доставлялись в редакцию правительственных газет,  которые
заполняли внутренний разворот своими, местными новостями  и  объявлениями.
"Лайл Каунти Лидер" покупал "котельные  листы"  у  "Канзас-Сити  Стар",  а
сверху впечатывал собственную шапку.
     В газете, которую отец подал брату Тимберли, на внутренних  страницах
было напечатано то же, что и в прошлом номере, вышедшем, как и полагалось,
в четверг, 21 апреля 1898 года, только вверху  на  второй  полосе  крупным
шрифтом было набрано:

                        "ИСПАНИЯ ОБЪЯВЛЯЕТ ВОЙНУ!
     (По телеграфу из "Нью-Йорк Джорнэл".) 24 апреля, Мадрид.
     Сегодня наш посол был вызван  к  премьер-министру  Испании,  где  ему
вручили  выездной  паспорт  и  краткую  ноту,  гласившую,  что  преступная
деятельность  Соединенных  Штатов  против  Его  Католического   Величества
вынуждает правительство Его Величества заявить, что Испанское  королевство
и США находятся в состоянии войны".

     Брат Тимберли прочел это сообщение с кафедры вслух,  отложил  газету,
окинул нас торжественным взглядом, вытер платком лоб, высморкался и сказал
хрипло:
     - Помолимся.
     Отец встал, и его примеру последовали все  прихожане.  Брат  Тимберли
просил Господа нашего Иегову не оставить нас в час испытаний.  Просил  его
ниспослать  мудрость  президенту  Мак-Кинли.  Просил  помочь  всем   нашим
храбрецам на суше и на море, что готовятся вступить в  бой  за  священную.
Богом им данную землю. Просил упокоить  души  тех,  кто  падет  в  бою,  и
утишить горе вдов, сирот, отцов и матерей тех юных  героев,  коим  суждено
погибнуть. Просил, чтобы восторжествовала  истина,  положив  скорый  конец
этой войне. Просил за наших друзей и соседей, несчастных  кубинцев,  столь
долго страдавших под железной пятой испанского короля. И так далее  и  так
далее - минут пятнадцать.
     Отец давно излечил меня от  христианской  веры.  Вместо  нее  у  меня
возникло глубокое подозрение,  рожденное  профессором  Гексли  и  питаемое
отцом: а существовал ли когда-нибудь такой человек, как Иисус из Назарета?
     Что до брата Тимберли, то на него я смотрела, как на источник шума, у
которого из всех пор сочится елей. Как и многие  проповедники  Библейского
Пояса  [южные  и  центральные  районы  США,  где  наиболее  распространена
протестантская  религия],  он  был  фермерским  сыном,  питавшим,  как   я
подозревала, отвращение к настоящей работе.
     Я ни на грош не верила в того Бога, о котором говорил брат Тимберли.
     Но в этот раз отвечала "аминь" на каждое его слово, и слезы струились
у меня по щекам,


     А сейчас я влезу  на  ящик  из-под  мыла  [импровизированная  трибуна
американского уличного оратора].
     В двадцатом столетии григорианского  календаря  среди  интеллектуалов
вошел в моду так называемый "пересмотр истории", или ревизионизм. Основной
идеей этого учения было то, что участники исторических  событий  не  имеют
понятия, что и зачем  они  делают  и  не  понимают,  что  они  всего  лишь
марионетки в руках неведомых зловещих сил.
     Может быть, так и есть - не знаю.
     Только почему народ  и  правительство  Соединенных  Штатов  в  глазах
ревизионистов выглядят как  негодяи?  Почему  бы  нашим  врагам  -  королю
Испании, кайзеру, Гитлеру,  Херонимо  [известный  бандит,  орудовавший  на
Крайнем Западе США], Вилье, Сандино,  Мао  Цзедуну  и  Джефферсону  Дэвису
[президент Конфедерации мятежных южных штатов] - тоже не постоять немножко
у позорного столба? Почему всегда мы?
     Да, я знаю - ревизионисты утверждают, будто испано-американскую войну
устроил Уильям  Рэндолф  Херст  [газетный  издатель,  основатель  крупного
газетного концерна], чтобы увеличить  тиражи  своих  газет.  И  знаю,  что
многие ученые и эксперты придерживаются мнения, будто американский крейсер
"Мэйн" в Гаванском порту взорвали, погубив при этом двести двадцать  шесть
жизней, некие злодеи с целью очернить Испанию в глазах американцев  и  тем
подготовить их к войне.
     Вы хорошо  меня  слушаете?  Я  сказала:  я  знаю,  что  такие  мнения
высказывались. Я не говорила, что они верны.
     Бесспорно  то,  что  официальные  круги  Соединенных  Штатов   весьма
откровенно указывали  испанскому  правительству  на  угнетенное  положение
кубинцев. Верно и то, что Уильям Рэндолф Херст в своих газетах  публиковал
весьма неприятные вещи об испанском  правительстве.  Но  Херст  -  еще  не
Соединенные Штаты, и у него не было ни пушек, ни кораблей,  ни  власти.  А
был только громкий голос и полное отсутствие уважения  к  тиранам.  Тираны
таких не выносят.
     Эти  мазохисты-ревизионисты   представили   войну   1898   года   как
империалистическую    агрессию    Соединенных    Штатов.     Как     могла
империалистическая война привести к освобождению Кубы и Филиппин, остается
неясным. Но  ревизионисты  всегда  первым  делом  заявляют,  что  виноваты
Соединенные Штаты. Если историку-ревизионисту удается это доказать (не без
помощи логической подтасовки), то докторская степень ему обеспечена, и  он
на верном пути к Нобелевской премии Мира.


     В апреле 1898 года нам,  темным  провинциалам,  было  понятно  только
одно:  уничтожен  наш  крейсер  "Мэйн",  погибло  много  моряков,  Испания
объявила нам войну, президент созывает добровольцев.
     На  другой  день,  в  понедельник  двадцать  пятого  апреля,   пришло
президентское воззвание: он обращался к  народу  с  просьбой  собрать  сто
двадцать пять тысяч добровольцев  из  рядов  народного  ополчения  штатов,
чтобы пополнить нашу почти не существующую армию. Утром Том,  как  обычно,
уехал в свою Батлерскую академию. Воззвание застало его там, и  в  полдень
он прискакал обратно - его чалый меринок  Красавчик  Браммел  был  весь  в
мыле. Том попросил Фрэнка  обтереть  Красавчика  и  уединился  с  отцом  в
кабинете. Минут через десять они вышли, и отец сказал матери:
     - Мадам, наш сын Том желает записаться в добровольцы, чтобы послужить
родине. Сейчас мы с ним поедем в Спрингфилд. Я должен присягнуть, что  ему
восемнадцать и он получил родительское согласие.
     - Но ему же еще нет восемнадцати!
     - Вот потому-то мне и надо с ним поехать. Где Фрэнк? Я  хотел,  чтобы
он запряг Бездельника.
     - Давайте я запрягу, отец, - вмешалась я. - Фрэнк только что убежал в
школу,  он  опаздывает.  (Опаздывал  он  из-за  того,  что  провозился   с
Красавчиком, но об этом я умолчала.)
     Отец заколебался. Я настаивала:
     - Бездельник меня знает, сэр, и никогда не причинит мне вреда.
     Вернувшись в дом, я увидела отца у нашего  нового  телефона,  который
висел в холле, служившем приемной для больных.
     - Да, понимаю, - говорил он. - Удачи, сэр, и храни вас Бог.  Я  скажу
ей. До свидания. - Он отвел трубку от уха, посмотрел на нее и  лишь  потом
вспомнил, что ее надо повесить. - Это тебе звонили, Морин.
     - Мне? - Такое случилось впервые.
     - Да. Твой молодой человек, Брайан Смит. Извиняется  за  то,  что  не
сможет приехать в следующее воскресенье. Сейчас едет в Сент-Луис, а оттуда
в  Цинциннати,  чтобы  записаться  в  ополчение  от  штата  Огайо.  Просит
разрешения приехать к тебе, как только кончится война. Я дал  согласие  от
твоего имени.
     - О-о. - У меня закололо в груди и стало больно  дышать.  -  Спасибо,
отец. А нельзя ли мне позвонить  туда,  в  Роллу,  и  самой  поговорить  с
мистером Смитом?
     - Морин! - воскликнула мать.
     - Мама, я не навязываюсь и не веду себя недостойно. Это совсем особый
случай. Мистер Смит уходит сражаться за нас. Я просто  хочу  ему  сказать,
что буду молиться за него каждый вечер.
     - Хорошо, Морин, - мягко ответила мать. - Если будешь с ним говорить,
то скажи ему, пожалуйста, что я тоже буду молиться за него. Каждый вечер.
     - Дамы... - кашлянул отец.
     - Да, доктор?
     - Ваша дискуссия носит  чисто  теоретический  характер.  Мистер  Смит
сказал мне, что у него всего одна минута,  потому  что  к  телефону  стоит
целая очередь студентов. С такими же сообщениями, полагаю. Так что звонить
бесполезно - там будет занято, а он сейчас уедет.  Что  отнюдь  не  мешает
вам, леди, молиться за него. Можешь написать ему об этом в письме, Морин.
     - Но я не знаю, куда писать!
     - А голова тебе на что, дочка? Узнать это - проще простого.
     - Доктор Джонсон, прошу вас. - И мать ласково сказала  мне:  -  Судья
Сперлинг должен знать.
     - Судья Сперлинг?
     - Да, дорогая. Судья Сперлинг всегда знает, где находится  каждый  из
нас.
     Вскорости мы все поцеловали Тома и заодно отца, хотя он-то должен был
вернуться и заверял нас, что Том скорее всего вернется  тоже:  его  только
запишут и скажут, в какой  день  явиться.  Не  может  же  ополчение  штата
разместить больше тысячи людей разом.
     Они уехали. Бет тихо плакала, а Люсиль нет - вряд ли  она  что-нибудь
понимала, только посерьезнела и глазенки стали круглыми. И мы с матерью не
плакали... в тот момент. Но она ушла к себе и закрыла  дверь.  Я  тоже.  У
меня была отдельная комната  с  тех  пор,  как  Агнес  вышла  замуж,  и  я
закрылась на засов, легла на кровать и выплакалась.
     Я пыталась внушить себе, что плачу по брату.  Но  это  из-за  мистера
Смита у меня так болело сердце.
     Я от души жалела, что неделю назад, занимаясь с ним любовью,  всучила
ему французский мешочек. А ведь было у меня искушение - я  знала,  уверена
была, что гораздо лучше без этой резинки, лучше, когда обнажаешься  совсем
- и снаружи, и изнутри.
     Но я торжественно обещала отцу,  что  всегда  буду  предохраняться...
вплоть до того дня, когда, трезво обсудив вопрос со своим мужчиной, решусь
завести ребенка - и твердо условлюсь вступить с этим мужчиной в брак, если
ребенок получится.
     А теперь он уходит на войну... и может быть, я никогда больше его  не
увижу.
     Я  осушила  глаза,  встала  и   взяла   томик   стихов   -   "Золотую
сокровищницу", составленную профессором Палгрейвом. Мать подарила  мне  ее
на день рождения в  двенадцать  лет,  а  ей  эту  книгу  тоже  подарили  в
двенадцать лет, в 1866-м году.
     Профессор Палгрейв отобрал для своей сокровищницы двести  восемьдесят
восемь лирических стихотворений, отвечающих его изысканному вкусу.  Сейчас
мне нужно было только одно: Ричард Лавлейс, "К Лукасте, уходя на войну".

                         Я не любил бы так тебя.
                         Не будь мне честь дороже.

     Потом я поплакала еще и уснула. Проснувшись, встала и не дала  больше
воли слезам, а просунула матери под дверь  записку,  что  сама  приготовлю
всем ужин, а она может поужинать в постели, если хочет.
     Мать позволила мне приготовить ужин, но сошла вниз и  села  во  главе
стола. Фрэнк впервые в жизни усадил ее и сел напротив. Она  посмотрела  на
меня.
     - Прочтешь молитву, Морин?
     - Да, мама. Благодарим тебя. Господи, за то, что Ты послал  нам  пищу
сию. Да будет благословенна она, и да будут благословенны все наши  братья
и сестры во Христе, известные нам  и  неизвестные.  -  Я  перевела  дух  и
продолжала: - А ныне мы молим Тебя сохранить  нашего  возлюбленного  брата
Томаса Джефферсона и всех других  молодых  людей,  ушедших  защищать  нашу
любимую родину. (Et je prie gue le bon Dieu garde bien  mon  ami  [и  молю
тебя, Боже, - сохрани моего друга (фр.)]). Во имя Христа. Аминь.
     - Аминь, - твердо повторила мать. - Фрэнклин, нарежешь жаркое?
     Отец с Томом вернулись на другой день к вечеру. Бет и Люсиль  повисли
на них - я тоже хотела бы, но не могла: держала на руках Джорджа,  который
именно в этот момент намочил пеленку. Но  пришлось  ему  подождать:  я  не
собиралась ничего пропускать. Подложила снизу под него еще  одну  пеленку,
вот и все. Я знала Джорджа: этот ребенок писал больше, чем  все  остальные
вместе взятые.
     - Ты это сделал, Томми, - спрашивала Бет, - сделал, сделал, да?
     - Конечно, - ответил отец. - Теперь он  рядовой  Джонсон,  а  на  той
неделе будет генералом.
     - Правда?
     - Ну, может быть, не так скоро. -  Отец  нагнулся  поцеловать  Бет  и
Люсиль. - Но на войне быстро продвигаются. Взять, к примеру, меня - я  уже
капитан.
     - Доктор Джонсон!
     Отец вытянулся.
     - Капитан Джонсон,  мадам.  Мы  оба  записались.  Я  теперь  военврач
медицинской части Второго Миссурийского полка в звании капитана.


     Тут я должна рассказать кое-что о семьях моих родителей,  особенно  о
братьях и сестрах моего отца - ведь все, происходившее в  Фивах  в  апреле
1898-го года, уходит корнями в прошлый век.

                 Мои прадеды и прабабки со стороны отца:

     Джордж Эдвард Джонсон (1795-1897).
     Аманда Лу Фредерикс Джонсон (1798-1899).
     Теренс Мак-Фи (1796-1900).
     Роза Вильгельмина Брандт Мак-Фи (1798-1899).
     И Джордж Джонсон, и Теренс Мак-Фи участвовали в войне 1812 года.

                            Родители моего отца:

     Эйза Эдвард Джонсон (1813-1918).
     Роза Альтеда Мак-Фи Джонсон (1814-1918).
     Эйза Джонсон участвовал в  Мексиканской  войне  в  качестве  сержанта
Иллинойского ополчения.

                 Мои прадеды и прабабки со стороны матери:

     Роберт Пфейфер (1809-1909).
     Хайди Шмидт Пфейфер (1810-1912).
     Оле Ларсен (1805-1907).
     Анна Кристина Хансен Ларсен (1810-1912).

                          Родители моей матери:

     Ричард Пфейфер (1830-1932).
     Кристина Ларсен Пфейфер (1834-1940).

     Мой отец родился на ферме своего деда в Миннесоте, графство  Фриборн,
близ Элберта, в понедельник 2 августа 1852 года. Он был самым  младшим  из
семи детей - четырех мальчиков и  трех  девочек.  Его  дед  Джордж  Эдвард
Джонсон, мой прадед, родился в 1795 году в  графстве  Бакс,  Пенсильвания.
Умер он в Миннесотской лечебнице, и  газеты  носились  с  фактом,  что  он
родился еще при жизни Джорджа Вашингтона.  (Мы  к  этой  шумихе  не  имели
отношения. Я ничего не знала о политике Фонда, пока  не  вышла  замуж,  но
даже тогда Фонд Говарда старался не разглашать возраста своих старейшин.)
     Джордж Эдвард Джонсон в 1815 году  женился  на  Аманде  Лу  Фредерикс
(1798-1899) и увез ее в Иллинойс, где она в том же году  родила  первенца,
моего деда Эйзу. Похоже, дедушка Эйси был из тех же "недоношенных", что  и
мой старший брат Эдвард. После Мексиканской войны  Джонсоны  переехали  на
запад и обосновались в Миннесоте.
     Фонда Говарда в те  дни  еще  не  существовало,  но  все  мои  предки
вступали  в  брак  смолоду,  имели  множество  детей,  отличались  крепким
здоровьем, не поддавались опасным поветриям того времени и жили долго - до
ста лет и больше.
     Эйза Эдвард  Джонсон  (1813-1918)  женился  на  Розе  Альтеде  Мак-Фи
(1814-1918) в 1813 году. У них было семь детей:
     1. Саманта Джейн Джонсон, (1831-1915) (погибла, объезжая лошадь).
     2. Джеймс Эвинг Джонсон, (1833-1884)  (погиб,  пытаясь  переправиться
через Осейдж во время половодья. Я его едва помню. Он был  женат  на  тете
Кароль Пеллетье из Нового Орлеана).
     3. Уолтер Рейли Джонсон, (1838-1862) (убит при Шайло).
     4. Элис Айрин Джонсон, (1840-?) (Не знаю, что стало с тетей Элис. Она
вышла замуж куда-то на восток.)
     5. Эдвард  Макфи  Джонсон,  (1844-1884)  (погиб  при  железнодорожной
катастрофе).
     6. Аврора Джонсон  (1850-?)  (Последнее  известие  о  ней  пришло  из
Калифорнии около 1930 года. Была замужем несколько раз.)
     7. Айра Джонсон, (2 августа 1852-1941) (пропал без вести в  Битве  за
Британию).

     Когда в апреле 1861 года пал Форт  Самтер,  мистер  Линкольн  призвал
добровольцев  из  ополчения  нескольких  штатов  (как  поступит  и  мистер
Мак-Кинли в  далеком  будущем  апреле.)  На  ферме  Джонсонов  в  графстве
Фриборн, Миннесота, на призыв откликнулись  Эвинг,  двадцати  восьми  лет,
Уолтер, двадцати трех, Эдвард, семнадцати, и дедушка Эйси, которому  в  ту
пору было сорок восемь. Это глубоко унизило девятилетнего  Айру  Джонсона,
считавшего себя взрослым мужчиной. Как это так - его оставляют работать на
ферме, когда все прочие мужчины  уходят  на  войну.  Хозяйничать  остались
сестра Саманта, муж которой тоже ушел добровольцем, и мать.
     Айру  мало  утешило  то,  что  отец  вернулся  почти  сразу   -   его
забраковали, не знаю за что.
     Юный Джонсон терпел это унижение три долгих года,  а  двенадцати  лет
убежал из дома и записался в барабанщики.
     Он спустился по  Миссисипи  на  барже  и  умудрился  отыскать  Второй
Миннесотский полк еще до того, как начался шермановский поход к морю.  Его
кузен Джайлс поручился за него, мальчика приняли на обучение -  он  ничего
не смыслил в искусстве барабанного боя -  и  поставили  на  довольствие  в
штабную команду.
     Но тут за ним явился отец и увез беглеца домой.
     Так что Айра пробыл на войне всего три недели и ни разу не побывал  в
бою. И  даже  эти  три  недели  ему  не  засчитали,  в  чем  он  убедился,
попытавшись вступить в Союз ветеранов Республиканской армии.
     Его послужной  список  не  сохранился,  поскольку  полковой  адъютант
попросту отпустил его домой с дедушкой Эйси, порвав все бумажки.
     Предполагаю, что дедушка задал отцу грандиозную трепку.


     За те девять дней, что отец с Томом  провели  дома,  перед  тем,  как
отправиться в армию, я ни разу не видела, чтобы мать  выразила  отцу  свое
неодобрение - только в тот первый миг она  не  удержалась  от  удивленного
восклицания. Но с тех пор она ни разу не  улыбнулась.  Чувствовалось,  что
между родителями неладно, но при нас они этого не проявляли.
     Однажды отец все-таки раскрыл то, что его тяготило.  Я  помогала  ему
почистить и привести в порядок карты  его  пациентов,  чтобы  передать  их
доктору Чедвику на время войны.
     - Где твоя улыбка. Индюшачье Яичко? - спросил отец. -  Волнуешься  за
своего молодого человека?
     - Нет, - солгала я. - Он должен был пойти, я знаю. Но я не хотела бы,
чтобы уходили вы. Наверное, это эгоистично, но я буду скучать по вам, cher
papa.
     - И я по тебе. По всем вам. -  Отец  помолчал  и  добавил:  -  Морин,
когда-нибудь и ты можешь испытать... думаю, наверняка испытаешь... что это
такое, когда твой муж уходит на войну. Некоторые, я слышал, говорят, будто
женатым людям на войне не место: у них ведь семьи. Но в этом есть жестокое
противоречие. Негоже женатым пятиться и предоставлять холостякам сражаться
вместо себя. Нечестно было бы надеяться, что холостяк умрет за моих детей,
если я сам не желаю за них умирать. Если все семейные  будут  отсиживаться
дома, то и холостые откажутся сражаться - чего ради они должны  прикрывать
женатых?  И  Республика  будет  обречена  -  никто  не  помешает  варварам
вторгнуться в нее. - Отец озабоченно смотрел на меня. - Ты  же  понимаешь,
да?
     Мне кажется, он искренне хотел тогда знать мое  мнение,  искал  моего
сочувствия. Я вздохнула.
     - Да, отец, думаю,  что  понимаю.  Но  в  такие  времена  еще  острее
ощущаешь свою неопытность. Я хочу одного - чтобы война поскорее  кончилась
и вы вернулись домой, и Том, и...
     - Брайан Смит? Согласен.
     - Да, и он. Но сейчас я подумала о Чаке. О Чаке Перкинсе.
     - Он тоже идет? Молодец!
     - Да, он мне сказал сегодня. Его отец дал согласие и  завтра  едет  с
ним в Джоплин. - Я смахнула слезу. - Пусть я и не люблю Чака, но у меня  к
нему особое чувство.
     - И неудивительно.
     В тот же день я  согласилась  пойти  с  Чаком  на  Марстонский  холм,
презрев клещей и миссис Гранди. Я сказала, что горжусь им, и приложила все
мое умение, чтобы это доказать. (С презервативом - ведь я обещала отцу.) И
тут случилось удивительное. Я пошла с  Чаком,  только  чтобы  позаниматься
гимнастикой и тем доказать, что я горжусь им и приветствую его  готовность
сразиться за нас. Но произошло чудо.  Фейерверк,  да  какой!  У  меня  все
поплыло перед глазами,  веки  крепко  зажмурились,  и  я  начала  издавать
громкие звуки.
     А полчаса спустя чудо повторилось. Удивительно!