ал,  а Лютеция  одарила  всех царственным взором,
перевела  взгляд  на  крыши дома  напротив, только они  ей  вровень, и,  уже
потеряв интерес, повернулась, исчезла.
     Фарамунд сидел в седле как оплеванный. То, что Лютеция ушла, повергло в
отчаяние,  а  злорадные  взгляды  этих...   этого  двуногого  скота...  этой
сволочи... этого мяса для воронья...

     Он  поднял  голову,  все  содрогнулись   от  его   облика.  Переход  от
стыдящегося  к  почерневшему  от гнева  был  молниеносен  и  страшен.  Глаза
свернули,  как  пожар  в  ночи, губы подрагивают в  бешенстве,  а грудь  уже
раздувается для яростного крика,  после  которого его люди бросятся рубить и
жечь...
     -  Хорошо  же,  -  выдавил  он   страшным  свистящим  голосом,  и  всем
показалось,  что из почерневшего от ярости рта  вырвался короткий язык огня,
словно из пасти дракона, - я уезжаю!.. Но попомните же...
     Он развернул коня. Свен крикнул вдогонку:
     - Вы мне угрожаете, голодранцы?
     Дикая ослепляющая  ярость  ударила  в  голову. Он заскрипел  зубами  от
неистового  желания выхватить  меч и  всех  здесь  посечь на куски,  бросить
окровавленные туши  под ноги коню. А его закованные в доспехи люди без труда
одолеют этих неповоротливых и сонных увальней Свена, хотя их здесь вдесятеро
больше.
     Не  давая  сказать себе ни  слова, он  пришпорил коня. Народ  в  страхе
бросался к стенам.  Они пронеслись как грохочущая  лавина, уже  в виду ворот
кого-то   стоптали  копытами,  Всадники  держались  сзади,  никто  не   смел
приблизиться.
     От  бешенства  его  раскачивало  в  седле,  в мозгу  горячечной чередой
проносились  сладостные картины, как он рубит, колет, расшибает голову Свену
и всем  в его замке,  а  Лютеция, наконец,  понимает,  от какого  сказочного
предложения отказалась, что никто и  никогда  для нее вот так не бросит душу
под  ее  ноги, под ее  изящные  ступни,  не  падет  ниц, не  разорвет  грудь
собственными руками, чтобы она  узрела его пылающее любовью  к  ней  сердце,
самое пылкое и преданное...

     Конь, чуя настроение седока, перешел в галоп. Деревья проносились мимо,
как  серые  призраки.  Ветви  угрожающе  пытались  ухватить  за  волосы,  он
пригнулся  к  конской  гриве, холодный  ветер  остужал  и  не  мог  остудить
разгоряченное лицо.

     Горячая  кровь била  в  голову.  Сердце  стучало  чаще,  чем копыта. Он
смотрел невидящими глазами в ночь, везде ее облик, везде ее строгие глаза,
     Ярость нахлынула следом за гневом. Он рычал как зверь, рука дергалась к
рукояти меча. Как, как убедить ее, что эту  крепость он завоевал только  для
нее?  Если  она  только  поведет   бровью,   выказывая  неудовольствие   его
присутствием, он тут же оставит бург! У него достаточно людей,  чтобы пройти
еще южнее, захватить  целый  город,  Зато  у  нее  будет и  защита, и полная
независимость от Свена.

Глава 11

     Прошла неделя. Он объезжал села, принимал коммендации, так  именовалась
присяга вольных франков, когда  они  отдавались  под его покровительство. За
это он обязывался их защищать, а если его защита им покажется недостаточной,
то они так же вольны отказаться от его меча.
     Приходилось таскать с собой отборное войско, чтобы своим видом  с одной
стороны  устрашали, с другой -  внушали уверенность: такие воины сами любого
сомнут  и  сожрут  печенку  прямо  на  поле  схватки.  Разоренные  набегами,
грабежами села принимали его защиту охотно, к  тому же его ужасная слава  не
шла, а летела впереди его коней...
     Через неделю  возвращались, падая от усталости,  Вехульд толкнул  его в
бок так, что Фарамунд едва не свалился с седла:
     - Не спи! В замке гости.
     Фарамунд вздрогнул.
     - Откуда знаешь?
     - Вон, посмотри на башню.
     Кони как  раз вышли из леса и, чуя скорый отдых, во весь опор понеслись
к крепости.  Фарамунд  различил  на  башне шест  с  голубой  тряпкой.  Когда
уезжали, его не было.
     - Это я велел,  - объяснил Вехульд. - Старая  военная уловка! Если враг
захватит крепость, то чтоб  тряпку повесили зеленую.  Если гости  - голубую.
Если ничего не изменилось, то...
     Ветер свистел в ушах. Грудь раздувалась, то ли от вбитого туда плотного
воздуха, то ли  от безумной  надежды увидеть в своей крепости самую чистую и
нежную девушку на всем белом свете.
     Их   заметили  издали,  ворота   открыли  сразу,  не  дожидались,  пока
остановятся, хозяин страшен в гневе, Фарамунд погнал коня к своему дому.
     Сердце  затрепетало, у коновязи мерно потряхивали торбами, подвязанными
к мордам, знакомые кони Тревора и Редьярда.  Все двери подвалов  настежь,  а
когда Фарамунд соскочил на землю, из дальнего показалась приземистая фигура,
за  ней  вторая,  такая  же медведистая,  словно  два лесных зверя  покидали
берлогу. Оба  одинаково остановились на пороге, одинаково  прикрыли глаза от
яркого солнца.
     Громыхало заметил Фарамунда первым, радостно заорал:
     - А, хозяин!.. У нас гости! Я тут показываю, где что лежит...
     -  Разумеется,  -  сказал  Фарамунд саркастически,  -  начал  с  самого
интересного. Добро пожаловать, Тревор. Что-нибудь успели увидеть еще?
     От обоих пахло вином  мощно, одуряюще, словно искупались в бочках, хотя
одежда сухая,  только  на груди  мокрые  пятна, да  кончики  усов вытянулись
сосульками.
     Тревор прогудел:
     - Да  нет...  Твой  управляющий  успел  показать  все. А сюда заглянули
напоследок. Просто промочить горло. Надо сказать, хорошее у тебя  хозяйство,
Фарамунд.
     Он по-прежнему  не  называл его ни хозяином, ни господином, но Фарамунд
жадно ухватился за похвалу:
     - В самом деле, хорошее?..
     - Точно, - сказал Тревор. - Можно подумать,  что  ты до  потери  памяти
был... или бывал управляющим. Все умело  сложено, ничего не забыто. В  такой
крепости жить можно.
     Фарамунду  показалось,  что  старый  воин  вложил   в  последние  слова
добавочный смысл. Он спросил торопливо:
     - Ты это передашь Лютеции?
     Тревор прямо посмотрел ему в глаза:
     - Если ты еще не  отказываешься от своих слов... мы с Редьярдом сегодня
же  начнем  уговаривать  ее  переехать  сюда.  Нехорошо   это  говорить,  но
покровительство Свена ее тяготит  больше, чем меня или  Редьярда. А нам  он,
если честно, уже поперек горла. Никому  не  нравится, когда попрекают куском
хлеба!
     Из дома вышел  Редьярд. Заколебался, увидев Фарамунда. На холеном  лице
быстро  сменялись  недовольство,  унижение,  даже злость,  но  когда подошел
ближе, лицо было бесстрастное, а голос прозвучал ровно:
     -  Вообще-то  наши  мечи  -   неплохая   защита  за  кров,  который  он
предоставил. А за хлеб и мясо мы всегда платили сами!
     Он тоже никак  не назвал  Фарамунда, но тот  и не  собирался  спугивать
удачу, кивнул сочувствующе, сказал Тревору:
     - Если вы сумеете  уговорить  Лютецию принять эту крепость... в дар,  я
просто покину ее, чтобы не тревожить.
     Редьярд  поперхнулся,  а  Тревор  вытаращил  глаза. Громыхало  хмыкнул,
молодецки расправил плечи, уже понял. Тревор спросил:
     - Я что-то туго соображаю сегодня...
     -  У меня людей,  - объяснил Фарамунд, он  придумывал на ходу,  надо бы
говорить  медленнее,  взвешивать  каждое  слова,  но  слова полились  бурным
потоком: -  уже втрое больше, чем надо для обороны этой крепости. И все ищут
с  кем бы подраться. Меня  уговаривают двинуться  дальше на юг.  Там  города
богаче, люди толще, а сливы  крупнее. Эта крепость  останется  вам, точнее -
Лютеции. Я  оставлю людей достаточно,  чтобы все  работало.  Если хотите, то
заберу  с собой, а вы поставите  своих... У вас, правда,  всего шестеро,  но
остальных можно набрать в окрестных селах.
     Глаза Тревора  заблестели.  Редьярд  слушал недоверчиво,  Фарамунд  все
время чувствовал его ощупывающий взгляд.
     - Ты слишком  щедр! - воскликнул Тревор. - Редьярд,  вели подать коней.
Мы сейчас же возвращаемся в крепость. Пусть меня черти утащат в свое царство
и сделают рексом над всеми рогатыми, если я не сумею уговорить Лютецию!
     Редьярд, не  говоря ни слова, пошел  к коновязи.  Фарамунду его походка
показалась легкой, чуть ли не подпрыгивающей.

     От  возбуждения  он  не  находил себе места.  Он  не мог  ни сидеть, ни
лежать,  даже  в седле  быстроногого  коня  хотелось  соскочить и  понестись
впереди, ибо все такие медленные, спят на ходу, а там впереди Лютеция!
     - Рекс, - сказал Громыхало предостерегающе. - Рекс!.. Опомнись?
     Фарамунд остановился,  голова его повернулась  с  такой скоростью,  что
хрустнули шейные позвонки:
     - Что?.. Ты о чем?
     - О том же, - пробасил Громыхало. - Возьми себя в руки.

     - Что?.. А, ты  о... Слушай, я так рехнусь. Крикни, чтобы  оседлали мне
моего Ворона. Если хочешь, езжай со мной.

     Громыхало кивнул:
     - Конечно, поедем вместе. А куда?
     Фарамунд засмеялся:
     - Ты хорош, хорош! Даже не спросил, куда. А если в преисподнюю?
     - Ну  что  ж, -  ответил Громыхало мужественно, -  и там  поставим свой
бург, отвоюем земель... Это ж здорово: иметь целое войско демонов!
     Но  когда бодрые  застоявшиеся  кони вынесли их как  ветер  за  ворота,
Громыхало забеспокоился:
     - А куда это нас прет?
     За ними мчалась только личная дюжина всадников,  лучшие из  лучших,  их
отобрал сам Громыхало.
     - А что вдруг забеспокоило?
     -  В  той  стороне  только  городок  Люнеус,  -  ответил  Громыхало   с
беспокойством. - А там настоящий римский гарнизон. Если уж его брать... хотя
не  понимаю,  зачем  он нам, то там  наши  двенадцать человек, гм...  Там  и
двенадцать тысяч будет мало!

     Всадников он оставил в лесу, а сам, одевшись  простолюдином, отправился
к городским воротам пешком. Громыхало  не  пожелал  оставить рекса одного, и
теперь  сопел и  пыхтел рядом,  бурчал, что если уж  так  не терпится  убить
время,  то  можно  напиться  как  свинья,  вот   неделя-другая  и   пролетит
незаметно...
     Сперва  они  увидели городскую стену.  Фарамунд  почувствовал, как ноги
становятся ватными, а в  сердце заползают страх и уважение.  Стены из камня,
из настоящих  массивных глыб,  неизвестно  какой  силой  встащенных один  на
другой. И так на высоту в три человеческих роста!
     Дорога  привела к  вратам, две башни по бокам, створки ворот распахнуты
широко.  Фарамунд  покрутил головой,  отыскивая  стражей, Громыхало пихнул в
бок:
     - Они в башнях. Наблюдают.
     Стараясь не  привлекать внимания, они  прошли в  город, и тут Фарамунда
тряхнуло снова.  Подошвы  ступали  по ровным каменным  плитам.  Вся  площадь
покрыта твердыми широкими  плитами, дома -  тоже из камня! - вырастают прямо
из  этого  серого гранита. А  дома  в два  этажа  и в три, а в самом  центре
возвышается огромный дом в четыре этажа, окна широкие, крупные, без  ставен,
так что днем в комнатах светло, а в безоблачную ночь можно увидеть звезды.
     На миг  в  сердце  кольнула  острая зависть, ибо сразу представил  себе
Лютецию не в деревянном доме, который вдруг начал казаться вовсе не... самым
лучшим,  а  вот  в этом  большом каменном! Там на  самом верхнем  этаже даже
широкий выступ, видно кресло: кто-то  иногда сидит,  посматривает  сверху на
город, а если позволяет погода, видит далекие закаты и восходы солнца!
     - Куда пойдем? - бухнул в его мысли,  как камень  в воду, тяжелый голос
Громыхало. - Лучше на базар...
     Фарамунд поморщился,  очарование улетучивалось, он  здесь, а не рядом с
Лютецией смотрит с высоты на мир.
     Спросил зло:
     - Что мы там потеряли?
     - Да все идут на базар.
     - Не все...
     Он  жадно  всматривался  в  лица  встречных.  Римлян от франков отличал
сразу:  несмотря  на  одинаковое  солнце,  римляне  холенее,   медлительнее,
спокойнее.  Франков  выделял  не  только по огромному росту, но  и по резким
движениям, быстрым поворотам головы, цепким и дерзким взглядам. В них кипела
жизнь, они готовы тратить ее даже на  постоянные и  бесцельные драки  друг с
другом, в то  время как римляне уважительно раскланиваются со всеми, хотя он
видел брезгливые гримасы, недовольство в глазах.
     Римляне  держались степенно и  величаво. Даже дети  не резвятся,  а как
маленькие старички, гуляют спокойно, либо сидят рядышком на чистой скамейке,
сами  чистенькие и ухоженные, в нарядных кукольных  одеждах. Если и хохочут,
то тоже правильно: красиво и мелодично, никакого визга...
     Этот  городок, думал он напряженно, и  от этой мысли волосы поднимались
дыбом, находится в  Галлии, на земле галлов, которую сейчас затопили племена
франков. Островок во враждебном море! И  все  же  здесь богатство и  роскошь
римлян бросаются в глаза... А что же тогда, что в самом  Риме? Какие же горы
злата там? Какие статуи возвышаются над самым главным из всех городов мира?
     Нарядные  горожане  разгуливали  парами  и  группками,  беседовали.  На
Фарамунда  и Громыхало поглядывали с  благожелательным  любопытством, как на
огромных диких зверей.

     Так вот почему их  не побили, не захватили их город, не сожгли! Римляне
не враждебны! Может быть, когда-то, когда явились впервые, они и шли с огнем
и  мечом,  но  сейчас на всех смотрят,  как  на младшую родню. Бедную родню,
неразвитую, ничего не умеющую, но все же  не враждебную. А франки в ответ...
на то и франки, тоже не  бросаются  оскорблено бить и  крушить все подряд. В
этом сила  нынешних римлян. Они умнее, они многое  повидали, многое знают...
неизмеримо больше знают! И они готовы этим щедро делиться.
     Да только надо ли мне, чтобы со мной делились, мелькнуло в голове злое.
Почему   я  должен  оримляниваться?  Почему  должен  становиться  таким   же
кругленьким и сытеньким?
     На  городской  площади под одобрительные  выкрики двое  римлян...  или,
скорее,  федератов, раздели толстую молодую женщину, показывали, что можно с
нею проделывать по-сарацински, по-египетски, а вот как пользуют женщин тупые
лангобарды...
     Народ  ржал,   женщина  хохотала,  ее  молодое  белое   тело  бесстыдно
колыхалось.  К двум  легионерам  пытался  пристроиться  горожанин в  богатой
одежде, не  получалось,  тогда  он,  распаленный,  сорвал  с пояса  кошель и
торопливо достал горсть монет.
     Фарамунд  не стал  досматривать, прошел  вдоль каменных домов.  Ноги  и
здесь ступали  по  широким  плитам.  Голова  кружилась  от недоумения:  даже
площадь,  простую   городскую  площадь   замостили  камнями!  Да  не  просто
замостили, а обтесали, выровняли, подогнали - лезвие ножа не просунуть между
плитами. Ходишь, как по дворцу! А что же у них в домах?
     Сзади раздались  крики. Он оглянулся, инстинктивно шаря по поясу, где в
ладонь  должна скользнуть  рукоять  меча.  Пальцы  ощутили  пустоту,  но  на
площади, где прилюдно развлекались с женщиной, на огромную бочку взобрался и
встал в красивую позу, тучный  человек в  тоге. Ему орали, хлопали в ладоши,
кто-то швырнул цветы.
     Громыхало тянул дальше, ему жаждалось  на базар, но Фарамунд придержал,
заинтересовавшись. А человек  поворачивался  перед  толпой,  воздевал  руки,
потрясал  ими,  ему  кричали восторженно,  он поклонился  с достоинством  и,
откинув гордо голову, прокричал:
     - Квириты!..  Достойные граждане великой империи римлян!  Доколе  будем
терпеть засилье варваров?.. Они же недочеловеки!.. Наш префект идет у них на
поводу,  стесняет  наши  свободы!..   Права  человека  ущемлены!  Он  посмел
запретить  храмовую проституцию, так  как это оскорбляет чувства варваров...
но что  нам варвары?..  Мы  вольны  совокупляться  как  в  храме, так  и  на
улицах!..  Как с женщинами, так и с  животными, ибо все  мы - дети  великого
Зевса! Он сам  в  виде  быка покрыл  Непеду, в  облике жеребца  - Шедулу,  а
лебедем - Леду!..
     Народ на улице заорал одобрительно:
     - Верно! Верно говоришь!
     - Правильно!
     - Вернуть права человека!
     - Вернуть права граждан!
     - Да погибнет мир, но пусть свершится справедливость!
     Оратор  перевел дух, закричал громко и пронзительно, ибо  подходили еще
заинтересовавшиеся, надо докричаться до всех:
     -  Все,  что естественно, не  позорно!.. А наш префект в угоду варварам
пытается... да-да пытается!.. Честь - это выдумка варваров!.. Самое ценное у
человека - его жизнь, только цивилизованные народы знают ее высшую цену!.. А
для спасения жизни ничего не жалко  отдать или потерять.  Пусть  префект сам
берет  оружие и защищает врата крепости!.. Для цивилизованного римлянина нет
такого понятия,  как трусость. Трус... он остается жить! Потом он приходит к
жене погибшего героя, тащит  ее в постель, пользует ее и ее детей, их  коз и
собаку!.. Это для тупых варваров он трус, а мы, просвещенный и мудрый народ,
называем  его  правильно:  благоразумным, мудрым,  впередглядящим!..  Так не
будем же уподобляться варварам, как хочет префект!.. Если варвары придут, то
пусть берут крепость. Лучше жить на коленях, чем умереть стоя!
     Фарамунд  ощутил  странное головокружение.  В груди нарастало смятение.
Оратор говорит отвратительные вещи, но говорит... правильно. В войнах всегда
гибнут лучшие, а трусы... трусы обычно  выживают. И хотя их изгоняют свои же
сородичи, но все же трус остается жить, он ходит по земле, ест жареное мясо,
ласкает женщин, ему светит солнце, поют птицы...
     По коже пробежали отвратительные мурашки. Что-то было  отвратительное в
этих  правильных мыслях, что-то глубоко порочное, мертвящее, а не спасающее,
он  не  понимал,  но шерсть  встала на  загривке дыбом, из  горла  вырвалось
звериное рычание.

     Громыхало упорно тащил к рынку. Там,  по его словам, столько всего, что
глаза разбегаются. Фарамунд, у которого глаза и так разбегались, уперся.
     - Погоди, - попросил он. - Дай понять...
     - Да что понимать? Вон на рынке...
     -  Мне уже достаточно, -  оборвал  Фарамунд. -  Теперь надо переварить.
Иначе можно подавиться...
     Громыхало  вытаращил  глаза,   но  вождь  выглядел  серьезным,  челюсти
стиснуты, а глаза смотрят сквозь стены, словно зрят бессмертных богов.
     А Фарамунд  шел медленно,  старался вжиться, понять, посмотреть на  мир
глазами  горожан, будь это римляне или местные франки,  что родились  в этом
городе или пришли на службу.
     Со стен  города  видно,  что черные  столбы  пожаров  вдали ширятся.  В
крепости  некоторые,  как  заметил  Фарамунд,  влезали  на  крыши,  тревожно
перекрикиваются. Он уловил обрывки разговоров, что на этот раз с севера идет
вождь варваров, который  не знает пощады даже  к своим, а захваченных римлян
подвергает  таким  жестоким пыткам, что  несчастные  сходят  с  ума  гораздо
раньше, чем к ним приходит смерть.
     Похоже, больше всех сегодня зарабатывали лодочники. С той стороны город
упирался в  реку, многие из этих, которые больше всего на свете ценят жизнь,
спасались бегством.
     Фарамунд  не  поверил  глазам,  когда  прямо  на  виду  у всех в городе
начались  грабежи. У  главного  склада  перебили охрану из двух  престарелых
легионеров, выбили  двери. Народ радостно  растаскивал мешки с зерном, соль,
сушеные фрукты, амфоры  с маслом. Рядом вспыхнул пожар, но никто не бросился
гасить,  как поступил  бы любой  франк, хотя огонь угрожал  перекинуться  на
склад, а потом и на дома.
     Наконец на  колокольне  тревожно  зазвучал  набат. Горожане,  пользуясь
слухами о подходе варваров, хватали прямо на улицах сборщика налогов, судью,
избивали, кому-то  привязали к шее огромный  камень  и  потащили  на  стену,
кто-то заорал, что знает, где живет самый богатый ростовщик...
     Громыхало в возбуждении толкнул Фарамунда в бок:
     - Смотри, смотри! Сейчас начнется.
     - Что?
     - Видел куда проскакал легат?
     Богато одетый всадник пронесся через площадь к  угрюмого вида  длинному
зданию  из  тяжелых  грубо  отесанных  глыб. Навстречу  выскочил  коренастый
человек в блестящем медном шлеме и  медных латах, но с голыми ногами. Вместо
привычных штанов на  нем легкомысленно колыхалась юбочка, похожая н