Чак со своим отцом уехал на поезде 8:06 из Батлера, и в тот  же  день
они вернулись - Чак принял присягу и вступил в ту же роту, что и  наш  Том
(роту "С" Второго полка), и ему дали такую же отсрочку. Поэтому мы  с  ним
опять подыскали почти безопасное местечко, и я еще раз с ним  попрощалась,
и чудо свершилось снова.
     Я не влюбилась в него, нет.  У  меня  перебывало  достаточно  мужчин,
чтобы я научилась отличать здоровый оргазм от любви  до  гроба.  Я  просто
радовалась тому, что нам так хорошо, и  решила  прощаться  с  Чаком,  пока
можно, почаще и погорячее - будь  что  будет.  Чем  мы  и  занимались  всю
неделю, пока не распростились окончательно - и навсегда.
     Чак больше не вернулся домой. Нет, он не погиб в бою - он  так  и  не
выбрался из Чикамауга Парка в Джорджии. Его унесла то ли  малярия,  то  ли
желтая лихорадка, а может, и тиф. От этих болезней у нас умерло  солдат  в
пять раз больше, чем погибло в боях. И все же они  тоже  герои.  Разве  не
так? Они пошли добровольцами, они собирались воевать... и не  схватили  бы
заразу, если бы сидели дома, не вступая в армию.
     Я снова собираюсь встать на ящик из-под мыла. В двадцатом веке я то и
дело сталкивалась с людьми, которые или вообще не  слышали  о  войне  1898
года, или не придавали ей никакого значения. "А-а, эта... Это ведь была не
настоящая война, так - заварушка. А  что  с  ним  приключилось?  Подвернул
ногу, когда бежал с Сан-Хуанского холма?"
     Убила бы их всех! А одному выплеснула-таки сухой мартини.
     Это все равно, на какой войне погибнуть  -  ведь  смерть  приходит  к
каждому только раз.
     И потом, летом 1898 года мы  не  знали,  что  война  скоро  кончится.
Соединенные Штаты не были сверхдержавой - они вообще не  входили  в  число
крупных держав, а Испания  тогда  еще  считалась  великой  империей.  Наши
мужчины вполне могли уйти от нас на  долгие  годы...  и  не  вернуться.  О
войнах мы судим по кровавой трагедии 1861-1865 годов, а та война  началась
в точности как эта - с того, что президент призвал ополченцев.  По  словам
старших, никому даже и не снилось,  что  мятежные  штаты  -  которых  было
наполовину меньше северных, в которых было наполовину меньше  населения  и
полностью   отсутствовала   тяжелая   промышленность,   необходимая    для
современной войны, - что эти  штаты  продержатся  четыре  долгих,  тяжких,
смертельных года.
     Умудренные горьким опытом, мы не тешили  себя  надеждой,  что  сумеем
легко и быстро победить Испанию. Мы молились  только  о  том,  чтобы  наши
мужчины вернулись домой - хоть когда-нибудь.
     И настал день,  пятое  мая,  когда  наши  мужчины  уехали  -  военным
эшелоном, который шел из Канзас-Сити  с  заходом  в  Спрингфилд,  потом  в
Сент-Луис, потом на восток, в Джорджию. Мы все поехали в Батлер  провожать
их - отец с матерью  впереди,  в  двуколке,  которой  обычно  пользовались
только по воскресеньям. Том правил Дэйзи и Красавчиком. Подошел поезд,  мы
торопливо  попрощались  -  уже  кричали:  "По  ваго-онам!".  Отец  передал
Бездельника Фрэнку, а мне досталась коляска с детворой.
     Но поезд отошел не сразу - кроме солдат, надо было  погрузить  еще  и
багаж. И все время, пока он стоял, на платформе в середине состава духовой
оркестр, предоставленный Третьим полком Канзас-Сити, играл военную музыку.
     "Я видел славу", а следом "Хочу я на родину,  в  хлопковый  край",  а
потом "Ставь палатки поживей" и  "В  кепи  перышко  воткнул  и  брякнул  -
макаронина!". Потом заиграли "Когда в темнице я сидел", и тут паровоз  дал
гудок, поезд тронулся, и музыканты стали прыгать с платформы и садиться  в
соседний вагон - тому, кто играл на трубе, пришлось помочь.
     Мы отправились домой, и в ушах у меня все звучало: "Ать-два, ать-два,
вперед, вперед, ребята" и начало той печальной песни "Когда  в  темнице  я
сидел". Позднее кто-то сказал  мне,  что  автор  слов  сам  не  знал,  что
сочиняет - в лагерях для военнопленных  такой  роскоши,  как  темницы,  не
бывает. Взять хоть Андерсонвилл [лагерь для военнопленных северян во время
Гражданской войны в штате Джорджия].
     Пусть так, но мне на глаза наворачивались слезы, и я ничего не видела
перед собой. Хорошо, что Дэйзи с Красавчиком не нуждались в  моей  помощи.
Брось поводья, и они сами привезут домой - привезли и в тот раз.
     Я помогла Фрэнку распрячь обе повозки, а потом поднялась  наверх.  Не
успела я закрыть дверь, ко мне постучалась мать.
     - Да, мама?
     - Морин, можно мне взять почитать твою "Золотую сокровищницу"?
     - Конечно. - Я достала томик из-под подушки. - Номер восемьдесят три,
мама, страница шестьдесят.
     Она удивилась и стала листать страницы.
     - Верно. Мы с тобой должны быть стойкими, дорогая.
     - Да, мама, должны.


     Кстати о темницах: Пиксель только что явился в  мою  с  подарком.  Он
принес мне мышь. Еще теплую. Он счастлив и, видимо, ждет, что я ее  сейчас
скушаю. Смотрит на меня: почему же я не ем?
     Ну и что прикажете делать?



                     6. "КОГДА СОЛДАТ ПРИДЕТ ДОМОЙ..."

     Весь остаток 1898 года был сплошным кошмаром. Мужчины ушли на  войну,
и непонятно было, что же на этой  войне  происходит.  Это  гораздо  позже,
шестьдесят с лишним лет  спустя,  зловредный  глаз  телевидения  превратил
войну во что-то вроде футбольного матча. Доходило до того (надеюсь все же,
что это неправда), что атаки нарочно назначались на такое время, чтобы  их
можно было показать "живьем"  в  вечерних  новостях.  Сколько  же  горькой
иронии в том, чтобы умереть вот так, на экране,  как  раз  вовремя,  чтобы
комментатор успел сказать о тебе пару слов перед рекламой пива.
     В 1898 году война не являлась "живьем" в наши  гостиные.  Нам  стоило
труда  узнавать  о  событиях  спустя  много  дней  после  того,  как   они
происходили. Охраняет ли  еще  наш  флот  Восточное  побережье,  как  того
требовали конгрессмены  восточных  штатов,  или  ушел  в  Карибское  море?
Обогнул ли "Орегон" мыс Горн и успеет ли вовремя присоединиться к эскадре?
Зачем нужен был второй бой при  Маниле?  Разве  мы  не  выиграли  битву  в
Манильском заливе несколько недель назад?
     В 1898-м году я очень мало смыслила в военном деле и не понимала, что
гражданское население и не должно  знать,  где  находится  флот  или  куда
движется армия. Я не знала, что все, ставшее достоянием  посторонних,  тут
же становится известным вражеским агентам. Я не слыхала  еще  о  том,  что
общество "имеет право знать". В Конституции этого права не обозначено,  но
во второй половине двадцатого века оно  стало  прямо-таки  священным.  Так
называемое "право знать" подразумевает, что если солдаты, моряки и летчики
гибнут, то это, конечно, жаль, но делать нечего - лишь  бы  не  нарушалось
священное право общества "знать все".
     Мне еще предстояло узнать, что ни конгрессменам, ни репортерам нельзя
доверять жизни наших мужчин.
     Будем честны. Предположим, что девяносто  процентов  конгрессменов  и
репортеров - это порядочные люди. Значит, достаточно  и  десяти  процентов
дураков и убийц, безразличных к смерти героев, чтобы губить  чужие  жизни,
проигрывать сражения и менять ход войны.
     В 1898-м году у меня еще не было таких мрачных мыслей.  Потребовалась
Испано-американская  война,  две   мировых   и   еще   две   необъявленных
"полицейских акций" (о  Господи!),  чтобы  я  поняла  наконец:  ни  нашему
правительству, ни нашей прессе нельзя доверять человеческие жизни.
     "Демократия  хороша  лишь  тогда,  когда  рядовой  член  общества   -
аристократ. Но Бог, должно быть, ненавидит  рядового  человека:  уж  очень
рядовым он  его  создал!  Понимает  ли  ваш  рядовой  человек,  что  такое
рыцарство?  Или  что  положение  обязывает?   Знакомы   ли   ему   правила
аристократического поведения? Или личная ответственность  за  благополучие
государства? Да с таким же успехом можно искать мех на лягушке".
     Кто это сказал? Мой отец? Нет, не совсем. Эти слова  запомнились  мне
из того, что говорилось около двух ночи в Устричном баре "Бертон-Хауза"  в
Канзас-Сити после лекции мистера Клеменса, в январе  1898-го  года.  Может
быть, это сказал мой отец, может быть, - мистер Клеменс, или они разделяли
эту мысль - память порой подводила меня после стольких лет.
     Мистер Клеменс с моим отцом наслаждались сырыми устрицами, философией
и бренди. Мне дали рюмочку портвейна. И портвейн, и устрицы были для  меня
внове - и ни то ни другое не понравилось. Аромат сигары  мистера  Клеменса
тоже не прибавлял удовольствия.
     (Я заверила мистера  Клеменса,  что  обожаю  запах  хороших  сигар  -
курите, пожалуйста. Это была ошибка.)
     Но я бы вытерпела и не такое, как сигарный дым и устрицы, -  лишь  бы
сидеть с ними всю ночь. На трибуне мистер Клеменс выглядел точно  так  же,
как на фотографиях: жизнелюбивый Сатана в ореоле белых волос и в прекрасно
сшитом белом костюме. Вблизи он был на фут ниже, излучал обаяние и  усилил
мое преклонение перед ним, обращаясь со мной, как со взрослой леди.
     Мне уже давно пора было спать - приходилось  щипать  себя,  чтобы  не
уснуть. Лучше всего мне запомнилась лекция мистера  Клеменса  о  кошках  и
рыжих - должно быть, тут же им и сочиненная в  мою  честь:  она  нигде  не
публиковалась,  даже  в  собрании   сочинений,   изданных   Калифорнийским
университетом через пятьдесят лет после его смерти.
     А вы знаете, что мистер Клеменс тоже  был  рыжий?  Но  об  этом  речь
впереди.


     Весть о подписании мира дошла до Фив в пятницу двенадцатого  августа.
Мистер Барнаби, наш директор, собрал пас в актовом зале, объявил об этом и
распустил по домам. Когда я  прибежала  домой,  оказалось,  что  мать  уже
знает. Мы немножко поплакали друг у дружки на плече, пока Бет с  Люсиль  с
криками носились вокруг. А потом взялись за  генеральную  уборку  -  вдруг
отец и Том и мистер Смит (я не произносила этого вслух)  вернутся  на  той
неделе. Фрэнку было велено скосить траву и вообще навести на дворе порядок
- не спрашивай как, а делай.
     Воскресная  служба  в   церкви   была   посвящена   благодарственному
молебствию.   Преподобный   Тимберли   развел   еще   более    пространные
благоглупости, но никто не возражал, а я тем более.
     После службы мать спросила:
     - Ты пойдешь завтра в школу, Морин?
     Я еще не думала об этом. Наш школьный комитет решил  устроить  летнюю
школу  -  не  только  для  тупиц  из   начальных   классов,   но   и   для
старшеклассников, - из патриотических  побуждений:  чтобы  мальчики  могли
пораньше получить аттестат и пойти в армию. Я тоже записалась на  занятия:
и чтобы углубить свое образование, отказавшись  от  мысли  о  колледже,  и
чтобы заполнить щемящую пустоту внутри, вызванную уходом отца  и  Тома  (и
мистера Смита).
     (Самыми длинными годами моей жизни были те, что я  провела,  поджидая
мужчин с войны. В том числе и тех, кто не вернулся.)
     - Еще не знаю, мама. Думаете, завтра будут занятия?
     - Будут. Ты приготовила уроки?
     Она же знала, что нет. Трудно было бы выучить греческие  неправильные
глаголы, скребя на коленях кухонный пол.
     - Нет, мэм.
     - А что сказал бы на это твой отец?
     - Да, мэм, - вздохнула я.
     - И не надо себя жалеть. Летняя школа - это твоя  идея,  и  не  нужно
пренебрегать  дополнительными  занятиями.  Ну-ка,  марш.  Сегодня  я  сама
приготовлю ужин.
     Но они не вернулись ни на той неделе, ни на следующей, ни осенью,  ни
к Новому году.
     Вернули домой только тело Чака. Гарнизон прислал стрелковый взвод,  и
я впервые присутствовала на военных  похоронах  и  плакала  в  три  ручья.
Седовласый горнист сыграл Чарльзу: "В мире покойся, храбрый солдат. Бог  с
тобой".
     Если я когда-нибудь и чувствую себя верующей, то  лишь  когда  играют
похоронный "отбой". И по сей день так.
     Кончились занятия в летней школе,  настал  сентябрь,  и  передо  мной
возник вопрос: продолжать ли мне учиться, а если продолжать, то где? Я  не
желала сидеть дома и быть нянькой при Джордже. Раз мне  нельзя  поехать  в
Колумбию, то хотелось  бы  поступить  в  Батлерскую  академию,  двухлетнюю
частную  школу,  -  там  давали  гуманитарное  образование,  которое  и  в
Колумбии, и в Лоуренсе засчитывалось как начальный курс. Я сказала матери,
что сохранила свои подарочные деньги - и на  Рождество,  и  на  свой  день
рождения, и еще прикопила "яичных". "Яичными" назывались деньги, которые я
заработала сама - ухаживая  за  соседскими  курами,  торгуя  в  ларьке  на
ярмарке и так далее. Заработки мои были редки и невелики, но на обучение и
на книги хватит.
     - А как ты будешь добираться туда и обратно? - спросила мать.
     - А Том как добирался?
     - Не отвечай вопросом на вопрос, юная леди. Мы обе знаем,  как  ездил
твой брат: в хорошую погоду на двуколке, в плохую верхом, а  в  совсем  уж
скверную оставался  дома...  Но  твой  брат  -  взрослый  мужчина,  а  как
собираешься ездить ты?
     Я подумала. Двуколка - не проблема:  при  Академии  имелась  конюшня.
Верхом? Я умела ездить почти не  хуже  братьев,  но  девушке  не  подобает
являться в школу в комбинезоне, а  дамское  седло  не  годится  для  такой
погоды, когда нельзя проехать в двуколке. И  верхом  ли,  в  повозке  -  с
октября по март мне придется уезжать до света и возвращаться затемно.
     В октябре 1889 года Сара Троубридж выехала на  двуколке  с  отцовской
фермы в Ричхилл, за четыре мили от них. Лошадь с повозкой вернулась домой,
а Сару так и не нашли.
     В нашей округе было спокойно - но самый опасный на свете зверь  ходит
на двух ногах и порой рыщет по деревенским проселкам.
     - Я не боюсь, мама.
     - Что посоветовал бы твой отец?
     Я сдалась и приготовилась походить в нашу школу еще один  семестр,  а
то и следующий. Школа была меньше чем в миле от нас,  и  по  дороге  везде
жили знакомые - только крикни. А главное, можно было заняться  предметами,
которые я не успела пройти. Я  продолжила  занятия  греческим  и  латынью,
начала учить  дифференциальное  исчисление  и  немецкий,  а  вместо  обеда
слушала курс геологии и истории средних веков. А  в  субботу  утром,  само
собой, по-прежнему брала уроки фортепиано - первые  три  года  меня  учила
мать, а потом решила,  что  мне  нужна  более  подготовленная  наставница.
Музыке я обучалась "за так": мисс Примроз задолжала отцу и за  себя  и  за
свою престарелую больную мать.
     Так что с начала осени я была при деле, и у меня оставалось еще много
времени, чтобы каждую неделю писать письма мистеру Смиту (сержанту Смиту!)
с обилием новостей, но без сантиментов - и отцу, и Тому,  и  Чаку...  пока
мне не вернули мое очередное письмо, а через неделю не привезли  и  самого
Чака.
     Я не встречалась с мальчишками или молодыми людьми, о которых  стоило
бы говорить. Те, что получше,  ушли  на  войну;  оставшиеся  казались  мне
какими-то слюнтяями или совсем  уж  малолетками.  Не  то  чтобы  я  стойко
хранила верность мистеру Смиту. Он не просил меня об этом,  и  я  тоже  не
ждала, что он будет хранить верность мне. У нас состоялось всего лишь одно
- весьма успешное - свидание, но это еще не помолвка.
     И я изменяла ему - правда, только с кузеном Нельсоном, это не в счет.
У нас с  Нельсоном  имелась  одна  общая  черта:  оба  мы  были  постоянно
озабочены, как целое козье стадо, но с миссис Гранди  обходились  бережно,
как лисица со своим выводком.
     Я предоставляла ему выбирать время и  место  -  он  был  прирожденный
изобретатель. Во время свиданий мы удерживали друг друга от слишком бурных
проявлений страсти, чтобы не потревожить миссис Гранди. Я вполне бы  могла
выйти за Нельсона, хотя он был  моложе  меня,  если  бы  не  наше  близкое
родство. Он был очень славный мальчик (если не считать каверзы с  лимонной
меренгой).
     Наши не вернулись к Рождеству, зато в город доставили еще два мертвых
тела. Я присутствовала на похоронах - в память о Чаке.
     В январе пришел домой брат Том вместе со своим полком. Мать с Фрэнком
поехали в Канзас-Сити встречать эшелон и смотреть парад. Пройдя маршем  по
Уолнат-стрит, полк опять поворачивал к  вокзалу,  где  большинство  солдат
снова садились в  вагоны  и  разъезжалось  по  своим  родным  городкам.  Я
осталась дома с сестренками и Джорджем, в душе считая, что поступаю  очень
благородно.
     Том привез матери письмо:

                                                      "Миссис Айра Джонсон
                                             Через любезное посредничество
                                       капрала Томаса Джефферсона Джонсона
                                       Рота С Второго Миссурийского полка.

                               Дорогая мадам!
     Я надеялся вернуться домой тем же поездом, что и  наш  сын  Томас.  В
самом деле, по условиям моего контракта, меня, как военврача ополчения, не
имеют  права  задерживать  на  службе  более  ста  двадцати   дней   после
провозглашения мира, то есть дольше двенадцатого декабря  или  же  шестого
января - расхождение в датах законом допускается.
     Однако должен с сожалением уведомить  Вас,  что  Главный  врач  армии
обратился ко мне и всем моим коллегам с просьбой остаться на службе до тех
пор, пока не представится  возможность  уволить  нас  в  запас.  И  я  дал
согласие.
     Мы  уже  считали,  что  нам  удалось  покончить  с   опустошительными
эпидемиями, что полевые госпитали можно  свернуть  и  отослать  оставшихся
больных в форт Брегг. Однако после прибытия три  недели  назад  больных  и
раненых из Тампы наши надежды рухнули.
     Короче говоря, мадам, я нужен своим  пациентам.  Вернусь  домой,  как
только Главный врач сочтет возможным меня отпустить. Будем следовать  духу
клятвы Гиппократа, а не букве контракта.
     Я верю, что Вы поймете меня, как всегда понимали.  Остаюсь  преданный
Вам Ваш любящий муж
                                                      Доктор Айра Джонсон,
                                              капитан медицинской службы".

     Мать не плакала при нас - и я тоже не плакала при других.
     В конце февраля я получила письмо от мистера  Смита...  со  штемпелем
Цинциннати!

                           "Дорогая мисс Морин!
     К тому времени, как  Вы  получите  это  письмо,  я  уже  сниму  синюю
армейскую форму и надену гражданское. Пока я пишу эти строки, наш Огайский
саперный батальон едет на запад.
     Самое заветное мое желание - увидеться с Вами и  вновь  искать  Вашей
руки. С мыслью  об  этом  я  собираюсь  провести  несколько  дней  дома  с
родителями, а потом  сразу  же  отправиться  в  Роллу,  чтобы  возобновить
занятия. Хотя я и получил диплом в прошлом апреле на шесть  недель  раньше
срока, эта бумажка не возместит мне тех занятий,  которые  я  недополучил.
Так что я намерен наверстать упущенное и добавить еще немного для  ровного
счета - а в Фивах смогу бывать каждый уик-энд. (К чему этот хитрый  тип  и
вел с самого начала!)
     Могу ли я надеяться увидеть  Вас  в  субботу  четвертого  марта  и  в
воскресенье пятого? Открытка с ответом должна застать меня в колледже,  но
если Вы не ответите, я буду считать, что Вы согласны.
     Как медленно идет этот поезд!
     Наилучшие пожелания Вашим родителям и привет всей семье.
     В нетерпеливом ожидании четвертого числа
     остаюсь преданный Вам
                                                    Брайан Смит, бакалавр,
                                               сержант саперного батальона
                                                   ополчения штата Огайо".

     Я перечитала письмо еще раз  и  задержала  дыхание,  чтобы  успокоить
сердце. Потом пошла к матери и дала прочесть ей. Она прочла и улыбнулась:
     - Счастлива за тебя, дорогая.
     - Может быть, написать ему, чтобы подождал, пока не вернется отец?
     - Твой отец уже выразил одобрение мистеру Смиту... и я присоединяюсь.
Пусть приезжает. -