ше горячей мыльной воды.)
     Теперь  я  -  настоящая   декадентка.   Лучшее   в   Бундоке,   после
замечательных обычаев - это великолепная сантехника.
     Чак был чистый, и от него хорошо пахло - наверное, недавно он помылся
так же усердно, как и я. Тянуло слегка мужским запашком, но свежим -  даже
в те годы я понимала разницу.
     Мне стало легко и весело. Как мило со стороны Чака  предоставить  мне
такую ухоженную игрушку!
     Предмет моего внимания находился всего в паре дюймов от моего лица, и
я вдруг нагнула голову и поцеловала его.
     - Эй! - чуть не завопил Чак.
     - Я тебя шокировала, дорогой? Он  такой  милый  и  славный,  что  мне
захотелось его поцеловать. Я не хотела тебя смущать (хоть и не прочь  была
выяснить, что тебя смущает, а что нет).
     - Ты меня не шокировала. Мне... мне понравилось.
     - Ей-богу?
     - Да!
     Я видела, что он готов.
     - Теперь возьми меня, Чарльз.
     При всей моей неловкости и неопытности мне все же пришлось направлять
его - я делала это осторожно, поскольку уже задела однажды  его  гордость.
Чарльз был еще неискушеннее, чем я.  Свои  познания  о  сексе  он  черпал,
должно быть, в парикмахерской, в бильярдной и за сараем  -  из  откровений
невежественных холостяков, меня же учил старый мудрый врач, любивший  меня
и желавший мне счастья.
     В сумочке у меня было еще  одно  патентованное  средство  -  вазелин,
чтобы смазаться в случае надобности.  Надобности  не  возникло  -  я  была
скользкая, точно от льняного семени. И все же:
     - Чарльз! Дорогой! Осторожней, пожалуйста! Не так быстро.
     - В первый раз надо быстро, Мо. Тебе будет не  так  больно.  Это  все
знают.
     - Чарльз, я не все. Я - это я. Делай это медленно, и  мне  совсем  не
будет больно - я так думаю.
     Мне, возбужденной и взволнованной, хотелось, чтобы Чак проник в  меня
поглубже,  но  он  и  в  самом  деле  оказался  больше,  чем  я   ожидала.
По-настоящему больно мне не было, но я знала, что будет очень больно, если
мы поторопимся.
     Милый мой Чарльз сосредоточился и придерживал себя. Я закусила губу и
подалась ему навстречу - еще и еще. Наконец он  твердо  уперся  в  меня  и
погрузился внутрь. Я расслабилась и улыбнулась ему.
     - Ну вот! Превосходно, дорогой. А теперь делай все, что хочешь.
     Но я слишком  долго  тянула.  Чак  усмехнулся,  я  ощутила  несколько
быстрых содроганий, он перестал улыбаться и погрустнел. Он кончил.


     Итак, для Морин фейерверк на первый раз  не  состоялся  -  да  и  для
Чарльза тоже. Но я не слишком  разочаровалась  -  ведь  главная  моя  цель
осуществилась: я  перестала  быть  девственницей.  Взяв  себе  на  заметку
спросить у отца, как можно продлить этот процесс -  я  была  уверена,  что
добилась бы фейерверка, продержись мы чуть подольше, - я больше не  думала
об этом, счастливая тем, чего достигла.
     То, что произошло дальше, вошло у меня в обычай  и  служило  мне  всю
последующую жизнь. Я улыбнулась Чаку и сказала нежно:
     - Спасибо, Чарльз. Ты был великолепен.
     (Мужчины не ждут, что их за это будут благодарить, но в  этот  момент
готовы поверить любому комплименту,  особенно  если  не  заслужили  его  и
смущенно это сознают. Благодарность и  комплимент  -  это  вклад,  который
ничего вам не стоит, зато приносит высокие дивиденды. Верьте  мне,  сестры
мои!)
     - Ей-богу, Морин, ты прелесть.
     - Ты тоже, милый Чарльз. - Я крепко обняла  его  руками  и  ногами  и
отпустила. - Давай-ка вставать. На полу жестко, несмотря на попону.
     По дороге в Батлер мой Чарльз совсем скис и не  тянул  на  галантного
Дон Жуана, только что избавившего девицу от ее бесполезного  сокровища.  Я
впервые столкнулась с tristess [грустью (фр.)], которую некоторые  мужчины
чувствуют после соития... в то время как сама пенилась от счастья. Меня не
волновало больше то, что я не испытала оргазма - а может, испытала? А если
такой  фейерверк  можно  вызвать  только  самой  у  себя?  Морин   успешно
справилась с задачей, чувствовала себя очень  взрослой,  сидела  гордая  и
радовалась прекрасному дню. Боли я не ощущала - почти совсем.
     Мне кажется, секс бывает порой немилостив к мужчинам. Им  очень  даже
есть что терять, а мы предлагаем им такой скудный  выбор.  Взять  хотя  бы
странный случай с моим внуком, с которым так круто обошлись судьба  и  его
первая жена.
     Этот случай касается и нашего кота Пикселя - в ту  пору  он  был  еще
котенком, пушистым комочком.
     Мой внук, полковник Кэмпбелл, - сын моего сына Вудро,  который  также
является моим мужем Теодором, но пусть вас это  не  волнует:  и  Вудро,  и
Теодор - это Лазарус Лонг, нечто особенное в любой  вселенной.  Не  забыть
рассказать вам, как Лазарус  однажды  сделал  беременными  сразу  троих  -
бабушку, дочку и внучку, из-за чего ему пришлось идти на разные  ухищрения
с Корпусом  Времени,  чтобы  не  нарушать  свою  личную  Первую  заповедь:
"Никогда не бросай беременную женщину без поддержки".
     Поскольку Лазарус осеменил этих  троих  в  разные  века  и  в  разных
вселенных, это отняло у него довольно много времени.
     Сам того не ведая, Лазарус нарушил свою Первую заповедь по  отношению
к матери моего внука, и косвенным следствием этого упущения стала женитьба
внука на моей брачной сестре Хейзел Стоун,  которую  мы  по  этому  случаю
отпустили из семьи. Как вам известно (если известно),  Хейзел  нужно  было
выйти за Колина Кэмпбелла, чтобы они вдвоем могли спасти Майкрофта  Холмса
IV  -  компьютер,  осуществивший  Лунную  революцию  в  третьей  временной
параллели, код "Нейл Армстронг". Не будем  вдаваться  в  подробности:  это
можно найти в "Энциклопедии Галактики" и прочих изданиях.
     "Операция прошла успешно,  но  пациент  скончался".  В  нашем  случае
произошло почти то же  самое.  Компьютер  был  спасен  и  поныне  живет  и
здравствует в Бундоке.  Весь  спасательный  отряд  тоже  ушел  без  единой
царапины  -  кроме  Колина,  Хейзел  и  котенка  Пикселя.  Эти  трое,  все
израненные, остались умирать в пещере на Луне.
     Должна сделать еще одно отступление. В том спасательном  отряде  была
молодая женщина-офицер, Гретхен Гендерсон,  прапраправнучка  моей  брачной
сестры Хейзел Стоун. За четыре месяца до рейда Гретхен родила мальчика,  и
мой внук об этом знал.
     Не знал он того, что он - отец сына Гретхен.
     Да и откуда? Ведь он ни разу не был близок с Гретхен  и  точно  знал,
что не оставлял свою сперму ни в одном донорском банке.
     Однако Хейзел перед смертью твердо сказала ему, что ребенок Гретхен -
его сын.
     Он спросил, каким это образом, и она ответила: "Парадокс".
     Кто-кто, а Колин понимал, что такое временной парадокс. Он  служил  в
Корпусе Времени, не раз бывал во временных петлях  и  знал,  что  в  такой
петле можно подойти к самому себе сзади и укусить себя за шею.
     Поэтому он понял, что сделает Гретхен ребенка где-то в своем будущем,
но в ее прошлом - парадокс перевернутой петли.
     Значит, на Бога надейся, а сам не плошай. Это могло бы случиться лишь
в том случае, если бы он пережил эту переделку.
     И вскоре их спасли. Колин положил еще немало народу и был  ранен  еще
дважды, но вся троица осталась жива. Их перебросили на две  тысячи  лет  в
будущее к лучшим врачам всех вселенных - к Иштар и ее команде. Моя брачная
сестра Иштар никому не даст умереть - было бы тело еще теплое  и  мозг  не
поврежден. Но с этими тремя ей пришлось повозиться, особенно  с  Пикселем.
Кроху несколько месяцев держали при нуле целых  трех  десятых  градуса  по
шкале Кельвина, а тем временем из другой вселенной доставили доктора Бона,
и дюжина лучших хирургов Иштар, включая ее самое, прошла  ускоренный  курс
кошачьей ветеринарии. Потом Пикселя перевели на режим обычной  гипотермии,
восстановили  его,  разморозили  и  разбудили.   Так   что   ныне   он   -
здоровяк-котище, гуляет сам по себе и плодит котят, где придется.
     Хейзел между тем создала нужную  петлю  времени,  и  Колин  встретил,
обольстил, повалил и обрюхатил Гретхен, чуть помоложе той,  которую  знал.
Она родила сына, а потом (по своему личному времени)  вместе  с  Хейзел  и
Колином отправилась спасать Майкрофта Холмса.
     Но зачем было тратить столько усилий ради котенка? Не лучше  ли  было
его усыпить, чтобы не мучился?
     А вот зачем: без Пикселя и его  способности  проходить  сквозь  стены
Майкрофта  Холмса  не  спасли  бы,  и  будущее  всего  человеческого  рода
оказалось бы под сомнением. Шансы распределялись так ровно, что в половине
параллелей отряд погибал, а в половине достигал своей цели. Чашу перетянул
котенок  весом  в  несколько  унций,  предупредивший  отряд  об  опасности
единственным словом, которое умел говорить: "Блюрр!"
     На обратном пути из Батлера Чарльз оправился от своей  посткоитальной
депрессии и захотел повторить опыт. Я тоже  была  не  прочь  -  только  не
сегодня. После езды  в  грязной  двуколке  то,  на  чем  я  сидела,  стало
беспокоить меня. Но Чарльзу загорелось прямо сейчас.
     - Мо, там впереди есть  местечко,  где  можно  свернуть  с  дороги  и
спрятать двуколку. Надежно на все сто.
     - Нет, Чак.
     - Почему?
     - Не на все сто: туда может еще кто-нибудь свернуть.  Мы  и  так  уже
опаздываем, а мне сегодня не хочется отвечать на  вопросы.  Не  такой  это
день. И у нас больше нет "веселой вдовы", это решает дело - я  хочу  иметь
детей, но не в пятнадцать лет.
     - А-а.
     - Вот-вот. Потерпи, дорогой, и  мы  это  сделаем  снова,  приняв  все
нужные меры. А теперь убери, пожалуйста, руку:  навстречу  кто-то  едет  -
видишь пыль?
     Мать не ругала меня за получасовое опоздание,  но  и  не  настаивала,
когда Чарльз отказался от предложенного лимонада, сказав,  что  ему  нужно
доставить Неда (своего мерина) домой, вычистить его и обтереть двуколку, а
то выезд может понадобиться родителям. Уж очень сложная ложь  -  убеждена,
что ему просто не хотелось смотреть моей матери в глаза и отвечать  на  ее
вопросы. Я порадовалась, что отец отучил меня врать слишком длинно.
     Как только Чак уехал, мать поднялась наверх, а я снова вышла во двор.
     Пару лет назад отец ввел у нас новшество, которое  многим  прихожанам
нашей церкви казалось греховным излишеством: два  отдельных  сортира,  для
мальчиков  и  для  девочек,  как  в  школе.  Они  нам  действительно  были
необходимы. В тот момент в уборной для девочек, к счастью, никого не было.
Я закрылась на щеколду и осмотрелась.
     Немножко крови - ничего страшного.
     Я вздохнула  с  облегчением,  пописала,  привела  себя  в  порядок  и
вернулась в дом, прихватив попутно из поленницы немного дров для  кухни  -
это делал у нас каждый, кто посещал тот домик.
     Сбросив дрова, я зашла  в  умывальную  около  кухни,  вымыла  руки  и
понюхала их. Все в порядке - только совесть нечиста. По дороге  к  отцу  я
остановилась потрепать Люсиль за рыжие кудряшки и похлопать ее  по  попке.
Ей тогда было года три - ну да, она родилась в девяносто четвертом,  через
год после нашей с отцом поездки в  Чикаго.  Она  была  настоящая  куколка,
всегда веселая. Я решила, что у меня будет точно такая  же...  не  в  этом
году, но скоро. Я чувствовала себя настоящей женщиной.
     У дверей в кабинет я столкнулась с миссис Альтшулер, которая как  раз
уходила, и поздоровалась с ней. Она посмотрела на меня и сказала:
     - Одри, ты снова бегала по солнцу без шляпки. Пора уже поумнеть.
     Я поблагодарила ее за  внимание.  Отец  говорил,  что  она  ничем  не
страдает, кроме запора и  недостатка  физических  упражнений,  однако  она
являлась на прием не реже двух раз в месяц и еще ни пенни не  заплатила  с
начала года. Отец был  сильный,  волевой  человек,  но  собирать  долги  у
больных не умел.
     Он записывал визит в книгу и поднял на меня глаза.
     - Я беру вашего слона, юная леди.
     - Это окончательно, сэр?
     - Да. Может, я и не прав, но твердо убежден. А что, не надо было?
     - Думаю, что не надо, сэр. Мат в четыре хода.
     - Да ну? - Отец подошел к шахматному столику. - Покажи как.
     - Может, просто разыграем? Я могу и ошибаться.
     - Грр! Ты меня в могилу сведешь. - Отец вернулся к  своему  столу.  -
Прочти вот это, тебе будет  интересно.  Пришло  с  утренней  почтой  -  от
мистера Клеменса.
     - Ой!
     Из того письма мне особенно запомнился один абзац:

     "Согласен с вами и  с  Бардом,  сэр,  -  их  надо  вешать.  Возможно,
повешение законников и не излечит всех бед нашей страны,  зато  это  будет
весело,  а  вреда  никакого.  Я  уже  где-то  говорил,  что   конгресс   -
единственный  преступный  класс  в  нашем  обществе.  И   нельзя   считать
совпадением то, что девяносто семь процентов конгрессменов - юристы".

     Мистер Клеменс писал еще, что его лекционное агентство назначило  ему
Канзас-Сити на будущую зиму.

     "Помню, четыре года назад мы с Вами на неделю разминулись  в  Чикаго.
Не сможете ли Вы приехать в Канзас-Сити десятого января будущего года?"

     - Ой, отец! Поедем?
     - А как же школа?
     - Вы же знаете, я наверстала все,  что  пропустила,  когда  ездили  в
Чикаго. И знаете, что я в классе первая среди девочек... а была  бы  и  во
всем классе первая, если бы не ваш совет не слишком выделяться. Может,  вы
правда не заметили, что я прошла почти все предметы и могла  бы  закончить
школу...
     - Вместе с Томом на той неделе. Заметил. Мы это еще обсудим.  Господь
не захочет - и чирей не вскочит. Достала ты то, за чем ездила в Батлер?
     - Достала, но не в Батлере.
     - Как так?
     - Я это сделала, отец. Я больше не девственница.
     Он вскинул брови.
     - Тебе удалось меня удивить.
     - Правда, отец? (Мне не хотелось, чтобы он на меня сердился... и  он,
по-моему, задолго до этого решил, что сердиться не станет.)
     - Правда. Я-то думал, ты это сделала еще на рождественских каникулах.
И полгода ждал, когда же ты удостоишь меня своим доверием.
     - Сэр, мне бы и в голову не пришло  скрыть  это  от  вас.  Я  на  вас
полагаюсь.
     - Благодарствую. Ммм... надо  бы  осмотреть  тебя  после  дефлорации.
Позвать маму?
     - Разве ей нужно об этом знать?
     - Впоследствии да. Но ей не обязательно  осматривать  тебя,  если  ты
этого не хочешь...
     - Еще бы я хотела!
     - В таком случае я направлю тебя к доктору Чедвику.
     - Ну зачем мне идти к доктору Чедвику? Это естественный процесс, и  у
меня ничего не болит - зачем это нужно?


     Мы вежливо поспорили. Отец сказал, что врачу неэтично  лечить  членов
своей семьи, особенно женщин. Я сказала, что  знаю,  но  меня  и  не  надо
лечить. И так далее и так далее.
     В конце концов, удостоверясь в том, что мать отдыхает у себя наверху,
отец увел меня в амбулаторию, запер дверь и помог мне забраться на стол. Я
очутилась примерно в той же позе, что и с Чарльзом, только на сей  раз  не
снимала ничего, кроме панталон.
     И вдруг почувствовала возбуждение.
     Я старалась его подавить и надеялась, что отец  не  заметит.  В  свои
пятнадцать я уже сознавала, что у  меня  к  отцу  необычная,  может  быть,
нездоровая привязанность. А в двенадцать фантазировала, как  нас  с  отцом
выбрасывает на необитаемый остров.
     Но табу было слишком крепким - я это знала из Библии, из классической
литературы, из мифологии. И хорошо помнила, как отец перестал сажать  меня
к себе на колени - точно отрезал, когда у меня начались месячные.
     Отец натянул резиновые перчатки. Он начал это делать с тех  пор,  как
побывал в Чикаго - а ездил он туда  не  для  того,  чтобы  показать  Морин
посвященную Колумбу Всемирную выставку, а чтобы послушать в Эванстоне, где
помещался Северо-Западный университет, курс лекций по теории Пастера.
     Отец всегда был сторонником воды и мыла, но под этим не было  научной
основы. Его наставник, доктор Филипс, начавший практиковать в 1850-м году,
так комментировал слухи, доходившие до Франции:  "Чего  ж  от  них  еще  и
ждать, от лягушатников".
     Когда же отец вернулся из Эванстона, ничто  больше  не  казалось  ему
достаточно чистым. Он стал пользоваться резиновыми перчатками и  йодом,  а
инструменты кипятил или обжигал, особенно тщательно, когда  имел  дело  со
столбняком.
     Эти холодные  липкие  перчатки  меня  охладили...  и  я  все-таки  со
смущением убедилась, что внизу вся мокрая.
     Я не стала заострять на этом внимания, отец тоже. Вскоре он помог мне
слезть и отвернулся снять перчатки, пока я натягивала панталоны.  Когда  я
приняла приличный вид, он открыл дверь и проворчал:
     - Нормальная,  здоровая  женщина.  С  деторождением  не  должно  быть
никаких  хлопот.  Рекомендую  несколько  дней  воздержаться   от   половых
сношений. Как я понял, ты пользовалась французским мешочком. Верно?
     - Да, сэр.
     - Хорошо. Если так и будешь  ими  пользоваться  -  каждый  раз!  -  и
осмотрительно вести себя на людях, серьезных проблем у тебя не  возникнет.
Хмм... как ты, не против еще разок прокатиться в двуколке?
     - Нет, конечно - почему я должна быть против?
     - Тем лучше. Мне передали, что последний ребенок Айгоу,  Джонни  Мэй,
заболел, и я обещал выбраться  к  ним  сегодня.  Ты  не  попросишь  Фрэнка
запрячь Дэйзи?


     Ехать нам было долго. Отец взял меня с собой, чтобы рассказать мне об
Айре Говарде и его фонде. Я слушала, не веря своим  ушам...  но  ведь  это
говорил отец, единственный надежный источник информации.
     - Отец, я, кажется, поняла, - сказала я наконец.  -  Но  чем  же  это
отличается от проституции, если отличается?



                         4. ЧЕРВОТОЧИНА В ЯБЛОКЕ

     Отец пустил Дэйзи трусить, как ей вздумается.
     - Что ж, это, пожалуй, тоже проституция, в широком смысле слова, хотя
здесь оплачивается не сожительство как таковое, а плод этого сожительства.
Фонд  Говарда  платит  тебе  не  за  то,  что  ты  выходишь  замуж  за  их
кандидата... и ему не за то, что он женится на тебе. Тебе вообще не станут
платить, только ему - за каждого рожденного тобой и зачатого им ребенка.
     Я сочла эти условия унизительными. Пусть я не принадлежу к  женщинам,
борющимся за право голосовать, но все-таки это нечестно. Кто-то  там  меня
осеменит, потом я буду стонать и вопить, как моя  мать,  когда  рожает,  а
деньги заплатят ему. Я вспылила.
     - Ну, не знаю, отец, по мне - это все равно что быть шлюхой. А  какая
у них такса? Сколько получит мой гипотетический  муженек  за  мои  родовые
муки и одного вонючего младенца?
     - Твердой таксы нет.
     - Как? Mon papa, разве так ведутся дела?  Я  по  контракту  ложусь  и
раздвигаю ноги, а через девять месяцев моему мужу платят... пять долларов?
Или пять центов? Ничего себе сделка! Уж лучше я поеду в Канзас-Сити и буду
ходить на панель.
     - Морин! Думай, что говоришь.
     Я перевела дыхание и понизила голос на октаву, в чем  недавно  начала
практиковаться, пообещав себе никогда не визжать.
     - Извините, сэр. Что-то я скандалю, как  нервная  девица,  -  считала
себя взрослее. Но уж очень это все неприглядно, - вздохнула я.
     - Да, пожалуй, "неприглядно" - le mot juste [верно сказано (фр.)]. Но
я расскажу тебе, как это происходит на практике. Никто  тебя  ни  за  кого
силой замуж не гонит. Мы с матерью с твоего  согласия  записываем  тебя  в
Фонд, приложив анкету,  которую  я  помогу  тебе  заполнить.  Взамен  тебе
присылают список  молодых  людей.  Все  они,  что  называется,  подходящие
женихи, кредитоспособные независимо от Фонда и  его  денег.  И  все  будут
молоды, не более чем на десять лет старше тебя, а  еще  вероятнее  -  твои
ровесники.
     - Пятнадцатилетние? - спросила я.
     - Не кипятись, рыжик. Тебя еще никто никуда не  записывал.  Я  говорю
тебе об этом сейчас, потому что нечестно было бы скрыть от тебя, что  есть
такой Фонд Говарда. Но для замужества ты еще слишком молода.
     - В нашем штате я могу выйти  замуж  с  двенадцати  лет  -  с  ваше