ню Нато,  уговорил любящий Зураб
вернуться в Ананури,  она,  конечно, переполнилась возмущением, ибо не успел
царь Теймураз прибыть в Тбилиси, как все приглашенные в Ананури разбежались,
надеясь повеселиться в Метехи.  Даже старая царица Мариам будет гостить тут,
хочет  удивить  царский  замок  пергаментным лицом  и  сломанным  зубом!  Но
ответить надо немедля. Согласиться на все, но поставить условие: не выезжать
еще шесть лун из Ананури ни в  Мухрани,  ни к  Эристави Ксанским,  -  ибо не
успеет она покинуть Ананури, как туда пожалует "барс" со своими "барсятами"!
"И  если  берлога Носте будет захвачена мною,  то  Ананури ничуть не  худшее
жилище  для  дочери  "доблестного  Нугзара".   Проклятие!  Опять  я  остаюсь
неотомщенным!  Поставлю я когда-нибудь на колени гордячку Русудан? И суждено
ли  мне  видеть поражение Георгия Саакадзе?  Суждено!  Ибо  царь Теймураз не
может спокойно царствовать, пока не уничтожен Саакадзе".

     Как вороны,  слетались на Высший совет князья. Многие прибыли с женами,
ибо  каждая  мечтала покинуть Тбилиси владелицей Носте,  заранее наслаждаясь
отчаянием надменной Русудан и властолюбивого Моурави.
     Напряжение нарастало. Зураб, нарочито спокойный, презрительно взирал на
"стервятников",  столпившихся у порога Дарбази мудрости. И чудилось ему, что
их длинные клювы нетерпеливо долбят высокую дверь.
     Но  вот  она  распахнулась,  и  пожелавший присутствовать на  совещании
высших советников царь Теймураз величаво, как только умеют Багратиони, вошел
в зал и опустился на малый трон...
     Шум,  взаимные упреки,  протесты,  споры заняли два дня. Оказалось, все
князья имеют законное право на Носте.
     Даже Теймураз растерялся:  неподходящее время сердить князей, но как же
одно Носте всем пожаловать?
     - Воистину Содам и Гоморра!  -  сокрушался Феодосий.  -  Как колокольня
возвышается над всеми кровлями,  так церковь -  над всеми желаниями!  -  И в
умилении он  несколько откинул голову,  напомнившую Зурабу  дикий  каштан  с
приклеенным клочком хлопка.  - Истинно! Мы возжелали знать: кому же по праву
должно принадлежать Носте?
     - Кому?  -  взревел Зураб,  пронзая архиепископа злобным взглядом,  как
стрелой.  -  Тому,  кто по-настоящему владел Носте,  а не тому, кто, подобно
ашугу,  поет о том,  что было и чего не было даже в сладком сне.  Слушаю - и
удивляюсь  князьям!  В  своем  себялюбии  вы  забыли,  что  Носте  пожаловал
"богоравный" Георгий Десятый азнауру Саакадзе.  И  если  светлый царь  царей
Теймураз в  своем справедливом гневе лишил отступника дара царства,  то оный
должен вернуться в царство.
     Опешив,   князья  со  скрытым  возмущением  уставились  на  непрошеного
напоминателя.  А  обрадованный  Теймураз  уже  одаривал  зятя  благосклонной
улыбкой:  "Носте - богатое владение!" И вдруг спохватился: "Подобает ли царю
хвастать своей недогадливостью?  И почему Чолокашвили, мдиванбег-ухуцеси, не
подсказал мне выгодное решение?"
     Хмуро  взглянув в  сторону  своих  советников,  царь-стихотворец поднял
руку:
     - Князь  Зураб  Эристави  высказал  решение,  давно  принятое нами.  Мы
надеялись на справедливость Совета.  Объявляем во всеуслышание: мы возжелали
водворить Носте в лоно царских угодий!
     - Аминь! - прогудел, точно колокол, Арсений. - Аминь!
     - Аминь! Аминь! - елейно поддакнуло кахетинское духовенство.
     - Заблудшая овца да вернется в стадо!  -  сочно смеялся Харитон,  а про
себя ликовал:  "От царства,  с божьей помощью, Георгий своевременно отнимет,
но  от  алчных князей и  -  да  отпустится мне грех!  -  от  не менее алчных
священнослужителей не легче было б".
     Омраченные князья хотели тут же разъехаться,  но Чолокашвили,  всячески
изыскивавший способ  обогатить царский сундук,  предложил выбрать управителя
Носте.  Выехать надо немедля,  с  писцами,  дабы выяснить,  каковы богатства
владения.  Нацвали,  гзири и  сборщика поставить из  других царских угодий -
пусть глехи почувствуют крепкую руку.
     И  опять поднялся спор,  ибо  управитель тоже  может богатеть.  Каждый,
приводя свое владение в пример,  уверял, что лишь он один способен заставить
обнаглевших крестьян  вспомнить  об  обязанностях подданных  царя.  Особенно
Магаладзе яростно добивался власти.
     Зураб тоже считал,  что "лучших разорителей", чем псы Тамаз и Мераб, не
найти.  Ведь именно Тамаз некогда в Триалетской битве обнаглел до того,  что
потребовал у  Саакадзе багровый трофей  -  голову Омар-паши,  которую "барс"
заслужил хотя бы тем,  что вырвал Зураба Эристави из рук озверелых турок.  А
Мераб -  как топор: мал, но опрокидывает огромное дерево. Княгиня Нато может
исполнить угрозу и  выехать если не в Носте,  то к внучкам -  давно рвется в
веселый замок  Мухрани,  откуда  не  перестают прибывать в  Ананури гонцы  с
приглашением занять  почетное  место  у  скатерти.  Не  отстают  и  Ксанские
Эристави.  Значит,  тут  заговор:  всеми мерами задались выудить из  Ананури
ничего не  подозревающую княгиню Нато,  а  потом  Великий Моурави даст  волю
своей низменной мести. Напрасные надежды!..
     Зураб громко назвал имя  молодого Палавандишвили,  как  преданного царю
царей Теймуразу придворного.  Никто разумнее его не сумеет извлечь пользу из
богатого Носте для сундука царства.
     Князья  знали:   "Сейчас  время  Зураба  Эристави",  -  и  боялись  ему
прекословить.

     Нанести   сокрушительный  удар   не   только   Саакадзе,   но   и   его
единомышленникам!  -  вот  план,  взлелеянный Зурабом.  И  не  успели князья
разъехаться,  как Зураб начал убеждать царя приняться за азнауров. Ведь пока
они  объединены,  Саакадзе  непобедим.  Азнаурское  сословие  -  его  опора!
Разорение азнауров - конец Саакадзе!
     Почуяв  опасность,  князья  Джандиери и  Вачнадзе поспешили привлечь на
свою сторону многих князей.
     С  трудом  добившись  тайного  приема,   они  стали  отговаривать  царя
совершить поступок,  который достоин лишь  Зураба,  имеющего личные счеты  с
многими  азнаурами и  возжелавшего рукой  царя  нанести удар  не  только  по
приверженцам Саакадзе,  но и  по всему азнаурскому сословию.  Такое действие
безусловно повлечет за  собою  неудовольствие картлийцев.  Ведь  кахетинские
азнауры разгрому не  подвергнутся?  И  ясно станет:  не  против сословия,  а
против картлийцев настроен царь из Кахети.
     Не очень прочно чувствовал себя Теймураз в Картли и,  хотя беспрестанно
мечтал обезоружить Саакадзе,  уязвить в самое сердце,  знал -  не срок.  Вот
даже Чолокашвили колеблется.
     Последовав разумному совету  верных  князей,  Теймураз,  вопреки ярости
Зураба,  отказался подписать ферман на  присвоение царством владений дерзких
азнауров, сторонников Саакадзе.
     - Утешься,  Зураб!  Все равно Саакадзе должен погибнуть.  А  не  станет
главаря, не станет и сторонников. - И уже более сухо добавил: - Мы возжелали
сохранить хозяйство наших подданных, дабы было кому содержать царство.
     От  Чолокашвили не  укрылось огорчение Зураба,  и  он,  будучи сам ярым
противником Саакадзе и азнауров, подсказал Высшему совету определение:
     "Обложить сторонников Саакадзе единовременной тройной  данью  в  пользу
сундука царства".
     На это определение с большой охотой согласились и царь и князья.  И еще
охотнее пошел на  несправедливое обложение сам  Союз  азнауров,  ибо  ничего
приятного от  Зураба Эристави не  ждали.  Хорошо еще,  что  ради  сохранения
сословия можно откупиться монетами, конями и шерстью.

     Снова  Носте бурлит,  но  не  так,  как  бурлило оно  в  дни  весеннего
половодья,   когда  наступает  возрождение  земли,  или  в  дни  празднества
засеянного поля,  зацветшего сада,  зазеленевшего виноградника. Нет! Полымем
опалены каменные гнезда.  Здесь негодование вытеснило иные чувства.  Здесь в
избытке угрозы,  растущие с каждым мгновением.  Так бывает с горным обвалом:
низвергаются снега с адским шумом, увлекают за собой обломки скал, сметая на
своем случайном пути леса и все, что препятствует их неукротимому движению.
     Спешно  прибывший Гогоришвили,  отец  Даутбека,  нашел  всех  прадедов,
"старых" дедов  и  "молодых" дедов  на  берегу  Ностури,  где  вечно  журчит
серо-голубая вода,  накатываясь на  камни  и  придавая им  форму дисков.  На
бревнах,  образующих как бы три стороны квадрата,  так тесно,  что и мухе не
втиснуться.  Но  при виде Гогоришвили все одновременно,  вскочив,  принялись
наперебой уговаривать желанного гостя сесть рядом.
     Боясь  кого-либо  обидеть,  Гогоришвили  нерешительно оглядывал  друзей
детства, столь близких ему, друзей юности, почтенных стариков и односельчан,
возмужавших в годы его отсутствия.
     Выручил дед Димитрия:
     - Га-га-га!  Го-го-го!  Что  кричите?  Или забыли,  куда следует сажать
почетного гостя?  -  Бесцеремонно палкой  оттеснив  прадедов,  дед  Димитрия
усадил друга посредине главного бревна.  -  Присядь,  дорогой!  Пока зарежут
барашка, расскажи, как живешь? Здорова ли твоя благородная семья?
     - Спасибо, дорогой, у меня, благодарение богу, все здоровы. Только одно
огорчение - Носте шатается.
     - Э, друг, не всегда то, что шатается, падает. Тебе кто сказал?
     - Мествире в  короткой бурке.  Его  прислал  Арчил,  смотритель царской
конюшни.
     - У нас он раньше был.  Уже угощение приготовили для непрошеных гостей:
на утреннюю еду - чтобы сдохли, на полуденную - чтобы околели!
     Кругом пошел гогот.  Таковы уж  ностевцы:  и  в  печали не оставляет их
смех, и в веселье не ускользает от их внимания горе.
     Поощренный прадед Матарса, сплюнув, выкрикнул:
     - Мало будет, на вечернюю еду можем...
     - Поэтому спешно и  приехал,  что боялся вашего буйства!  -  проговорил
Гогоришвили.  -  Не время,  дорогие,  характер ностевский показывать.  Могут
воспользоваться и тоже угостят, чем не следует.
     - Ты  что,  быть покорными нам  советуешь?  -  удивился дед  Димитрия и
подскочил так, словно на поле битвы выставил щит и вскинул копье.
     - Не  будет покорности!  Кто с  Великим Моурави под одним небом прожил,
тот не знает смирения! - Павле нахохлился, как орел.
     - Я не о смирении говорю,  дорогой Павле,  а об умном способе сохранить
если не богатство, то хоть замок в целости.
     - Уже сохранили! - затрясся от смеха прадед Матарса, подмигнув друзьям.
- Зайди, друг, в замок: долго не засидятся в нем незваные гости!
     - Занозу им в спину! - от всей души пожелал дед Димитрия.
     - Лучше ниже! - уточнил прадед Матарса.
     Раскатистый хохот огласил берег реки. Нет, здесь никто не покорится!
     - А  со  скотом  как?  -  Гогоришвили  подыскивал  доводы  умерить  пыл
воинствующих ностевцев.
     - Со скотом?  Тоже так,  -  усмехнулся муж Вардиси.  - Половину в горах
скрыли,  как от врагов;  многие стада к  родителям "барсов" угнали.  К тебе,
дорогой Заур,  тоже отправили,  -  наверно,  другой тропой скакал, потому не
встретил, - под общий гогот закончил седеющий зять Эрасти.
     - Все же хоть немного рогатых оставили? - забеспокоился Гогоришвили.
     - Почему не оставили?  Как может дом без скота жить?  Я  себе взял трех
хвостатых овец,  стареющую корову и  двух коз.  Что  делать,  Саакадзе давно
Носте покинул,  кто  раньше много имел,  на  здоровье скушал,  а  кто мало -
совсем бедным остался. Вот бабо Кетеван до последней курицы отправила к отцу
Элизбара и такое целый день кричала:  "Чтобы птиц,  выкормленных при Георгии
Саакадзе,  поедали враги?  Пусть я  раньше ослепну!.."  Тут  все  женщины ее
одобрили.  Сейчас чуточку жалеем,  ни  одной индюшки не  сохранилось,  чтобы
тебя, дорогой гость, сациви накормить.
     - Сациви тогда угостим,  когда наш Георгий вернется и тупой шашкой, как
гусей из огорода, выгонит непрошеных владельцев.
     - К вам такое слово,  -  осторожно начал Гогоришвили.  - Наш Георгий не
только оружием побеждал,  больше умом.  Если ум тоже спрятали,  как куриц, -
плохую услугу окажете Великому Моурави. Царские посланцы обрадуются и совсем
непокорных уничтожат.
     - Как уничтожат? Убьют? - изумился прадед Матарса.
     - Почему  убьют?  Другое придумали:  всех  ностевцев по  разным царским
селениям раскидать.  Подумайте,  всю жизнь вместе были,  а за непокорность -
друг может друга больше не встретить.
     Безмолвие сковало  берег,  тяжелое,  как  ледяная глыба.  Пожухли яркие
переливы красок,  придававшие только что  горам,  раке  и  долине очарование
безоблачного  дня,  и  тягучая  серая  муть,  словно  растворив  голубоватые
крутосклоны, застлала даль.
     Дед Димитрия с ужасом почувствовал,  как призрачны мечты и жестока явь.
"Уйти  от  всего,  что  с  детства стало  душою!  Перестать дышать воздухом,
неизменно чистым,  как  родник!  Уйти  от  прадеда  Матарса!  Лучше..."  Дед
Димитрия прижал к губам ладонь,  словно боялся,  что вот-вот вырвется стон и
выдаст самое сокровенное.  Он смотрел - и не узнавал знакомые, дорогие лица.
Искаженные страхом и  отчаянием,  они словно поблекли в  туманах осени,  уже
далеко... далеко за пределами не только Носте, но и... всей земли.
     Гогоришвили окинул взглядом берег,  встревоженных ностевцев и  подумал:
"Упаси,  иверская,  подсказать врагам то,  что немыслимо! Нет страшнее казни
для ностевцев, чем разъединить их", - и ободряюще вслух сказал:
     - Если с почетом встретите, все останется по-старому. Что делать, на их
дворе сейчас праздник,  у  них  зурна играет.  Но  придет время,  они  будут
думать,  как сохранить...  нет,  не скот, на такое мы не польстимся, - жизнь
как сохранить; хоть и подлую, а все же свою... жаль будет терять.
     Долго поучал ностевцев Гогоришвили.  Уже  солнце,  как огненное колесо,
скатывалось  по  синей  тропе,   цепляясь  за  мимолетное  облачко,  как  за
придорожную кочку,  когда кто-то вспомнил, что гость еще не ел с дороги и не
отдохнул.
     Но не пришлось Гогоришвили отдохнуть сразу.  Едва оставил он берег реки
и  вслед за  стариками свернул на уличку,  затененную чинарами,  как услышал
громкий разговор. Возле калитки дома Иванэ, скрытой зарослями, кто-то молил,
кто-то взволнованно выговаривал.
     - И серебряный браслет не нужен! Ты убил у меня вкус к украшениям.
     - Постой,  Натэла,  хорошо,  все на  берегу,  иначе куда от стыда глаза
скрыть?  -  укоризненно покачивал головой Иванэ.  -  Мужа  у  порога томишь,
почему в дом не зовешь?
     - В дом?!  А детям что скажу?  С какой войны их отец вернулся?  С каким
врагом дрался?  Почему встревожить детей  должна?  Пусть раньше искупит вину
перед Моурави, потом пристроится к очагу.
     - Натэла! Натэла! - застонал Арсен, папахой проводя по глазам. - За что
ранишь?  А в Лихи другие иначе жили,  только я один виноват? Разве мою грудь
не теснит отчаяние?  Где мой дом,  жена,  дети?  Почему,  как нищий,  стою у
порога?
     - А  ты  что,  как победитель,  хотел на  мутаках возлежать?  -  Натэла
захохотала,  и вдруг злобно:  -  Не хочу учить тебя, что надо сделать, чтобы
очаг для тебя радостно горел. А пока не попадайся ни в лесу, ни в долине, ни
во сне, ни наяву.
     - Натэла,  а я что,  не знаю,  что делать?  Или четыре раза не скакал к
Моурави?  Говорит,  лиховцев к  себе  не  беру.  Даже  просьба  благородного
Даутбека Гогоришвили не помогла...  Если так,  то лучше с  горы мне вместе с
конем свалиться!
     - Эге,  какой  храбрый,  -  весело сказал Гогоришвили,  раздвинув кусты
шиповника, приятно взволнованный, что произнесли имя сына. - Даутбек тебе не
помог,  а  его  отец непременно поможет.  Оставайся здесь до  прибытия князя
Палавандишвили,  затем -  к Моурави от меня почетным гонцом, все расскажешь,
что увидишь здесь. Ну, Иванэ, угощай гостей!
     И,  подтолкнув Арсена к двери,  вошел за ним в дом обрадованного Иванэ,
сопровождаемый гурьбой старых, средних и молодых дедов.
     Принимая от раскрасневшейся Натэлы рог с  вином,  отец Даутбека пожелал
этому очагу ни при каких испытаниях не распылять семьи:  зола - золой, кровь
- кровью.
     Осушая роги, деды согласились: что правда, то правда.
     - Семья, Натэла, - продолжал Гогоришвили, указывая на деда-бодзи, - это
столб,  на  котором держится наша жизнь.  И  долг женщины -  сохранять очаг,
сохранять отца детям,  мужа себе.  Иначе,  что бы ни делала,  все в  полцены
пойдет.
     Пьяный от счастья,  Арсен в  этот миг понял,  что достиг перевала своей
судьбы, позади черный туман ошибок, впереди свет зари надежды. И он мысленно
выхватил из ножон кинжал и поклялся на его стали жизнь отдать за Моурави, за
азнаурское сословие.
     А  довольный отец Даутбека думал:  "Вот семью спас,  и это хорошо".  Он
знал,  что по приезде в  Носте Натэла собрала девушек и  обучала их верховой
езде:  брать на галопе двойную изгородь и  рубить на ветру лозу,  утверждая,
что конь помог ей обрести уверенность в  своей силе,  помог защитить женскую
честь.
     Стрелять из лука их учил Заур, молчаливый, но отзывчивый муж Вардиси. А
катать тонкий войлок для  бурок -  бабо Кетеван,  прожившая столько же  лет,
сколько и граб, задетый молнией, что стоит у самого поворота дороги.
     В  короткое  время  Натэла  снискала к  себе  любовь  и  уважение своих
сородичей и прослыла джигитом, под стать самым отчаянным, и покорной дочерью
воинственного Носте. Взглянет, будто роза к ногам упала.
     Обо всем этом знал отец Даутбека и решил вернуть ей счастье, ибо Арсена
она  любила,  любила всем своим горячим сердцем...  И  во  имя этой любви не
позволила сердцу трепетать от жалости.

     Если кое-что из  утвари в  замке еще оставалось,  то  после настойчивых
призывов умного друга к  покорности старики решительно попрятали в  тайниках
все до последнего медного таза, заменив его треснувшей глиняной чашей.
     Гогоришвили притворялся ничего не видящим,  но беспрестанно тревожился,
как встретят здесь посланников царя.
     Ждать  пришлось недолго.  Дня  через три  в  Носте въехал молодой князь
Палавандишвили с  важными писцами,  с гзири,  сменившими папахи на шлемы,  с
деловитыми  нацвали,  суетливыми сборщиками и  личными  слугами,  мечтавшими
попировать.
     Приподнявшись на стременах, князь с изумлением взирал на унылое Носте -
пустынные улички не  оглашались не  только приветствиями,  но  даже  криками
обычно везде снующих мальчишек.  "Что  такое?  Неужели вымерли?"  -  не  без
волнения подумал князь.
     Из жилищ стали выползать сначала старики, потом помоложе. Унылые лица и
бедная одежда мало соответствовали славе богатого Носте.
     Дед  Димитрия и  прадед Матарса подошли к  князю,  сняли бараньи шапки,
учтиво поклонились и  бесстрастно спросили,  откуда и куда благородный князь
держит путь.
     Тут Палавандишвили пожалел, что не послушался совета старшего нацвали и
не отправил вперед гонцов - предупредить о приезде в Носте нового управителя
и о возвращении владения Саакадзе в царскую казну.
     Услышав  об  этом  сейчас,   сбежавшиеся  ностевцы  так  и  остались  с
разинутыми ртами,  якобы от изумления.  Больших усилий стоило Гогоришвили не
расхохотаться. "Бала", - незлобиво подумал он.
     - Кто здесь главный?  -  с нарочитым спокойствием спросил князь,  играя
драгоценной нагайкой.
     - Никто,  князь.  Живем,  как кто хочет,  - вздохнул дед Димитрия. - Не
меня оставил Моурави стеречь замок, но, может, я главный?
     - А за Носте кто надзирает?
     - Почему должны надзирать? И так не убежит.
     - Не убежит?  -  вскипел гзири,  забыв, что на нем не папаха, а шлем, и
для лихости силясь сдвинуть его набекрень.  -  Что ж вы, ишачьи дети, никому
подати не платите?
     - Большое  спасибо,  гзири!  Давно,  со  времен  царствования  Десятого
Георгия, не слышали приятные слова, потому забыли, что мы "ишачьи дети".
     - С тех пор как наш Моурави благородным хозяином Носте стал...
     - Вот огрею тебя нагайкой!
     - Сегодня? - озабоченно осведомился дед Димитрия.
     - Лучше на пасху,  -  посоветовал прадед Матарса. Ностевцы зафыркали и,
подталкивая друг друга, разразились неудержимым смехом.
     - С