ый.  Если  же двое не уехали, а  только затаились, убрав коней  от
ворот,  то сейчас яростная  схватка, он больше  не станет прятаться  даже от
колдовства...
     На лавке  возле дверей его покоев сидели Рикигур и Фюстель.  Рикигур не
двигался, подремывал, а Фюстель обоими кулаками тер глаза.
     Оба  разом повернули головы, Рикигур,  однако,  вскочил первым, в  руке
неуловимо быстро оказался меч:
     - Стой! Кто... О, рекс!
     Фюстель раскрыл глаза шире.
     - Рекс... как ты прошел мимо? Мы не смыкали глаз!
     Его глаза были красные,  воспаленные. Их  взгляды  опустились на мокрые
следы, что оставались за Фарамундом. Он заставил замерзшие губы  растянуться
в улыбке:
     - Но я  все-таки сумел  выскользнуть, верно?..  Сплавал за реку  на  ту
сторону. Хотя все верно, никакие женщины того не стоят...
     Она  уставились  остолбенело  за  закрывшуюся  дверь.  Фарамунд  быстро
сбросил  мокрую одежду, слышал, как Рикигур и Фюстель обсуждают случившееся.
Рикигур  ругался,  что  ему  как будто песку  в  глаза бросили,  а  Фюстель,
которого колдуны застали  с  открытыми глазами, ворчал,  что  он вовсе почти
ослеп, глаза пересохли, будто полдня смотрел вверх на непривычно яркое южное
солнце...
     В своей комнате Фарамунд дико осмотрел стены, ложе, стол. За окном  все
еще видны звезды, но небо посветлело, вот-вот алая заря растечется по  всему
хрустальному своду.
     За  ним все еще оставались мокрые следы.  Он подкрался к окну ближе, со
двора  доносится обычный  привычный шум:  кузнец стучит железом,  в  конюшне
возятся лошади, от колодца донесся скрип колеса.
     - Что же  это,  - прошептал он. Зубы стучали, как в лихорадке. - Что же
это было?.. Кто  такие Старшие? Почему так важно меня убить?..  Убить именно
меня?

Глава 31

     По  мере продвижения к югу  его  войско не  таяло, а  росло.  Это народ
назывался франками, но в войске были отряды гепидов, лангобардов, тевкров, а
также множество разных готских племен, что говорили на разных диалектах. Шли
к нему, ибо  чье, как не имя Фарамунда из всех рексов, конунгов и  архонтов,
звучит особенно  громко? О нем говорят с восторгом и завистью, а размеры его
добычи, по слухам, превосходят воображение. Города и бурги он  берет с такой
легкостью, словно это беззащитные деревушки, а гарнизоны признают его власть
и клянутся служить ему.
     Зима еще  не наступила, да и наступит ли  в этих  краях,  когда  пришли
тревожные  вести из  земель, завоеванных им всего в  прошлом году.  Восстали
хаддоны, перестали платить дань терлигоны,  а кумвры  вообще признали власть
неведомых гуннов, странного звериного народа, что выплеснуло из Степи...
     -  Войско  распределить по гарнизонам,  - велел он. -  Укрепиться!  И -
ждать. Я  возьму  только легкую конницу. Пройдусь, поинтересуюсь,  что же не
так...
     Громыхало бухнул тяжелым голосом:
     -  Завоевать всегда  легче,  чем  удержать.  Но мы  и так покрыли  себя
славой!
     Фарамунд процедил сквозь зубы:
     - Я не хочу, чтобы то, что создал я, постигла участь...

     Он  не  договорил, кулаки его сжимались, из  груди вырывались  яростные
хрипы. Громыхало спросил осторожно:
     - Участь чего? Если того  государства, что создал Маробод, то... все же
он погулял со своими ребятами по Европе! Всех трясло.
     -  Маробод умер,  -  выдохнул  Фарамунд, -  и  тут же  могучая  держава
рухнула!.. Это было только вчера,  но теперь  даже его народа  нет! Исчезли,
испарились. Перестали  быть.  Не-е-е-ет,  мы будем! Убьют ли  меня  или  сам
помру, но то, что сейчас сделали... останется!
     Громыхало пожал плечами, но спорить не стал, спросил:
     -  Я с  тобой? А  то  мне  здесь, если  честно, делать нечего. Не люблю
сидеть за крепкими стенами.
     -  А  кто  говорил,  - напомнил Фарамунд,  - что  мечтает  о  спокойной
старости?
     Он  улыбался, и Громыхало с облегчением улыбнулся.  Уже понятно,  снова
плечом к плечу к рексом в бой, в сражения, приключения! А завоевания... Рекс
говорит громко и яростно, убедительно... но только для тех, кто не знает его
так хорошо, как знают ближайшие соратники. Как знают те, кто видел Лютецию и
видел, с какими безумными глазами рекс вынес ее из горящего дома.
     А  эти  завоевания... Он начал  их  ради Лютеции,  сейчас  движется  по
инерции, как лодка, которую разогнали, а потом выбросили весла.

     Меняя  коней, он с отборным отрядом  двигался на север.  Просторы южной
Галлии  быстро сменились  дремучими лесами.  Старые  римские  дороги  быстро
зарастали, держались только вымощенные широкими каменными плитами.
     Когда-то  он  ехал  через  такой  же лес  с  одним  Громыхало, а  когда
набралась   дюжина  воинов,  считал   себя  могущественным  вожаком!  Сейчас
возвращается с тысячей всадников, а войско почти не сократилось...
     Дни и ночи то слева,  то справа,  а то  и прямо  на  пути поднималось и
быстро росло облако пыли. Потом выныривали всадники с худыми покрытыми пылью
лицами, показывались волы или коня, терпеливо волокущие повозки  с женщинами
и детьми. Целыми племенами перемещалось всякий раз на юг, в теплые страны, к
теплым морям.  Иногда среди ночи  доносилось  мычание скота,  скрип повозок.
Ехали с женами, с детьми, всем племенем или  частью племени, что в состоянии
жить отдельно и считать себя ростком нового народа.
     Он  вспомнил  рассказы  о  железных легионах  римлян,  ощутил,  как  от
недоумения не в состоянии думать ни о  чем другом. Если это  правда, если, в
самом деле,  римская армия самая огромная  и  сильная на белом свете, то они
должны были покорить весь мир!..
     Правда,  вот  старая  колдунья из  бурга  Свена...  где  она  сейчас?..
уверяла, что так и было. Римляне покорили весь мир, за исключением совсем уж
гнилых болот или  безжизненных  северных скал, куда  просто побрезговали или
поленились опустить свой сапог.
     Но  куда  делись  эти  огромные  армии,  под  железной поступью которых
вздрагивала земля? Римская армия состоит из тех же франков  и готов, которые
служат империи и защищают ее от других наступающих франков и готов!  Так что
сами римляне не гибнут в постоянных боях, кто им мешает плодиться?
     - Не знаю, - ответил Громыхало.
     Фарамунд вздрогнул, не сразу сообразил, что рассуждает вслух, как дикий
лесной человек, что привык в лесной глуши разговаривать сам с собой.
     - Ничего не знаю. Этого никто не может понять... Может быть, это и есть
самая  великая тайна на свете? Какой-то народ по воле  богов начинает расти,
покорять соседей, взбирается на вершину  могущества, правит миром... А потом
все рушится разом! Нет, не  всегда разом.  Рим до-о-о-олго  набирал  мощь...
Войны,  завоевания,  войны...  Он тысячу лет покорял мир. А потом еще тысячу
правил. Так что и сгинет не в один день. Но сгинет.
     - Почему? - спросил Фарамунд настойчиво. - Почему?
     Громыхало напыжился, рекс выглядит угнетенным, непонимающим.
     - Такова воля богов, - изрек он многозначительно. - Даже не воля, а...
     - А что?
     -  Закон,  - бухнул Громыхало еще  значительнее. - Закон, который  боги
установили... и теперь даже сами не  могут изменить. Всегда так было, всегда
так будет. Народы рождались, росли, матерели, старели, мерли... Одни быстро,
как комары... другие долго. Но все мерло. И все начиналось сначала.
     Фарамунд простонал сквозь крепко сжатые челюсти. Щека дергалась, словно
внезапно заболели зубы.
     - Так неправильно, - прошептал он. - Неправильно!
     - Неправильно, - согласился Громыхало. -  Хотя,  почему?.. Боги  знают,
что... ха-ха!.. человеку делать.
     - Неправильно, - повторил Фарамунд.
     Громыхало с  удивлением  заметил, как лицо рекса  потвердело,  а взгляд
стал злым и острым.
     - Ты чего? - спросил он с удивлением. - Против воли богов?
     Фарамунд покачал головой.
     -  Воля  богов...  Боги  тоже  рождают  и  умирают. С  ними  умирают  и
придуманные ими  законы.  Сейчас  из  Рима  по  племенам  Европы  разбрелись
проповедники новой веры. Кто знает, может быть, удастся разорвать этот круг?
     Лес  тянулся  огромный,  дикий,  темный.  Некогда  прорубленная  дорога
превратилась  в звериную тропу, да и  ту теснили деревья. Говорят,  когда-то
здесь были золотые рудники, но римляне  выбрали последние крупицы золота еще
несколько веков назад. Больше золота на севере Европы не осталось, и римляне
сразу утратили интерес к этой земле.
     Когда  руды не осталось, местным жителям пришлось охотиться, но  кто-то
предпочел охотиться на тех,  кто охотится на дичь. Но и сами охотники  умели
охотиться не только на четвероногую дичь...  Через сотню  лет из этого  леса
вышли дикие люди,  что почти  не отличались  от  зверей, и  разорили  первое
поселение в долине. Так впервые мир соприкоснулся с франками.
     В этом  лесу, по  слухам, чуть ли не на каждом дереве  сидят дриады, по
вершинам днем порхают  эльфы, а  темными беззвездными ночами между деревьями
неслышно скользят  маленькие коренастые  фигурки  с  большими кирками  через
плечо. Они все еще добывают золото и драгоценные камни,  и лесорубы ночами у
костров  шепотом  рассказывали   о  несметных  богатствах,  что  хранятся  в
подземных пещерах.
     Но  из  глубин  леса все выплескиваются  и  выплескиваются новые лесные
люди. И все - на юг!

     Унгардлик  еще в  первый же  день выслал  вперед сотню  всадников.  Они
исчезли,  как  в воду канули. Громыхало заревел  веселую песню про лесника и
сумасшедшую эльфиню  с тоненькими крылышками.  Сотню захватить невозможно: в
движении  постоянно  высылает  во  все  стороны  десятки,  а   те   вдобавок
отпочковывают  по два-три всадника, что немедленно подадут сигнал при первых
же признаках опасности. Это не трусость, их задача - не сражаться, не искать
славы в  поединках, а вовремя  предупредить.  Если  не вернулись,  значит  -
дорога свободная...
     За  сутки  до  Римбурга  на дороге показались  два  скачущих  навстречу
всадника. Вскоре  Фарамунд  рассмотрел  грузного Тревора, а  рядом  на белом
жеребце восседал  прямой, как свеча, красивый всадник в сверкающих доспехах.
Редьярд выглядел  напряженным,  но при виде Фарамунда его  замороженные губы
слегка раздвинулись в улыбке.
     Тревор раскинул руки,
     - Фарамунд!.. Фарамунд!.. Дай я тебя обниму!.. О тебе  сейчас только  и
говорят!.. Все  окрестные конты прислали  к нам  заверения  в  покорности  и
преданности. Под твоими ногами гремит земля и качается небо!..
     Фарамунд  дал  себя  обнять,  но  в  груди  стало  холодно. Даже  горло
перехватило, он молча похлопал старого воина по спине,  отстранился. Редьярд
смотрел осуждающе, в глазах был холод.
     Тревор  все  еще держал  Фарамунда  за плечо.  Конь под ним  беспокойно
переступал с ноги на ногу. Щеки Тревора  раздувались, как у веселого хомяка,
только голос стал менее грохочущим:
     - Рекс!.. Я вижу, ты и сейчас помнишь о Лютеции?..
     Фарамунд протолкнул сквозь перехваченное судорогой горло:
     - А как же иначе? Она была твоей племянницей...
     - У меня есть еще одна племянница, -  возразил Тревор. -  Твоя супруга,
кстати.
     - Хорошо, - ответил Фарамунд, - что хоть не назвал женой.

     Он заметил,  что Редьярд посматривает на него украдкой. Этот блистающий
воин  всегда держался отстранено,  пренебрегал  им как простолюдином, так  и
рексом. Даже  когда  он вошел  в нынешнюю мощь,  когда окрестные конты  сами
льстиво склонили головы, страшась близости такого соседа, Редьярд держался в
стороне, ни разу не назвал его рексом.
     Но  сейчас Фарамунд видел,  как  Редьярд мучительно ищет  и не  находит
повода,  чтобы заговорить. Кони неслись  галопом, совсем редко переходили на
рысь,  Фарамунд  с  наслаждением  подставлял  лицо встречному  ветру.  Земля
грохотала  под  копытами,  этот  стук  будоражил  кровь  и  странным  ритмом
отдавался в черепе.
     - Фарамунд!
     Редьярд  скакал  на  своем  красавце  жеребце   рядом.  Конская   грива
развевалась  по  ветру,  Редьярд угрюмо  смотрел  на Фарамунда,  лицо  стало
бледным, а красивые выразительные глаза запали, словно после долгого поста.
     - Фарамунд!  - повторил  он.  Видно было, как  он сделал  усилие, затем
выдавил:  - Рекс!.. Конунг!  Я впервые  называю  тебя  конунгом, но, в самом
деле, ты... твое племя... ты уже больше, чем конунг. Ты собрал такое войско,
что в состоянии поглотить всю Галлию. Может быть, тебе даже  удастся нанести
последний удар  Риму...  Но ты  понимаешь, что это  означает?..  Мы, франки,
ввергаем культурный мир в эпоху хаоса, мрака, невежества...
     Фарамунд смолчал, щурился  от встречного  ветра. Слова "культурный мир"
ничего ему не говорят, но  вот то,  что римляне  должны уйти, исчезнуть, это
понятно даже  деревьям  в  лесу. Там  гниль всегда  уступает  место  сильным
молодым дубкам. Вернее, не уступает, а молодые дубки теснят сами.
     - Нам нужны новые земли, - сообщил он. - А с севера нас теснят.
     - Но не так... - простонал Редьярд. - Не так!
     - А как?
     Редьярд выровнял  коня, чтобы несся с конем Фарамунда ноздря  в ноздрю,
вскрикнул:
     - Раньше не было такой жестокости!.. Раньше культурные нации дрались...
с  менее культурными! И всегда побеждали! Цивилизованные эллины  много веков
воевали  с  цивилизованными  персами,  цивилизованные  македонцы  разгромили
цивилизованную Мидию, еще  более  цивилизованный  Рим  покорил  и Персию,  и
Македонию, и  Египет,  и  Элладу!..  И  с тех  пор правил  миром.  Не Рим, а
цивилизация правила миром! Но впервые... впервые!.. из темных отвратительных
лесов и вонючих болот вышла самая настоящая дикость, что тупо уничтожает всю
культуру!.. Я видел, как наши франки  убивали ученых, юристов, поэтов... Для
них это самые бесполезные люди!..
     Фарамунд вспомнил, как его самого передернуло от вида своих соратников,
когда  тупо и остервенело разбивали молотами мраморные  статуи в захваченном
римском  городке,  едва  не  бросился  останавливать,  когда вытаскивали  из
библиотеки корзины с книгами и засыпали ими огромную яму на дороге...
     Но в то же время в словах красавца-франка... вернее, как бы за словами,
чувствовалась и некая огромная, как гора, неправда.
     Не находя слов, он стегнул коня, что делал крайне редко, тот оскорблено
взвизгнул,  их  бросило  навстречу рвущему глаза и  губы  уже  не  ветру,  а
урагану.
     Некоторое время несся в одиночестве, потом  его догнал весь отряд.  Там
разговор  шел о  делах в Римбурге, Тревор с хохотом пересказывал Громыхало и
Вехульду  сплетни, как дворовые, так и соседские. Редьярд ехал мрачный, лицо
вытянулось. Фарамунду на миг стало жаль удивительного человека, что страдает
не за свою долю добычи, а за чужие и непонятные народы.
     - Нас теснят, - сказал он ему,  словно стараясь  загладить грубость.  -
Теснят еще более дикие народы! Звери из степи, что прямо на конях рождаются,
едят, испражняются, спят! Которые едят не только пленников, но и своих...
     Редьярд тут же воскликнул с жаром:
     - Надо  встать  на сторону  Рима! И  вместе с  ним  отразить натиск тех
дикарей! Заодно и сами... окультуримся...
     Фарамунд покачал головой:
     - Я  знаю немного, но даже мне  уже ведомо, что многие могучие  племена
вставали на защиту Рима. Их называют федератами, верно?
     - Верно, - сказал с надеждой Редьярд. - Они поняли...
     - Не знаю, - прорычал Фарамунд, - поняли правильно ли...
     - А что не так?
     - Где эти могучие  племена? Как только  встают на  защиту Рима,  тут же
становятся мелкими и жалкими. Почему у  них пропадает воинская доблесть, как
только начинают помогать могучему  Риму? Почему наши  народы, не умеющие так
красиво шагать  в ногу и разом  бросать дротики,  теснят, бьют,  уничтожают,
захватывают их земли, насилуют их женщин, врываются в их дома?
     Лицо Редьярда покрылось  красными пятнами. Он  тяжело  дышал,  в глазах
сверкнула ненависть.  Фарамунд понял, что красавец  убил бы его тут же, если
бы это помогло остановить натиск на Рим.
     - На все то, - выдавил Редьярд наконец, - на все то... воля Божья!
     Фарамунд расхохотался, снова хлестнул коня. За  ним с грохотом  понесся
Громыхало.  Старому воину быстро наскучили рассказы о том, кто кого во дворе
нагнул, кто у кого ложку украл. Фарамунду  показалось, что Громыхало чуточку
стыдно за Тревора, который рассказывал с удовольствием, жил в том мире, уйдя
из этого, свободного, чистого и погрузившись с головой в кухонный.
     К удивлению Фарамунда Редьярд все  же решился  догнать,  поехал  рядом,
решительный  и напряженный, как тетива на луке. Похоже, у него  это копилось
давно, а выплеснуть решился только что.
     -  Если нас теснят, - заговорил Редьярд, - если заставляют рушить  мир,
то мы должны стать этим Римом сами! Взять от  него все, скопировать... пусть
пока  слепо, а  потом  мы  и сами  станем  римлянами...  даже если останемся
франками!
     - Но стать вторым Римом... - спросил Фарамунд, - значит, когда-то и нас
так же?..
     Тревор прислушивался с неудовольствием, слишком умные разговоры, широко
раскинул руки, словно собираясь обнять весь свет:
     - Но это закон! Даже я знаю. Закон природы  или закон Божий, как теперь
говорят все чаще, но от этого никуда не деться!
     - Почему?
     - Да потому, что... - ответил Тревор.
     А Редьярд сказал горячо:
     - Нельзя, нельзя  рушить мир! А сейчас творится такое... такое, что мир
может рухнуть! Это мы, полудикие франки, потрясены мощью  и  величием  Рима,
необъятной империи, что тысячу лет правит миром,  но культурные люди на то и
культурные,  что знают:  до  Рима  было  бесчисленное  количество  таких  же
империй!.. Была Персидская, была  Македонская, были Египетская, были империи
хеттов,  мидийцев,  ассирийцев...  И  всегда  все  заканчивалось  одинаково.
Империи рождались, росли,  достигали  зрелости,  умирали.  А  на  их  руинах
возникали новые...
     Фарамунд сказал со злостью:
     - Это я уже недавно слышал. Но на их руинах возникали такие же!
     Редьярд  взглянул   с  таким  удивлением,  словно  конунг  усомнился  в
существовании коня, на котором сидит.
     - Конечно. А как иначе?
     Фарамунд стукнул кулаком по седлу:
     - А я хочу - иначе!..
     Редьярд сказал уже спокойнее, хотя и с прежним огнем в глазах:
     - Хотеть - это одно, а вот реальность...
     Желваки вздулись под кожей, глаза Фарамунд  вперились в линию горизонта
с такой силой, что в том месте показалось пылевое облачко.
     -  Не  знаю, -  ответил  он  зло. - Но из  моего хотения  что-нибудь да
выйдет!

     Эта  весна  и  лето  для  Брунгильды Белозубой  тянулись,  как никогда,
мучительно долго. Она получила  все, о чем  мечтала: даже  не  бург, а  свой
город, в котором быстро росли мастерские кожевников, оружейников, виноделов,
в пекарне день  и ночь полыхал огонь, хлеб пекли вкусный, с  румяной коркой,
как  она  любила с детства,  а мастерицы  шили ей  платья,  какие только она
желала.
     Фарамунд  отбыл,  оставив  Римбург  в   ее   полное   владение.  Тревор
подмигивал: как она сумела окрутить свирепого конунга,  заставила  выполнять
свою  волю, на  что она надменно улыбалась, но в груди росла  злость. Это не
она  заставила могучего воителя  выполнять свою волю, а он продемонстрировал
полнейшее равнодушие к богатствам и землям, бросив ей такой огромный кусок!
     Бросил и  пошел дальше.  Навстречу славе, навстречу почестям и ликующим
крикам  влюбленного в него войска. Навстречу захватам, когда пылают  города,
когда  врываются  во дворцы, убивают  мужчин, а  рыдающих  женщин  распалено
насилуют прямо на трупах их мужей. А  самых знатных привязывают на постелях,
чтобы всякий франк мог насладиться сладкой плотью нежных патрицианок...
     Слухи доходили редкие, с большими перерывами. Дважды, правда, сообщали,
что Фарамунд разбит, а сам он пал в сражении. В  Римбурге повисало тревожное
ожидание, Тревор ходил мрачный, говорил успокаивающе, что такова судьба всех
отважных воителей, что пе