го с минуты на минуты.
     - На столе только одна чашка.
     Миссис Мерсер явно разозлилась.
     - Позвольте уж мне самой решать, кого приглашать в дом, а кого нет! Вас я, например, сколько помню, сюда не звала! Вы вообще в своем уме, что здесь оказались? Или вам больше заняться нечем, кроме как выслеживать людей и навязываться тем, кто вас знать не желает? Немедленно уходите! И чем скорее, тем лучше, потому что если Мерсер вас здесь застанет... Если Мерсер вас здесь застанет...
     Если первый раз ей еще удалось произнести это имя злобным шепотом, то на второй силы ее оставили. Ее голос сорвался на хрип, а глаза с ужасом уставились в одну точку, где воображение вывесило для нее картину: Альфред Мерсер, возвращающийся домой и застающий их - вместе.
     - Миссис Мерсер!- настойчиво позвала Хилари.- Мне только нужно вас кое о чем спросить. Я вовсе не хочу здесь оставаться. Мне нужно возвращаться в город.
     Миссис Мерсер высунула бледный язык и быстро облизнула пересохшие губы.
     - Так уезжайте. Уезжайте, уезжайте, пока можете.
     Хилари кивнула.
     - Я хочу уехать точно так же, как вы - от меня избавиться. И сделаю это в ту же минуту, как вы расскажете мне то, что я хочу знать. Кстати, советую поторопиться, если вы не хотите, чтобы Мерсер застал меня здесь. Только лучше бы вы все же пустили меня в дом.
     Бледный язык миссис Мерсер снова прошелся по ее губам.
     - Я... я не могу. Он мне сердце вырежет.
     Спина Хилари покрылась мурашками - не столько от самих слов, сколько от того, с каким невыразимым ужасом они были произнесены. От такой беседы толку было немного. Хилари перегнулась через подоконник еще дальше и ухитрилась схватить миссис Мерсер за запястье. Оно было ледяным, а пальцы, вцепившиеся в край раковины,- каменными.
     - Послушайте,- сказала она.- Мне нужно знать, что вы имели в виду, когда говорили, что хотели видеть Марион Грей во время суда.
     Миссис Мерсер попыталась высвободиться, но ей это не удалось.
     - Я хотела. Я пыталась. Никто не может сказать, что я не пыталась. Я думала, он меня убьет.
     - Я верю вам, верю. Но зачем? Зачем вы пытались ее увидеть? Что вы хотели ей рассказать?
     Она почувствовала, как бешено забился пульс под ее пальцами, и сжала их еще сильнее. При мысли, сколько несчастья и горя они уже вынесли и сколько им еще предстоит, у нее слегка закружилась голова. И самым страшным из этого была не боль, не смерть и даже не убийство - это была необходимость продолжать жить, когда твою душу выжгли уже дотла. Она подумала о том, какой Марион была и какой она стала. Когда она заговорила, ее голос дрогнул:
     - Вы спрашивали меня о Марион. Если бы вы увидели ее теперь, вы бы просто не выдержали. Поверьте мне. Скажите мне: зачем вы хотели ее увидеть и что собирались ей рассказать? Вы говорили, что тогда все было бы по-другому. Вы говорили мне это в поезде. Так что же вы хотели ей рассказать?
     Миссис Мерсер уже не пыталась вырваться. Ее руки безвольно скользнули вниз, и она тихим усталым голосом произнесла:
     - Слишком поздно.
     - Скажите!- настаивала Хилари.
     Миссис Мерсер безвольно покачала головой - казалось, у нее просто не осталось сил держать голову прямо, и она безвольно болтается из стороны в сторону.
     - Отпустите меня!- попросила она.
     Хилари лишь крепче сжала ее запястье.
     - Что вы хотели ей рассказать?
     И миссис Мерсер расплакалась. Ее нос сморщился, и слезы, оставляя по обе стороны от него влажные блестящие дорожки, потекли к уголкам губ.
     - Слишком поздно,- проговорила она, глотая слезы.- Меня воспитали в вере, и я знаю, что натворила. Я не смею больше читать Библию, не смею молиться, но и обещание, данное мною Мерсеру, я нарушить тоже не смею. Если бы мне удалось сказать ей тогда, возможно, это что-то бы изменило. Теперь нет. Прошлого не воротишь и сделанного тоже не вернешь. Если Мерсер узнает, он убьет меня, а я не хочу в ад.
     Она больше не задыхалась. Ее голос был слабым и едва слышным, но он больше не прерывался. Хилари встряхнула запястье, которое держала в своей руке.
     - Да вы уже в аду,- сказала она.- Все, кто поступает против совести, все они уже в аду. Неудивительно, что вы несчастны. Скажите мне, что вы хотели рассказать Марион. Прошу вас. Я не уйду, пока не получу от вас ответа. Неужели вы хотите, чтобы Мерсер вернулся и застал меня здесь? Поймите - я просто не могу уйти без ответа.
     Теперь уже миссис Мерсер перегнулась через подоконник.
     - Он убьет вас,- прошептала она.- Хлебным ножом, отверткой, все равно чем, и скажет, что это сделала я - обязательно скажет,- потому что я сумасшедшая. Он всем говорит, что я сумасшедшая, и, убив вас, скажет, что это сделала я. И меня свяжут и посадят под замок - потому что он скажет им, что я сумасшедшая.
     У Хилари сжалось сердце. Неужели это правда? Неужели? Очень медленно, очень испуганно и совсем по-детски она спросила:
     - А вы... вы действительно сумасшедшая, миссис Мерсер?
     Женщина разрыдалась.
     - Да нет же, нет! Но это чудовище просто сводит меня с ума! О мисс, почему я до сих пор жива? Как бы мне хотелось умереть, мисс!
     Хилари больше не боялась. Ей удалось дотянуться и погладить миссис Мерсер по вздрагивающему плечу. Оно оказалось ужасно худым и тонким.
     - Ну не плачьте, миссис Мерсер. Если вы сказали на суде неправду - а я думаю, так оно и было, потому что я знаю Джефа и знаю, что он никогда никого не убивал,- если вы это сделали, "неужели не ясно, что единственный ваш шанс спастись - это все исправить, рассказав теперь правду? Вы боитесь оказаться в аду! Еще бы вам не бояться, если Джеф в тюрьме, а Марион так несчастна. Но только представьте, насколько тяжелее вам было бы, если бы его повесили и вы уже ничего - ничего!- не могли исправить. Разве мысль, что все еще можно исправить, и исправить прямо сейчас, не приносит вам облегчения? Вы ведь не хотите больше страдать? Правда ведь, не хотите?
     Миссис Мерсер резко вырвала руку.
     - Не знаю, о чем это вы говорите,- сказала она.- Уходите, пока чего-нибудь не случилось.
     Глаза Хилари защипало. Ведь она думала - нет, она была уверена,- самые безумные надежды уже кружили ей голову, и вдруг все рухнуло.
     Миссис Мерсер отступила к двери на кухню и остановилась, прислонившись к косяку. В ее голосе появилось злорадство.
     - Вернетесь на дорогу, повернете налево, а дальше все прямо до самого Ледлингтона. Где ваш велосипед?
     Хилари с трудом выпрямилась: она так долго стояла, перегнувшись через подоконник, что у нее затекла спина.
     - Разбился,- сказала она.- Они пытались меня убить.
     Миссис Мерсер вскинула руки и зажала рот. Потом ее руки опустились, и она спросила:
     - Кто?
     - А то вы не знаете?- презрительно проговорила Хилари.
     Миссис Мерсер попятилась. Освободив проем, она обеими руками и коленом толкнула дверь. Та с грохотом закрылась, и Хилари осталась одна в темноте и тумане.
     Она выбралась на дорожку, на ощупь нашла калитку и двинулась по колее.

Глава 21

     Марион Грей демонстрировала платье под названием "Лунный свет". Платья как такового было совсем немного, но тому, что удавалось разглядеть, название подходило очень. Было пять часов вечера. Далеко не все женщины, собравшиеся в демонстрационном зале Гарриет Сент-Джаст, собирались что-либо покупать. Многие пришли просто развлечься. Большинство из присутствовавших называли хозяйку Харри или же дорогушей. Ее платья стоили бешеных денег, но и успех, которого она добилась на этом поприте всего за три года, был просто ошеломляющим. Они с Марион учились в одной школе, но Гарриет не признавала дружбы в рабочее время. С десяти утра до шести вечера Марион была для нее только Ивонной - одной из лучших лондонских манекенщиц.
     Смуглая сутулая женщина с изможденным морщинистым лицом крикнула через головы чуть не десятка человек:
     - Харри, это божественно! Я беру. Скажи ей, чтоб повернулась, я хочу еще раз посмотреть спину.
     Марион медленно повернулась, грациозно выгнув шею, оглянулась через плечо и застыла в этой позе. Ее темные волосы были собраны на затылке, лицу придана ровная матовая бледность. Глаза, благодаря залегшим под ними теням, казались неестественно темными и большими. Марион выглядела так, будто в действительности находилась совсем в другом месте. Платье невесомой дымкой окутывало грациозные изгибы ее тела, сглаживая и смягчая их еще больше.
     - Достаточно,- бросила ей Гарриет Сент-Джаст.- Следующим покажешь черный бархат.
     Марион вышла, и серо-голубой лунный шлейф потянулся следом. Когда двери за ними закрылись, девушка по имени Селия, демонстрировавшая ярко-зеленый спортивный костюм, хихикнула:
     - Ну, старуха Кэти дает! "Я беру!" - скопировала она голос смуглой женщины.- Представляешь, как это будет выглядеть? Вот черт! Даже жалко: такое красивое платье.
     Марион промолчала. Со сноровкой, которую дает только долгая практика, она стягивала через голову платье. Ей удалось высвободиться из него, не сдвинув в своей прическе ни волоска. Потом она сняла с плечиков черное бархатное платье со шлейфом и стала его надевать.
     В дверь просунула голову низенькая белокурая женщина с пушистыми густыми бровями.
     - Тебя к телефону, Ивонна.
     Селия хихикнула.
     - Ох, не хотела бы я оказаться на твоем месте, если Харри об этом узнает. Во время-то показа! Слушай, Флора, неужели я и в самом деле должна напялить на себя эту розовую гадость? Это же совершенно не мой стиль! Я в таком виде на Тоттнем-Корт-роуд {Одна из центральных улиц Лондона} и в гробу не рискнула бы показаться, честное слово.
     - Лучше поторопись,- фыркнула Флора и закрыла дверь.
     Марион прошла в кабинет и подняла трубку. Напрасно Флора не ответила, что она занята. Марион совершенно не представляла, кто мог ей сюда позвонить. Но, кто бы это ни был, он позвонил очень не вовремя. Флора была слишком мягкосердечна - дальняя родственница Гарриет, она тянула за шестерых и никогда не жаловалась, но сказать "нет" было выше ее сил. Марион поднесла трубку к уху и услышала далекий мужской голос:
     - Миссис Грей?
     - Да.
     Черная бархатная лямка соскользнула, и она повела плечом, чтобы вернуть ее на место.
     - Марион, это ты?
     Она узнала этот голос сразу же. Ее лицо изменилось, и она через силу выговорила:
     - Кто это? Кто говорит?
     Но она слишком хорошо знала кто.
     - Берти Эвертон,- сказал голос.- Слушай, не бросай трубку. Это важно.
     - Мне нечего тебе сказать.
     - Я знаю, знаю. Я все понимаю, в этом-то и беда. Я бы не стал тебя беспокоить, если бы это не касалось Джеффри. Я подумал, тебе нужно знать. Ничего особенного, конечно, но все же. Я решил, что должен тебе сказать.
     Марион тяжело оперлась на письменный стол Гарриет и сказала:
     - Я не могу с тобой встретиться. Если у тебя есть что-то - что сказать,- обращайся к моему адвокату.
     Эти слова дались ей с таким трудом, что через секунду, услышав ответ, она уже не знала, сумела ли произнести их вовсе.
     - Вот и отлично. Я загляну часиков в шесть,- сказал Берти Эвертон.
     Марион вспыхнула.
     - Ты ведь знаешь, что не можешь сюда приходить!
     - Ну, тогда у тебя дома в половине седьмого. Ты уже вернешься?
     - Не знаю. У меня показ. Я могу опоздать.
     - Я подожду,- сказал Берти Эвертон и повесил трубку.
     Марион вернулась в примерочную. Черное бархатное платье называлось "Лукреция Борджиа". У него была широкая жесткая юбка и облегающий корсаж, по моде эпохи Возрождения расшитый жемчугом. Вдоль тяжелых рукавов от плеча до запястья тянулись атласные вставки цвета темной слоновой кости. Выходя из примерочной, Марион взглянула в зеркало. Она не увидела там платья - зато она увидела в своих глазах гнев.
     Платье имело оглушительный успех. Его купила тоненькая блондинка, то и дело подносящая к носу крохотный лоскут алого шифона. Это была чья-то подруга из провинции, и, если ей нравилось воображать себя Лукрецией Борджиа, никто, разумеется, ей помешать не мог.

Глава 22

     Немногим позднее половины седьмого вечера Хилари добралась до окраины Ледлингтона. При виде первых уличных фонарей она едва не расплакалась от радости. Когда долго блуждаешь впотьмах, на каждом шагу сталкиваясь с жестокостью, и чудом спасаешься от насильственной смерти, очень быстро забываешь, что в мире существуют такие замечательные вещи, как уличные фонари, трамваи, автобусы и толпы людей.
     Толпы между тем посматривали на Хилари как-то странно. Поначалу она была так ослеплена восторгом, что не замечала этого, но, когда первая радость улеглась, игнорировать эти взгляды и дальше стало попросту невозможно, и Хилари очнулась, сообразив, что всю ночь ползала по грязным дорогам, продиралась сквозь изгороди и, вероятно, сильно теперь напоминает прошлогоднее пугало. Она огляделась по сторонам и обнаружила на другой стороне улицы вывеску "Сорока и попугай". Вывеска была очень милой: сорока и попугай сидели рядышком на золоченой жердочке. Сорока была черно-белой, попугай - абсолютно зеленым. Они испокон веков украшали вывеску одной из лучших гостиниц Ледлингтона, хотя никто и не знал, что именно они призваны были символизировать.
     Хилари перешла улицу, преодолела с полдюжины ступеней и вошла в такой сумрачный холл, что к ней тут же вернулась уверенность. Позднее, когда она умылась, он, разумеется, показался ей несколько мрачноватым, но на данный момент подходил в самый раз. После того как она объяснила приятной пожилой леди за стойкой, что попала в велосипедную катастрофу, весь персонал гостиницы проникся к ней искренним пониманием и сочувствием, хотя, надо признать, сделать это было весьма непросто: посмотрев в зеркало, Хилари пришла к выводу, что более подозрительной и не внушающей доверия особы она в жизни еще не видела. Одна половина лица была целиком покрыта засохшей грязью - Хилари тут же вспомнила мокрый гравий под своей щекой. Шляпка исчезла - Хилари представления не имела, когда это случилось,- и волосы были перемазаны глиной. От виска к уху тянулась длинная царапина; еще одна - поменьше, зато глубокая - украшала подбородок. Обе кровоточили, и кровь смешалась с глиной причудливыми разводами. Пальто висело клочьями, юбка была порвана, а ладони стерты.
     - Боже! Ну и видок!- присвистнула Хилари и начала приводить себя в порядок.
     Для этого в ее распоряжении было сколько угодно горячей воды, мыло, огромное грубое полотенце и еще одно - маленькое и мягкое,- которым ее снабдила удивительно милая горничная специально "для этих жутких царапин, мисс". Все это плюс большая ванная, в которой можно было плескаться в свое удовольствие, позволили Хилари принять почти надлежащий вид, в то время как горничная пыталась хоть чем-то помочь безвозвратно погубленному пальто. Потом ей подали превосходный крепкий чай - "Сорока и попугай" покупает его по шесть шиллингов фунт, мисс,- и принесли расписание поездов, которое обрадовало Хилари гораздо меньше, потому что стоило ей в него заглянуть, как она тут же почувствовала, что на свете нет силы, способной заставить ее сесть в какой-нибудь из этих жутких ночных поездов и ехать в нем одной до самого Лондона. Уговаривать себя или обзывать трусихой не было никакого смысла. Мужество окончательно покинуло Хилари. Она просто не могла этого сделать. Не было никаких сомнений, что любой вагон, в какой бы она ни села, окажется пустым сразу или опустеет на следующей же остановке. Тогда появится кто-то из них, и одним несчастным случаем на железной дороге станет больше, а одной Хилари Кэрью - меньше. Потому что, если всего час назад они пытались убить ее на ночной дороге, едва ли стоит надеяться, что они успели с тех пор передумать. Скорее нет, чем да, как сказал бы Шалтай-Болтай. И раз так, они наверняка будут поджидать ее на станции, прекрасно понимая, как понимала это она, что в такую ночь найдется немного желающих прокатиться на поезде до Лондона. Для этого действительно должны были быть очень веские причины. Самое скверное, что у Хилари таких причин было даже две. Во-первых, Марион, а во-вторых - деньги. Из пяти фунтов, вырученных за перстень тетушки Арабеллы, двенадцать шиллингов ушли на билет туда и обратно. Еще два фунта она оставила в залог за велосипед, которого больше не было, о чем ей еще предстояло по возможности деликатно известить юношу со стоячей прической и доплатить сколько он там за него запросит. И, кроме всего прочего, нужно было расплатиться в гостинице. Вывод напрашивался сам собой. Ничего не оставалось, как позвонить Генри.
     Стул в телефонной кабине оказался жестким, блестящим и ужасно скользким, хотя, конечно, это было лучше, чем ничего. И пока Хилари сидела на нем, дожидаясь звонка, она вдруг пришла к выводу, что не имеет ни малейшего смысла ссориться с Генри хотя бы уже по той причине, что это ровным счетом ничего не меняет. И действительно: не успела еще забыться Грандиозная Сцена с разрывом помолвки, как Хилари, не успев даже толком отдышаться, поспешила прямиком к Генри, стоило ей повстречать в поезде миссис Мерсер и ее мужа - на улице. Они, разумеется, тут же поссорились снова, и Генри строго-настрого запретил ей выслеживать Мерсеров. Она его, естественно, не послушала, и целую неделю они друг с другом не разговаривали. И вот пожалуйста! Как только кто-то пытается ее убить и ей становится страшно, она в ту же минуту оказывается в телефонной будке и названивает Генри в полной уверенности, что он тут же приедет ее спасать. Приехав, он первым же делом напомнит, что "он же предупреждал", и им придется поссориться снова и, скорее всего, заниматься этим всю дорогу до Лондона. Это была удивительно радужная перспектива. Ссориться с Генри было куда веселее, приятнее и безопасней, чем дожидаться в пустом вагоне, когда же кто-нибудь придет тебя убивать.
     Телефон звякнул, Хилари схватила трубку, и голос Генри проговорил:
     - Алло!
     - Алло!- бодро отозвалась Хилари.
     - Кто это?
     - Не будь идиотом!
     - А, это ты?
     - Дурачок,- ласково протянула Хилари.
     Генри сделал вид, что ничего не слышал. Он был уверен, что Хилари ни за что бы не позвонила, если бы ей не было от него что-то нужно. Мысль, что она не может без него обойтись, была, конечно, очень приятной, но он не собирался так быстро сдаваться. Кроме того, его мучили мрачные подозрения, что Хилари выбрала этот тон, потому что прекрасно знала, как он на него действует. Это было все равно что махать леденцом под самым носом у тигра.
     - Чего надо?- осведомился он тоном, каким человек отвечает обычно до смерти надоевшей своими звонками тетушке.
     - Тебя,- сказала в сорока милях от него Хилари.
     Она сказала это так тихо, что Генри едва расслышал, и теперь терзался сомнениями, действительно ли ее голос дрогнул, и если все-таки дрогнул, то от смеха или от слез, потому что, если так... Хотя, с другой стороны, если нет...
     - Хилари?- осторожно позвал Генри, и она, проглотив неизвестно откуда появившиеся слезы, выдохнула:
     - Генри. Ты можешь приехать и забрать меня отсюда? Пожалуйста!
     - Хилари, что с тобой? Что-то случилось? Ради бога, говори громче. Я не слышу ни слова. Ты не плачешь, нет? Да где ты наконец?
     - Л-л-ледлингтон.
     - Мне кажется, ты все-таки плачешь.
     - К-к-кажется, да.
     - Значит, плачешь.
     Бодрый женский голос в трубке произнес: "Три минуты", и Генри, не имевший к оплате этого разговора ни малейшего отношения, очень решительно потребовал еще три. После этого он сказал: "Алло!" и: "Ты меня слышишь", и даже: "Да скажешь ты наконец, что с тобой случилось?"
     Хилари взяла себя в руки. Вместо того чтобы немного разжалобить Генри, как собиралась, она разжалобила себя, причем так, что просто заливалась теперь слезами.
     - Генри! Пожалуйста, приезжай. Ты мне страшно нужен - страшно. Я не могу рассказать тебе все по телефону. Я в гостинице "Сорока и попугай". Я разбила велосипед и, кажется, не могу за него заплатить.
     - С тобой все в порядке?- спросил Генри.
     Он спросил это чересчур быстро. Разумеется, в