не сумевший применить стратегический
план Моурави,  отвергал и  его разумные советы,  даваемые им в ходе развития
войны.  Пренебрег царь и настойчивой просьбой Моурави не рисковать войском и
не  предпринимать немедленного наступления,  ибо  Иса-хан,  видя  грузинское
войско сосредоточенным на одной линии,  напряженно сам ждет его наступления.
Следует   как   можно   больше   изнурить   ожиданием  персидского  сардара,
беспрестанно устраивая ложные передвижения.
     Но поддержанный царем княжеский Совет бурно протестовал: отсрочка может
дать  повод  Иса-хану  выделить отборные тысячи шах-севани для  разграбления
замков, расположенных вблизи. Князья требовали, чтобы царь без оттяжки начал
бой,  иначе  они  -  свидетель архангел Михаил!  -  уйдут  на  защиту  своих
владений.
     Упреки  Саакадзе,  что  княжество  из  личных,  недостойных  побуждений
жертвует  великим  делом   спасения  Грузии,   только  распаляли  заносчивых
себялюбцев.  И  вот торжествующий Теймураз приказал трубить в  золотые трубы
Кахетинского царства. Началось наступление.
     Старый  Теймураз Мухран-батони  и  Эристави Ксанский возмущенно вложили
мечи в ножны, намереваясь увести свои дружины. Но Моурави вновь умолил их во
имя отечества подчиниться решению царя.
     В  центре иранской линии,  возле войскового знамени,  Иса-хан,  блистая
перьями  на  шлеме,   вызывающе  подбоченясь,   громко  отдавал  приказания.
Казалось, достаточно одного броска коня, и богатый трофей - голова сардара -
взлетит на пике.
     И  вот  каждый князь в  отдельности решил обогнать соперников и  удалью
прославить фамильное знамя.  Поощряемые обещанием большой награды, княжеские
дружинники,  словно  на  пышной  охоте,  одновременно наперегонки  понеслись
вперед, создавая хаос и сутолоку.
     И  по  тому,  каким бешеным пушечным и  мушкетным огнем были  встречены
грузины,  Саакадзе понял,  что  именно  на  кичливость и  военную отсталость
князей рассчитывал Иса-хан.
     Но Иса-хан забыл о  предвидении Саакадзе,  изучившего сарбазов не хуже,
чем он,  хан,  грузинских князей.  Внезапно на левом крыле азнаурских дружин
ударили дапи, заиграли дудуки. Над полем боя возник канатоходец, а навстречу
ему по канату, словно повисшему в воздухе, поползла огромная пятнистая змея.
Вопли ужаса:  "Зибир!" Зибир!" и крики восторга: "Аджи! Маджи! Лятораджи!" -
огласили ряды  сарбазов.  Напрасно юзбаши свирепо били мозаичными ножнами по
бритым  затылкам,  напрасно  онбаши  грозили  посадить  ослушников  на  кол,
напрасно яверы угрожали осыпать их головы пеплом,  - сарбазы не в силах были
отвести  взгляда  от  чудовищной  змеи,   которая,   шипя,   приближалась  к
канатоходцу.
     Давно так  не  хохотал Иса-хан,  ему понравилась шутка Саакадзе.  И  он
кое-что новое приготовил для "друга".  Не спеша, любезно, точно приветствуя,
он трижды взмахнул платком.  Позади него что-то заурчало,  раздался странный
топот.
     В  канатоходца,  которого не могли достать пули,  летели стрелы,  но он
продолжал  прыгать,  кувыркаться,  бегать  на  руках  и  вдруг  пронзительно
свистнул. Змея взвилась и метнулась в сторону сарбазов.
     В  этот  миг  Саакадзе двинул на  опешившего врага  азнаурскую конницу.
Закипела кровавая сеча. Окрестности Марабды задрожали от боевых выкриков.
     Иса-хан уже не смеялся. Перед ним из огня восстала тень Карчи-хана.
     - А-ай, бехадыран! - зычно воскликнул Иса-хан.
     Из-за персидских шатров серо-коричневой тучей, разъяренный, как ветер в
пустыне, вынесся арабистанский верблюжий полк.
     Тревожно заржали кони,  шарахнулись.  Налетевшие верблюды злобно  рвали
дружинников зубами,  стягивали наземь,  топтали.  Всадники в  белых бурнусах
ловко осыпали картлийцев ударами длинных копий.
     - Э-хэ, азнауры! - выкрикнул Саакадзе, вздыбив молодого Джамбаза.
     Зеленым  вихрем  рванулись из  леса  Гуния  и  Асламаз  с  легкоконными
сотнями.
     - Разить верблюдов терпенами!  - командовал Саакадзе, подняв забрало. -
Коней с буиндуками вперед!
     Оружие,  выкованное тбилисскими амкарами по образцам Саакадзе, вступило
в  дело.  Верблюды,  подсеченные копье-саблями,  с  диким  ревом метались по
стану,  внося сумятицу и сея панику.  Стоны.  Проклятия.  Арабы повернули за
лесистый  холм  и,  надеясь  прорваться  к  дружественному  замку  Шадимана,
устремились в свободное от битвы ущелье. Но тут Автандил обрушил на них сноп
метательных пик-молний.  Лавина белых  бурнусов мгновенно повернула назад  в
ущелье, сбивая последовавших было за ними мазандеранцев.
     - Алла!  Алла!  - в гневе закричали войсковые муллы и вынесли затканный
золотом портрет.
     - Шах Аббас! Шах Аббас!
     Бежавшие сарбазы,  словно от магического толчка,  на миг остановились и
вновь с копьями наперевес повернули на картлийцев.
     Вновь  затрубил ностевский рожок.  Немногочисленные азнаурские дружины,
расположенные опытной  рукой  Саакадзе  на  выгодных рубежах,  одновременной
атакой  создали  впечатление  общего  наступления  грандиозного  грузинского
войска.  Расколов кизилбашей,  азнаурская конница  захватила вражеский стан.
Битва уже, казалось, выиграна грузинами.
     Не  рискнули  вступить  в  бой  с  Саакадзе и  подоспевшие тавризский и
азербайджанский беглербеги.
     Стояла полуденная жара. Саакадзе смахнул черный пот железной перчаткой.
Он  заметил,  что  князья  не  поддерживают его  и  продолжают  бессмысленно
топтаться  у  царской  стоянки,  явно  предоставляя  азнаурам  своею  кровью
отразить главный натиск Иса-хана.
     - Нетрудно  разгадать коварный  план  владетелей,  -  хрипло  выкрикнул
Георгию подскакавший на  взмыленном аргамаке Теймураз Мухран-батони,  -  эти
блюдолизы царя  стремятся обескровить нас,  чтобы  затем  вступить в  бой  с
обессиленным нами врагом,  приписав победу своим знаменам.  - И он, выхватив
меч из ножен, рванулся на беглербегов, увлекая за собой мухранцев.
     За  мухранцами  помчалась  конница  Ксанских  Эристави.   Развевающиеся
красные  башлыки  казались  пламенем,  охватившим  Марабдинское поле.  Снова
закипела кровавая сеча. Тяжело загудела земля от груд искореженной брони, от
тысяч павших всадников и коней.
     Зорко,  с  огромным  напряжением следил  Саакадзе за  действиями своего
немногочисленного войска,  с  удивительной  быстротой  поспевая  всюду,  где
требовалась не только отвага, но и опытность полководца. Как огненная птица,
победа вновь парила над знаменем Великого Моурави.
     Притягательной силой  владела  эта  огненная птица.  Не  выдержал Зураб
Эристави  и  внезапно  ринулся  в  бой,  приказывая  легкоконной арагвинской
дружине окружить ширванского хана, двигающегося к Марабдинскому полю.
     Облегченно вздохнул Саакадзе. Он видел, как на стоянке царя взметнулись
княжеские знамена:  сигнал к  наступлению.  И вдруг,  покрывая гудение поля,
раздались какие-то истошные вопли:
     - Теймураз,  Теймураз убит!..  -  Кто,  царь?..  - Царь... Царь убит!..
О-о-о!.. - Народ! Наро-од!.. Погибли мы!.. Царь убит!.. Царь Теймураз!..
     Страшное  известие  мгновенно  облетело  ряды  грузин.  Саакадзе  остро
почувствовал: замерло сердце битвы.
     Нового   перевеса  можно   достигнуть  только   шквальным  наступлением
объединенного грузинского войска.
     - Найти  царя!  -  громовым голосом  выкрикнул Саакадзе.  -  Оповестить
войско: убит не царь Теймураз, как кричат предатели, умышленно сея панику, а
славный витязь Теймураз Мухран-батони!
     И,  как  бы  предчувствуя,  что гибель опытного полководца подорвет дух
воинов, Моурави просил Кайхосро заменить деда на поле боя.
     Под  грохот ширванских барабанов тысячи тавризского и  азербайджанского
беглербегов обрушились  на  линии  грузин.  Фанатично  выкрикивая откровения
корана, сарбазы беспрерывным огнем прокладывали себе путь.
     - Алла!  Иалла!  -  пронеслось по полю от края до края.  А тем временем
князья уже опустили знамена и, следуя за царем Теймуразом, поспешно отходили
в  сторону Триалетских высот.  Арагвинцы несли  на  руках  тяжело  раненного
Зураба Эристави.
     Несмотря  на  мужество  горсточки картлийских пехотинцев,  несмотря  на
усилия  Кайхосро  Мухран-батони,   мстящего  за  смерть  деда,  несмотря  на
немыслимую отвагу "барсов",  -  ничто  не  могло противостоять тысячам тысяч
кизилбашей.
     С   необычайным  искусством  Саакадзе   вывел   из   окружения  остатки
картлийских дружин...

     "Господи Иисусе, спаси и помилуй! На полях марабдинских осталось девять
тысяч  грузин,  а  врагов всего четырнадцать тысяч...  Промысел божий...  Да
простятся нам грехи наши, да..."

     Дато резко отбросил свиток.  Слишком осторожно церковники вели запись о
неслыханном предательстве князей и  попустительстве царя,  боявшегося победы
Саакадзе не меньше, чем угрожающего ему плена...
     На том помертвевшем поле было все значительно страшнее и кровавее,  чем
на  вощеной  бумаге...  Дато  схватил  перо,  обмакнул в  красную киноварь и
дописал:
     "Тогда  Георгий  Саакадзе переломил копье  и,  швырнув  в  марабдинскую
пропасть, воскликнул: "Пусть так сгинут те презренные, из-за которых сегодня
погибла Грузия!.."
     Странно,  зачем он,  Дато, в монастыре? Зачем? Чтобы просить настоятеля
Кватахеви  выступить с  монастырским в