слоновой кости.
     Изящные поклоны, которые посольские дворяне отвешивали сначала хозяину,
а потом, по старшинству, боярам, совсем расположили к ним именитую знать.
     "Но  откуда проведали,  что  Стрешневы выше  Лопухиных?!"  -  поражался
Хворостинин.
     И  вдруг ни с  того ни с  сего шепнул надменному и  строптивому боярину
Милославскому:
     - Из  знатных  князей,  царю  иверскому ближние люди,  только  блюдятца
шаховых  посланцев,  оттого  и  рядятся  в  простое платье  и  на  коней  не
саживаются.
     И  пока  Милославский делился  новостью с  соседями,  а  те  с  другими
боярами,  Хворостинин подхватил "барсов" и  усадил рядом с собою по правую и
левую руку.
     Наступало время полпира.
     Широко  распахнулась дверь,  вошла  боярыня в  темно-зеленом сарафане и
жемчужной кике,  держа  поднос с  кубком.  За  нею  следовали пестрой толпой
сенные девушки.  Подойдя к старшему Морозову, боярыня низко ему поклонилась.
Поклонился ему и подошедший Хворостинин, в голос с женой проговорив:
     - Не откажи в чести вина пригубить!
     - За тобой следом, боярин! - ответил с поклоном Морозов, принял кубок и
осушил его. - Счастья и богатства дому вашему, а вам во здравие!
     Застучали кубки.  Боярыня вышла и  вскоре вернулась,  но  уже  в  синем
атласном  сарафане  и   в   другом  кокошнике.   Снова  пенился  на  подносе
золоточеканный кубок.  Как  раньше к  Морозову,  подошла она  к  Нарышкину и
поднесла ему кубок:
     - Не откажи в чести вина пригубить!
     И  опять ушла,  и  опять вернулась,  но уже в вишневом сарафане и новом
уборе. С поясным поклоном поднесла она кубок Долгорукому. А там снова ушла и
снова вернулась,  но уже в голубом сарафане с серебряными лилиями по полю. С
поясным поклоном поднесла она кубок Ромодановскому. И вновь уходила, и вновь
возвращалась -  каждый раз в сарафане другого цвета,  в другом кокошнике,  -
подходила с кубком к каждому гостю, пока не обошла всех.
     Как только Хворостинин опустился на свое место,  стряпчий тотчас поднес
каравай  черного  хлеба,  нарезанный ломтями.  Хворостинин нарезал ломти  на
маленькие кусочки и каждый кусочек особо передавал гостю:
     - По примете дедовской: хозяйский хлеб злых духов отгоняет!
     Покончив с последним ломтем, Хворостинин ударил в ладоши.
     Вереницею,  один за другим,  вошли слуги, неся в руках дымящиеся мисы с
лапшою,  со  щами,  с  рассольником,  со  всевозможной ухой:  и  черной -  с
гвоздикой,  и белой - с перцем, и просто голой. Поначалу ели степенно, но по
мере  освобождения  жбанов,  ковшей,  кружек,  чарок,  многофунтовых кубков,
достаканов, овкачей и болванцев все веселели, чаще взлетало над столами:
     - Отведай!
     - Пригуби!
     Пока бояре со всем рвением управлялись с мисами, стряпчий опустил перед
Хворостининым опричное -  особое блюдо:  огромный курник. Важно разрезал его
боярин на  куски,  разложил на  блюдца и  подал дворецкому знак.  По  наказу
Хворостинина дворецкий подносил эти блюдца гостям,  соблюдая старшинство,  и
низко кланялся:
     - Жалует тебя боярин опричным блюдом. Сделай милость, порадуй хозяина!
     Вставали Стрешнев, Пушкин, Лопухин, отвешивали поклон:
     - Благодарствую за честь!
     - На здравие! - отвечал Хворостинин, одаривал гостей посланными блюдами
и присоединял к дару кубки и стопы.
     Гиви сосредоточенно считал по-грузински: "Раз суп, два суп, три суп..."
А  когда  досчитал до  двадцати,  боярин Милославский,  ухнув,  отвалился от
стола.  И следом пошли пироги: слоеные, подовые, белые, с говяжьей начинкой,
с  заячьим мясом,  смешанным с кашей и лапшой,  с рыбьей начинкой.  Пробовал
Гиви считать и  пироги,  но сбился со счета.  Зато осетра пудового,  белугу,
налимов, карпов, стерлядь паровую, рыбу тельную с приправою в огромных чашах
Гиви решил крепко запомнить, чтобы вконец поразить Папуна.
     И наверху,  в терему у боярыни,  тоже веселились.  Помахивая платочком,
плавно шла  по  кругу княжна Хованская,  полуопустив густые ресницы,  певуче
выводила:

                Травушка-муравушка, зеленый лужок,
                Молодец боярышню взглядом обжег,
                   Подбоченился, смех задористый,
                   Удалой Иван да напористый.
                Обернулась лебедем боярышня та,
                Крыльями ударила... Где красота?!
                   В золотой заре растворилася,
                   Легким облаком вмиг прикрылася.
                Нет ее не озере, ищи в облаках!
                Нет ее на небе, ищи на лугах!
                   Пригорюнился... Не с кручиною,
                   Красоту ищи ты с лучиною!
                И под смех сережку как бросит ему: -
                Ты, Иван боярышню ищи в терему!
                   Белолицую, чернобровую!
                   Выбей плечиком дверь дубовую!

     Подвыпившие боярыни уже смеялись громко,  заливисто.  У одной - белесые
ресницы и  брови  набелены,  у  другой  черные  -  начернены;  у  одной  шея
раскрашена голубым,  а руки красным, у другой щеки полыхают багрянцем, а лоб
отсвечивает мрамором. И у всех на зарукавьях-браслетах горят камни и жемчуг,
на  шеях  поблескивают  золотые  мониста,  кресты,  образки  и  переливаются
радуги-платья.
     - Хороши  у  тебя  настойки  на  корице,   боярыня,  больно  хороши!  -
проговорила Нарышкина,  потягивая из чарки.  - И зверобой на померанцах зело
хорош!
     - Чарочка  за  чарочкой,  что  ласточки весною,  так  и  упархивают!  -
подхватила Лопухина, опоражнивая ковшик.
     Приоткрыв   дверь,    сенная   девушка   поманила   княжну   Хованскую.
Пошептавшись,  они выскользнули в  сени,  где в  углу притаился Меркушка.  В
новом стрелецком кафтане он казался осанистым, даже чуть важным.
     - Спасибо тебе,  стрелец,  -  мягко проговорила княжна.  - Боярин, дядя
мой,  сказывал -  в путь долгий идешь.  Жалую тебя образком для бережения от
нечистой силы да пищалью завесною для брани с недругами. - И, взяв у девушки
оправленную в серебро и украшенную резьбой пищаль,  протянула Меркушке, а на
шею ему застенчиво надела позолоченный образок на цепочке.
     Исчезла княжна, а Меркушка все стоит, как зачарованный, сжимая завесную
пищаль.
     Окончился  полупир,  и  начался  пир  разливанный,  разгульный.  Холопы
вторично внесли длинные палки с  фитилями из пакли и  стали зажигать свечи в
паникадилах. Свет сотен восковых свечей ярко озарил пирующих.
     Хворостинин вышел из-за стола с кубком романеи, зычно произнес:
     - За  здоровье царя  нашего  батюшки,  благоверного Михаила Федоровича,
государя всея Руси,  великия и малыя, царя Сибирского, царя Казанского, царя
Астраханского. - Проговорив полный титул, осушил кубок до дна.
     Бояре в  свой  черед повторяли ту  же  здравицу и  неторопливо выпивали
кубки и братины.
     А над головами бояр продолжали плыть чеканные блюда с куриными пупками,
с  перепелами и  жаворонками,  журавлями и рябчиками.  Резво лилось боярское
вино -  простая водка,  настойка на  разных травах.  По лицам гостей катился
крупный пот, шел смутный говор. Высоко поднятый на огромном блюде, вплывал в
полном оперении жареный лебедь.
     Пока   бояре   расправлялись  с   лебедем,   стряпчий   опустил   перед
Хворостининым опричное блюдо -  огромный пряженый пирог с налимьей печенкой.
Важно разрезал его боярин на  куски,  разложил на  блюда и  подал дворецкому
знак.  По  наказу  Хворостинина дворецкий  поднес  первое  блюдо  Гиви,  уже
задыхавшемуся от еды, и низко поклонился:
     - Жалует тебя боярин опричным блюдом. Сделай милость, порадуй хозяина!
     Гиви  побледнел.   А  рядом  уже  вставали  Ромодановский,  Долгорукий,
Толстой, отвешивали поклон:
     - Благодарствую за честь!
     - На здравие!..
     И  уже исчезли жаркие,  отпенилось ренское вино,  бастр,  а на смену им
заполнили столы блюда и  тарели со всякими сластями,  от смоквы и маковок до
мазюни из редьки.
     - Не настал ли час потехи,  милостивые гости?  - пряча в бороде улыбку,
спросил Хворостинин.
     - Ох,   как  настал!   Чай,   уж   опорожнили  и   беременные  бочки  и
полубеременные! В самый раз! - закричали захмелевшие бояре.
     Хворостинин  подал  знак.  Распахнулись  двери,  и  с  гиком  ввалились
скоморохи, кривляясь и приплясывая.
     - Играй плясовую!  -  закричали бояре. Загремели бубны, раздался свист.
Скоморохи вынеслись на середину:

                Таракан дрова рубил,
                Себе голову срубил,
                Забежал в свой закуток
                Без рубахи и порток.
                   Комарики ух-ух,
                   Комарище бух-бух!..

     - Помощь  эта  -   братская,   -  продолжал  Дато  вполголоса  убеждать
Хворостинина. - На земли грузинские надвигаются шаховы полчища. У нас, кроме
собственной груди,  стрел да шашек,  ничего нет.  Шах Аббас у себя с помощью
голштинцев  пушек  наотливал  множество.  А  чем  преградить  дорогу  врагу,
владеющему пушками? Шах ядовитую пакость в рыбьих пузырях возит, ослепляет в
битве,  заразных верблюдов на противника гонит.  Устрой,  воевода, хоть семь
пушек, если больше не можешь.
     - Э,  для  милого дружка и  сережка из  ушка!  Да  вот  посол  свейский
сказывал царю-батюшке,  будто немцы Габсбурги на нас ополчились, а союзников
у  них  больше,  чем  капель в  море.  Не  хотят смириться к  поляки,  их-то
Сигизмунд в  короли всея  Руси нарекался...  И  намедни на  сидении боярском
много говорили о неспокойстве на украинах наших... В бунтовское время казаки
попривыкли к разбойной вольности, и невтерпеж им порядок царский...

                Комар летом лес грузил,
                В грязи ноги завязил;
                Его кошка подымала,
                Свое брюхо надорвала!
                   Комарики ух-ух,
                   Комарище бух-бух!..

     К  восторгу  горланивших  бояр,  скоморохи  подпрыгивали,  кувыркались,
ходили вприсядку. Гусляры все быстрее проводили по струнам.
     - У Хворостинина гостьба толстотрапезна! - надрывался Пушкин.
     ...хошь денно и нощно на Пушечном дворе отливают и выковывают пушки, но
врагов у Руси немало,  а рубежей неспокойных и того больше.  Царь и патриарх
ныне  замыслили ратных людей против ляхов да  немцев собирать,  а  снаряжать
придется в  первую голову пушками и пищалями,  и их,  того и гляди,  в обрез
придется.
     - Пусть по-твоему,  боярин,  но вера у нас одна? Вы на поляков и немцев
идете,  а шах Аббас кто? В какой церкви крещен? Или не он христианского царя
Луарсаба в башне заточил?  Или не он грузинское царство пеплом засыпал?  Так
почему отказываете нам в помощи против нехристя?
     - Чего не  ведаешь,  о  том  не  суди.  Государь-царь наш  и  святейший
патриарх Филарет против всех врагов греческой веры великий заслон строят,  а
пока не выстроен - терпи!
     - Нет,  боярин,  терпеть нам некогда, иначе заслонять вам нечего будет.
Давно бы  Грузии не стало,  если бы мы с  древних времен не вели войн против
магометан.  И  сейчас не  терпеть,  а  драться будем.  Да  живет  вечно наша
земля!.. Видишь на моей груди звезду? За нее можно взять целый город. Звезду
мне подарил в Индии магараджа,  их великий князь,  за то,  что защитил я его
семью от  озверелых кизилбашей...  Да  все,  что на мне видишь,  отдам я  за
пушки.
     - О,  о! Никак ты свой удел от царя хочешь отторгнуть, что за железо да
медь немыслимое богатство отдаешь?
     - Нет, боярин, мой удел - конь и клинок.
     - Добро!
     С  любопытством  и  доброжелательством  оглядел  Хворостинин  дворянина
Иверской земли. Бояре, совсем захмелев, не прислушивались к беседе хозяине с
грузином.
     Вдруг Долгорукий ударил кулаком по столу так, что все чары подпрыгнули,
завопил:
     - Я  сдвинулся,  а  ты уже выше меня сел!  Толстой,  шатаясь,  насел на
Долгорукого, вцепился ему в бороду:
     - Твой  дед  под  Калугой  конюшни чистил,  а  мой  воеводой в  Суздали
блистал!
     Приказав дворецкому нести  за  собой два  кубка,  Хворостинин торопливо
подошел к побагровевшим боярам:
     - Царские бояре,  еще в аду нассоримся,  а сейчас кому чару пить?  Кому
выпивать?
     Застучали кубки, закричали Долгорукий и Толстой:
     - Любо! Любо!
     С новой силой загудели гудки, зазвенели бубны, закружились скоморохи.

                Блоха банюшку топила,
                Муха щелок щелочила,
                Баба парилася,
                С полки грянулася!
                   Комарики ух-ух,
                   Комарище бух-бух!..

     - Помог бы,  да не можно, - тихо проговорил Хворостинин, опустившись на
место. - Лес тонок, а забор высок... А речи твои любы мне. Потайно объявляю,
как для брата родного:  буди воля моя,  я бы единым днем пушки поставил пред
тобою.
     - Хвастал Булат-бек,  будто  привез  ковчежец с  хитоном господним,  да
облепят его язык черви!  Клянется,  в  Картли шах Аббас святыню взял.  Разве
такое допустили бы  наши  отцы  церкови?  Обман персы придумали...  На  вере
играют, а хитон подменен.
     - Ежели  во  благо Руси,  то  может оказаться подлинным...  -  медленно
протянул Хворостинин.
     Дато изумленно вскинул глаза и больше ничего не сказал.  Бросив быстрый
взгляд на разошедшихся в пляске бояр, Хворостинин совсем склонился к Дато.
     - Слушай, что сказывать буду. Через неделю воеводствовать на Терки иду.
Так вот,  слыхал,  от  твоего стольного города любая весть на добром коне за
шесть дней долетит до моего слуха...
     Третьи свечи догорали в  паникадилах.  Холопы выводили под  руки  одних
гостей, а других выносили на руках и бросали в рыдваны, в возки, как мешки с
овсом.   И  где-то  визжали  развеселившиеся  боярыни,  слышались  возгласы:
"Благодарю на угощении!" Сенные девушки на руках подносили их к колымагам. А
в ногах путались скоморохи, горланили, хрипло выкрикивали:

                А синица-соколица
                Ногами-та топ, топ!
                А совища из дуплища
                Глазами-та хлоп, хлоп!

     Колымаги,  рыдваны  сопровождала крепко  вооруженная охрана.  Осторожно
двигались по темным улицам. Впереди шли дворовые с фонарями, освещая дорогу.
     Напрасно  "барсы",  закутанные  в  плащи,  вскочив  на  коней,  уверяли
Хворостинина,  что хватит и  двух провожатых.  Боярин усмехался и снарядил с
ними десять стрельцов, вооруженных пищалями.
     Кони передвигались медленно.  Из  мрака внезапно выступали перед конями
тяжелые  решетки из  толстых бревен,  перегораживавшие на  ночь  все  улицы.
Поминутно всадников останавливала стража, преграждая дорогу бердышами.
     Слегка захмелевший толмач словоохотливо объяснял:
     - Дело сторожей смотреть, чтобы бою, грабежа, курения табака и никакого
воровства и  разврата не было и чтобы воры нигде не зажгли,  не подложили бы
огня, не закинули бы ни со двора, ни с улицы.
     Неожиданно  в  смутных  бликах  фонаря  мелькнули  две  фигуры.   Гиви,
обладавший зрением барса, увидел, как они прижались к забору, прикрыв головы
руками.
     - Что, они и нас за воров принимают? - обиделся Гиви. - Черти, не видят
азнауров с  почетной стражей?!  -  Но  на  всякий случай нащупал под  плащом
рукоятку шашки.
     - Лихих людей по  ночам,  что желудей на дубу,  -  общительно продолжал
толмач.  -  Пришельцы из  сел,  так те  больше бояр да купцов пошаривают,  а
голодные холопы - так те ножом промышляют водку да ржаной с чесноком. А есть
и  покрепче задор,  что бояре кажут.  После пира разудалого выйдут на  улицу
ватагой поразмяться малость,  и дай бог помощь.  -  И, желая вконец поразить
грузин,  равнодушно произнес:  -  Надысь  в  Разбойном  приказе  допрашивали
боярина Апраксина,  как он кистенем прохожих уваживал, а он возьми и сошлись
на боярина Афанасия Зубова: задор, мол, от него пошел...
     Где-то совсем близко караульщики предостерегающе завертели колотушками,
частая дробь рассыпалась по улочке и оборвалась в темноте.
     Задумчиво ехал Дато по столь удивительному городу царя московского.  За
высокими заборами боярских усадеб  до  хрипоты завывали цепные  псы.  Башни,
стены и  стрельни сливались во мгле в одну необычайную кондовую крепость.  И
перекликались ночные сторожа-стрельцы.
     - Пресвятая богородица,  спаси  нас!  -  нараспев тянул  стрелец  возле
Успенского собора в Кремле. И тотчас ему вторили у Фроловских ворот:
     - Святые московские чудотворцы, молите бога о нас!
     И в ответ кричали у Никольских ворот:
     - Святой Николай-чудотворец, моли бога о нас!
     И,  как  эхо  в  горах,  неслась по  Китай-городу  и  по  Белому городу
протяжно-певучая перекличка:
     - Славен город Москва!
     - Славен город Киев!
     - Славен город Суздаль!
     - Славен город Смоленск!
     И громче всех отзывался Кремль:
     - Пресвятая богородица, моли бога о нас!..
     Уже  чуть  бледнело небо,  когда  Дато  и  Гиви  распростились у  ворот
Греческого подворья с толмачом и стрельцами, наградив их монетами.
     Но Дато,  несмотря на выпитое,  не мог уснуть.  Он перебирал разговор с
Хворостининым:  обещание его туманно,  но  ясен намек на предстоящую неудачу
архиепископа Феодосия.
     За завешенным окном невнятно слышалось:
     - Пресвятая богородица, моли бога о нас!..


        "ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ"

     На   Неустрашимой  горе  уже   виднелся  Ананурский  замок.   Словно  в
отшлифованном сапфире, отражалось в Арагви прозрачное небо. И орел, раскинув
могучие крылья,  парил  над  ущельем,  будто оберегал грозный замок Эристави
Арагвских.
     Каменистая тропа круто свернула влево.  С  каким-то  тревожным чувством
подъезжал Георгий Саакадзе к арагвской твердыне. Тут он познал гордую любовь
Русудан,   отсюда  с   доблестным  Нугзаром  и   всей  семьей  отправился  в
скитальческий путь, изменивший его жизнь и судьбы дорогих друзей...
     Трудно припомнить:  с  какого дня,  с какого часа начался упадок власти
Моурави над  князьями?..  С  какой минуты,  удобной для  князей,  они  стали
изысканно  благодарить  Моурави  за  обучение  чередовых  крестьян,  вежливо
настаивая на  сохранении древнего обычая,  когда каждый князь самостоятельно
вводил в бой фамильную дружину?
     - Так повелел царь Теймураз, - добавляли они, заметно радуясь, что царь
не обманул ожиданий не только кахетинских, но и картлийских тавадов.
     Трубили разнозвучные роги,  пыль клубилась под конскими копытами, и все
меньше оставалось на Дигомском поле дружин.  Равнодушно покидали глехи знамя
царства и, снова нахлобучив войлочные шапчонки, охотно возвращались в родные
деревни, где ждали их у очага семьи.
     Саакадзе   окончательно  убедился,   что   властный  упрямец   Теймураз
смертельно боится  вновь  лишиться короны  и,  бессмысленно ревнуя  народ  к
Моурави, поддакивает во всем владетелям, добиваясь их поддержки.
     Только  Зураб  твердо  принял  сторону  Моурави,  Ксанского Эристави  и
старого Мухран-батони,  и благодаря Зурабу не совсем опустело Дигоми. Видно,
у  владетеля Арагви зрело какое-то решение,  недаром он с несвойственной ему
торопливостью пригласил Моурави на охоту.
     И Эрасти тогда показалась странной неожиданная охота, тем более, что из
"барсов" удостоились приглашения владетеля лишь Ростом и  Элизбар.  Поэтому,
посоветовавшись с  Папуна,  Эрасти прихватил Арчила-"верный глаз"  в  личную
охрану, вооруженную до макушки.
     - Уже было такое,  - упрямо твердил Эрасти в ответ на шутки Даутбека: -
В Цавкиси тоже князь Шадиман на охоту пригласил, а очутился в Исфахане.
     - Напрасно сравниваешь,  -  смеялся Папуна, - то был "змеиный" князь, а
Зуреб только коршун.
     - Когти хищника не слаще змеиного яда,  -  упорствовал Эрасти.  - Обоим
лишняя стрела не помешает.
     Саакадзе не противился, к тому же ему нравился словно в огне выкованный
Арчил-"верный  глаз",   со   дня   водворения  в   доме  Саакадзе  неизменно
сопровождавший его.
     Задумчиво сворачивал Саакадзе с  тропинки на  тропинку,  поднимаясь над
ущельем. "Вот еду в гости, - усмехнулся Георгий, - и не знаю, к друг