ал
со  стесненным сердцем,  что весь  дом погружен в  магический  сон.  Разница
только  в  том,  что  теперь волк...  если  это  волк, не  будет искать  его
бесцельно, а сразу пойдет по запаху. Теперь уже не уйти, не спрятаться!

     Черный  зверь  поднимался по  лестнице  громадными  прыжками.  Фарамунд
взмолился,  чтобы  чужак не замедлил  стремительный бег, не успел учуять,  и
когда тот взлетел на площадку, рука с ножом метнулась вперед.
     Волк в последний миг ощутил чужой запах, попытался остановиться. Острое
лезвие, нацеленное  в сердце,  ударило  чуть выше. Фарамунд чувствовал,  как
дрожит под лезвием распарываемая плоть. Затем  железо уперлось в кость, волк
навалился на Фарамунда,  стальной клинок  хрустнул.  Фарамунд ухватил обеими
руками зверя за горло, удерживая страшную пасть, рвущуюся к его горлу.
     Они покатились по полу, волк хрипел, страшные  зубы лязгали перед лицом
Фарамунда.  Он, едва не терял сознание от страха  и отвращения,  ему прямо в
лицо плеснуло  теплой кровью,  ощутил на  губах солоноватый вкус, проглотил,
едва не стошнило.
     В спину уперлось ребро ступеньки. Волк хрипел, упирался задними лапами.
Они покатились по  ступенькам,  а когда оказались на полу  в холле, Фарамунд
вдруг  ощутил,  как  толстая  мохнатая  шея быстро теряет шерсть, становится
скользкой и гладкой...
     Он отпихнулся, встал над поверженным. Вместо волка лежал залитый кровью
человек. Среднего  роста,  с хорошо  развитой мускулатурой.  Из  отверстия в
груди толчками выплескивалась темная кровь.
     На   месте  глаз  Фарамунд   рассмотрел  лишь   провалы.  Губы   слегка
раздвинулись,  зубы все еще оставались волчьи: четыре огромных клыка, редкие
передние, слова вылетели едва слышно:

     - Чем ты... меня...
     - Поднимись по лестнице, - прохрипел Фарамунд,  -  найдешь... клинок...
Ты кто? Кто послал?
     Оборотень покачал головой. Лицо на глазах бледнело:
     - Не видишь, я умираю. Зачем мне тебе говорить?
     - Я сообщу твоим родным, - пообещал Фарамунд.
     - Могу ли я верить врагу?
     - Если ты знал, к кому идешь...
     - Я... не знал... - прошептал человек. - Мне просто... указали... Но...
ты так  говоришь... что  верю...  Меня зовут Арро Серый  Клык...  я из клана
Болотных, что сейчас спустился в долину Лабы...
     Он  закашлялся,  изо  рта  хлынула  кровь. Глаза  начали  закатываться.
Фарамунд схватил его за плечи, встряхнул:
     - Кто послал?.. что говорили?
     Оборотень с трудом раздвинул мертвеющие губы:
     - Надо... пока ты не успел... устойчивость...
     - Кто послал? - повторил Фарамунд.
     - Колдун из Рима...
     Он  дернулся  и  застыл.   Фарамунд  стоял  над  убитым  в   сильнейшей
растерянности.  С меча капала  темная кровь,  а он  не сводил глаз  с вполне
человеческого лица. Первый порыв заорать, разбудить стражей, перебудить всех
- загнал вглубь, наоборот - застыл, осматривался с осторожностью.
     Третья попытка его  убить, что необычного? Правителей всегда ждет  либо
кинжал  убийцы,  либо метко пущенная стрела, либо отравленное  вино.  Но его
трижды  пытаются убить... необычно!..  Да, он не встревожился бы,  перехвати
стража чужака с обнаженным  мечом. Он  сам  бы не удивился, если  бы  в  его
спальню по стене плюща полезли убийцы с ножами в зубах.
     Но  дважды   к   нему  подсылали   крепких  ребят,  закрытых   каким-то
колдовством! А  сейчас прислали вообще  человека-оборотня.  Именно  к  нему.
Оборотень мог разорвать по дороге десятки сонных людей, но никого не тронул.
     Что за Старшие, о которых между собой говорили те первые убийцы?
     Что  за  Устойчивость,  которую  надо  нарушить?..  Что  такое   вообще
устойчивость... устойчивость в его положении?.. Начнем  сначала. Он - конунг
быстро  растущего,  набирающего силу племени. О  франках заговорили,  их имя
сначала начали запоминать, потом - произносить  с уважением, а теперь уже им
пугают детей.
     Устойчивость...  Не  та  ли  устойчивость,   что  создается  с  началом
наследования?  Сейчас  образования...  язык  не поворачивается  называть  их
государствами,  создаются  так  же  быстро,  как и  рассыпаются. Обычно  они
рассыпаются  со смертью или гибелью основателя. Всегда  начинается  кровавая
борьба за наследство между его соратниками.
     Нет, он еще  при жизни... да  что там при жизни!.. в  полной своей силе
должен  объявить своим  наследником  своего  сына.  А  соратников  заставить
принести  ему  клятву на верность и  послушание.  Только  так  его  растущее
государство устоит, не рассыплется, будет крепнуть и расширяться.
     Надо  ехать... Успеть  объявить, что  всю  власть унаследует его сын...
если будет сын. Тревор уверял, что будет именно сын. Живот  клином, пятна на
лице...  Всего трясет,  в  груди щем и ощущение,  что  наломал дров,  что-то
сломал хрупкое, словно подкованными сапогами прошел по клумбе с цветами.
     Хотя в сыне ли  дело? На самом же деле - ехать именно к Брунгильде. Все
чаще  перед глазами  ее решительное  лицо,  блестящие глаза... В  них  тогда
стояли слезы, почему понял только сейчас?

     В  Римбурге, в  своих  роскошных  покоях,  Брунгильда  слушала Тревора,
выпрямившись, гордо вскинув подбородок.
     Тревор говорил  тяжело,  словно  выкатывал  на  гору каменные валуны. С
Брунгильдой  старался не встречаться  взглядом,  кое-как  закончил рассказ о
поездке, поклонился:
     - Дорогая... Это все... что он сказал.
     Он поцеловал ее в мраморно  чистый лоб,  повернулся и вышел.  В дверном
проеме  покачнулся, плечо задело  косяк. Брунгильда  не поворачивалась, шаги
дяди затихали в коридоре.

     Она с неподвижным лицом  ждала,  пока проскрипят ступеньки на лестнице.
Наступила мертвая тишина, но она все еще прислушивалась, пока  от напряжения
не зашумело в голове.

     На миг грудь напряглась, словно сопротивляясь  отчаянному крику, однако
к своему удивлению ощутила в себе  пустоту. В душе  было темно и пусто. Даже
удивление оказалось настолько слабым, что истаяло  как туман.  Да, она тогда
совершила  ошибку.  Она  совершила ошибку еще в самом начале, когда  увидела
Фарамунда и стала искать в нем  коварство, всякие изъяны. Даже раньше, когда
упорно не  желала слушать об этом  воителе.  А потом многократно повторяла и
усугубляла свою дурость... Особенно, когда послала вместо себя служанку...
     Но и  тогда можно было много раз исправить! Можно было уже по приезде в
Римбург   отослать   служанку  заниматься  своим   делом,   а  самой  занять
принадлежащее ей место.  Можно было сделать  это  в любой  день,  когда рекс
приезжал в  Римбург. Что  ей мешало?  Она видела его изнуренное лицо, видела
его измученные  глаза, круги под  глазами! Он хотел... он хотел,  чтобы  она
пришла на их общее ложе!
     Но  почему  же он, сказала она беззвучно, тут же спохватилась.  Но ведь
она сама  четко  и твердо объяснила  ему, что  их брак  -  лишь союз племен.
Объяснила  так  неопровержимо,  что бедному  варвару, который хорош  и  умен
только  с мечом, нечем было возразить... кроме как  взять ее силой. По праву
мужа.  Но  он,  опять  же по  своей  варварской натуре,  оказался достаточно
благороден, чтобы не принуждать ее.
     Да, это ее  главная ошибка.  Наверное,  главная. Ей  надо было  сделать
первый шаг самой. Она запретила ему приближаться к ней, он и не приближался.
В чем она может его винить?
     Сегодня  ей во дворе попался навстречу угодливый Бургувей,  управитель,
подаренный ей отцом. Он поклонился, едва ли не до земли, поздравил со скорым
рождением ребенка. В глазах  этого преданного до  безумия  слуги  она прочла
настоящее почтение. Он, как  и  все слуги,  как все в бурге, уверен, что она
все делала нарочно!
     Как доказать Фарамунду,  что он ошибается,  считая  ее  такой...  такой
расчетливой?  С холодком в душе  ощутила,  что  уже  все потеряно. Он сейчас
делит брачное ложе с Клотильдой. Она  уже не  служанка, она - мать его сына.
Она следует за ним повсюду, не считаясь с трудностями воинской жизни. Она...
она стала для рекса больше, чем супругой!
     Острая боль ужалила сердце.  Брунгильда охнула,  без сил опустилась  на
скамью. Все в крепости  ждут, что  она  вскоре разрешится от бремени, станет
полноправной правительницей. Нет, она и сейчас полноправная, но с  рождением
ребенка станет  матерью  будущего  правителя. И,  если бурная жизнь  конунга
оборвется на  войне,  то  всеми  захваченными землями,  городами  и  бургами
править будет она.
     Как сказал  с  боязливым  уважением этот Бургувей: госпожа, вы добились
всего! А  чего она  добилась? Позволила  гордыне  взять  над  собой  верх...
Недаром  же  вера  Христа  называет  гордыню в  числе семи  главных смертных
грехов. Правда,  они  имеют  в виду что-то другое...  Неважно, она позволяла
гордыне брать над собой верх... слишком долго.
     Взгляд  ее  упал  на стену.  Среди  украшений там загадочно блистали  в
полумраке  камни  на  дорогих  ножнах.  Этот арабский  кинжал  отец  подарил
когда-то сыну, но когда тот погиб, отдал ей.
     Двигаясь  как во сне, она пересекла комнату,  Холодные камешки  приятно
обожгли пальцы. Потянула за рукоять, лезвие неохотно покинуло темную нору. В
холодном лунном свете кинжал блистал мертво и загадочно.
     В  комнате заметно померкло. Она испуганно вскинула голову. В окно  был
виден край черной тучи, что наполз на блистающий лунный диск, а единственный
в комнате светильник горит вполсилы.
     -  Рекс,  -  сказала  она  горько.  -  Неужели ты  не  видишь, что  моя
гордость... уже растоптана?.. Я готова  тебе отдать все, но... опоздала. Это
ты мне дал...  все,  что я хотела...  что я сказала, будто хочу... а сам  от
меня брать не захотел. Как доказать  тебе?.. Как доказать,  что не нужна мне
власть, не нужны эти земли, не нужно быть правительницей земель и народов?
     Осторожно коснулась  лезвия  розовым пальчиком.  Чуть  провела,  острая
сталь  мгновенно  прокусила нежную  кожу. Брунгильда молча смотрела,  как на
подушечке  собирается капля  крови,  почти черная в  слабом свете. Больно...
Даже пальчик порезать, и то больно!  Но разве  эта боль сравнится с той, что
терзает ее сердце?
     Уже не колеблясь, она взялась за  рукоять двумя  руками,  Узкое  острие
хищно высматривало цель. Вот  сюда,  под левую грудь. Лезвие должно свободно
скользнуть  между  ребрами.  Там сейчас  судорожно  трепещет  ее  испуганное
сердце, трусит, молит о пощаде...
     Я докажу  тебе, Фарамунд, сказала  она беззвучно. Ты  увидишь, что  мне
твой титул рекса не нужен, как и эта  власть. Но ты тоже просчитался!.. Я не
корова, которая будет покорно рожать тебе наследников.
     - Прости, мой сын, - прошептала она. - Прости...
     Острое железо пропороло  кожу, вошло в нежную плоть, чуть задело ребро.
Резкая  боль  обожгла мозг. Железо  вонзилось  в  сердце,  но  и  тогда руки
испуганно вжимали полоску стали в грудь, пока рукоять не прижалась к телу.
     Она все  еще  жила, все  еще  чувствовала боль,  перед которой  боль от
смертельной  раны  почти не  боль вовсе.  Наконец слабость взяла  верх, ноги
подломились.
     В доме  не слышали, как  она  упала навзничь. Помня, что сейчас  некому
закрыть  ее вытаращенные глаза, гордая дочь доблестного  Фабия выпрямилась и
последним усилием в жизни опустила веки.

     Трое  последних  суток Фарамунд гнал во всю  мочь, менял коней, даже на
ходу  пересаживался  с седла в  седло, как прирожденный  степняк. Страх, что
случится  нечто  непоправимое,  терзал  грудь,  а  голова  раскалилась,  как
выкипающий котел на жарком костре.
     За спиной гремели копыта. Верная сотня неслась по пятам, Вехульд скачет
рядом, тревожно  поглядывает  на  темное, как  грозовая туча, лицо  конунга.
Наверняка выслал вперед пару  десятков отважных, что готовы  принять на себя
все стрелы, ножи и копья, нацеленные в конунга.
     Последнюю  ночь  он  вовсе  несся  без сна  и отдыха. Конь хрипел,  его
раскачивало  на ходу. Фарамунд чувствовал, что бедный зверь  вот-вот рухнет,
но все пришпоривал, дергал повод.
     Дорога шла вдоль реки, а когда на той  стороне показались гордые  стены
Лютеции, он только мазнул  по  ним взглядом, намереваясь  скакать  дальше, к
Римбургу.
     С того берега по  мосту ему наперерез спешили  всадники. Впереди  несся
всадник в  золотистом  плаще, Фарамунд  узнал  Унгардлика,  следом двое  его
воинов, еще какие-то люди, явно из горожан.
     Унгардлик  управлял  конем  ногами,  руки  прижимали  к  груди  большой
сверток. Фарамунд ощутил, как болезненно стиснулось сердце.
     -  Рекс!   -  закричал  Унгардлик  еще   издали.  -  Рекс!..  Погоди...
Остановись!
     Фарамунд зарычал от нетерпения, придержал коня.
     - Что еще?
     Унгардлик  подъехал, сверток  в руках  зашевелился. Из  толстого одеяла
выглянула розовая  мордочка.  Оцепенев,  Фарамунд  смотрел,  как  показались
крохотные розовые пальчики, ухватились за края одеяла.
     - Твой сын, - сказал  Унгардлик  торопливо. - Он  здоров, здоров!.. Как
хватает, пальцы как железные...
     - Что стряслось? - вскричал Фарамунд. - Почему?.. Где Клотильда?
     К нему  подъехали горожане, молча кланялись,  но все  отводили взгляды,
опускали головы.
     Унгардлик сказал несчастным голосом:
     -  Когда она узнала...  что ты  едешь  в Римбург... А тут еще все время
слухи, что ты сына от Брунгильды наследником...
     Фарамунд крикнул страшным голосом:
     - Что... случилось?
     -  Она  ждала... но  ты  решил...  Она смирилась, что  не ее сын  будет
рексом...  но когда  ты промчался мимо  стен Лютеции... она  не смогла... Мы
стояли  на высокой башне.  Мы видели,  как ты промчался  мимо,  как за тобой
клубилась  пыль,  как  ты  стремился вперед,  готовый расправить крылья и  в
страстном нетерпении полететь впереди коня... Прости! Я едва успел выхватить
у нее ребенка... прижимала к груди... но сама она с башни на камни...
     Боль разорвала грудь Фарамунда. Он закричал, ухватился обеими руками за
волосы. В кулаках остались длинные черные пряди, но и жгучая боль не  смогла
пересилить жгучую муку, что жгла сердце.
     Но когда он протянул руки к ребенку, молодой Унгардлик  покачал головой
и сказал очень по-взрослому:
     - Рекс, надо спешить в Римбург.
     К  Фарамунду  подвели  свежих  коней, уже  оседланных, готовых к долгой
скачке.  А  еще  один  воин,  имени  которого  Фарамунд  не  помнил,  сказал
встревоженно:
     - Чтобы успеть хотя бы там.
     Один из горожан сказал почтительно:
     -  Доблестный  рекс, вчера  в наш  град заезжал благородный  Тревор. Он
сказал, что едет от тебя с вестями для твоей блистательной супруги, что ждет
ребенка. Он выехал сегодня утром. Если  ты поторопишься, то сможешь  нагнать
еще по дороге.
     Фарамунд прижимал к груди крохотное тельце. Ребенок счастливо смеялся и
пытался ухватить его за  бритый подбородок. Слезы текли по щекам Фарамунда и
капали на крохотного Клодия, а тот верещал счастливо и махал кулачками.
     - Мы  остановимся,  -  ответил  Фарамунд сквозь  слезы,  - и  похороним
Клотильду.
     Он не видел,  как  переглянулись его верные соратники,  как  нахмурился
верный Унгардлик. Но даже Унгардлик не решился перечить убитому горем рексу.

     Этот день ушел на похороны. Ночью он грыз подушку и заливал ее слезами,
а  на рассвете  весь  отряд выметнулся  из  городских  ворот, словно гонимый
демонами.
     Маленького Клодия Фарамунд взял с  собой. Унгардлик  пытался  отобрать,
предлагал везти по очереди,  но  Фарамунд вцепился в ребенка  как  безумный,
словно это была последняя нить, связывающая его с миром живых.
     Еще одна ночь застала в пути, а к  полудню  нового дня увидели, как  из
вязкого, как кисель, тумана медленно проступили гордые стены Римбурга!
     За спиной послышался встревоженный  вскрик.  Фарамунд оглянулся:  с юга
край  неба  потемнел,  за  ними медленно двигалась  туча, при  виде  которой
дыхание остановилось. Тяжелая, как горный  массив, грозовая, уже  видно, как
слабо поблескивают далекие молнии. Ползет низко,  чуть ли  не ломая верхушки
высоких   деревьев.   Края  черные,   как   обугленные  головешки,   странно
неподвижные, словно  туча монолитная, как гора, только недра  темно-лиловые,
словно  под  толстым  слоем черной копоти таится  огромный небесный  горн  с
множеством горящих углей...
     - Вперед, - велел Фарамунд хрипло. - Что бы это ни было...
     Кони  шатались,  хрипели, пена летела  клочьями, но  всадники гнали  из
последних  сил. Фарамунд прижимал спящего Клодия к груди, жадно всматривался
в вырастающий город.
     В  сознание  проникли странные звуки.  Тяжелые  глухие удары медленно и
скорбно плыли по  воздуху, продавливали  вязкий  туман, опускались до земли,
поглощались ею, но с  высокой башни  все бамкало и бамкало в огромный медный
колокол.
     Ворота отворили  сразу. Он пронесся прямо к дворцу,  на  верхушке башни
человеческая фигурка  мерно раскачивала  колокол. По коже пробежали холодные
мурашки.
     Из  здания  со  скоростью  надвигающихся  сумерек   выходила   траурная
процессия.  Четверо знатных горожан  несли гроб, доверху засыпанный цветами.
Сердце  Фарамунда дрогнуло и остановилось. Ему не  нужно было объяснять, кто
лежит в гробу.

     Первый порыв ветра обрушился  на землю далеко за стенами, поднял облако
пыли. Исчезли редкие лужи, их выпила неведомая сила, к городу катило пылевое
облако.
     Ему показалось, что из  тучи смотрят страшные  нечеловеческие  глаза. В
недрах   полыхало   ярче,   огонь  разгорался.  Донеслось  глухое   ворчание
разбуженного небесного зверя.
     К нему подбежали люди, он сказал хриплым голосом:
     - Нет. Хороните без меня. Сегодня... кончится все.
     Унгардлик соскочил на землю, ухватил повод коня Фарамунда:
     - Что... кончится?
     -  Все,  -  ответил  Фарамунд  таким голосом,  каким  мог  бы  говорить
восставший мертвец.
     Он слез,  ребенка прижимал  к  груди. Одеяло  выскользнуло,  он неловко
держал Клодия, тот вцепился в металлическую пластину на груди.
     Пыльное  облако  росло,  внезапно закрыло  полмира.  Он  крепче  прижал
младенца, прикрыл  ему ладонью личико. Удар  воздушного кулака пришелся, как
ему показалось, прямо в лоб. Он зажмурился, рядом послышался треск бревен.
     Когда он побежал по мраморным ступенькам во дворец, за спиной  раздался
первый настоящий удар грома. Туча словно не двигалась с места, только росла,
становилась еще плотнее, лиловый огонь зловеще разгорался. Гром громыхал, не
переставая, раскаты сливались, становились громче.
     Он  пронесся через холл,  навстречу  попадались  люди с  белыми лицами,
что-то кричали, протягивали руки. Под  ногами простучали ступеньки на второй
этаж.  Он  выскочил на открытую галерею, туча  уже  сдвинулась, но  Фарамунд
различил  бешено скачущего всадника,  что ворвался  через  городские ворота,
пронесся напрямик к дворцу, спрыгнул с коня и в мгновение ока исчез у входа.
     Он  ждал,  прижимая  к груди Клодия.  Тот заснул,  причмокивал  во сне,
большой палец сунул в  рот.  В небе  грохотало,  сверкали  небесные мечи,  и
жуткий звон подков начал сотрясать землю.
     На галерею выбежал человек, массивный и коренастый. Солнце с  чистой от
тучи половины неба светило в спину, Фарамунд видел только массивного черного
человека, но в правой руке этот человек держал меч.
     Когда  незнакомец  быстро  шагнул  к  нему,  Фарамунд  ощутил  странное
облегчение.  Наконец-то оборвется это страдание, что зовется жизнью. Он  уже
не может вместить столько  боли, столько страдания и вины за  погибших из-за
его черствости, его дурости,
     Человек подошел ближе, Фарамунд невольно вздрогнул.
     -  Фарамунд,  -  проговорил  Тревор глухим  нечеловеческим  голосом,  -
отпусти ребенка... И тогда умрешь только ты...

Глава 38

     Меч в его руке  начал  подниматься.  Фарамунд  протянул  ему маленького
Клодия:
     - Ты сделаешь для меня благо... Я сам не хочу жить. Тревор, мне худо...
Я все делаю