н же был  в ее покоях, она  могла  сто раз заговорить  с ним, когда он
переодевался при ней, когда мылся или когда во время обеда они сидели рядом!
Кто  заставлял ее  держаться  так  же  надменно, как и раньше? Ведь он же не
знает, что она... что она уже совсем иначе к нему относится!
     Она ведь ни словом, ни взглядом, ни жестом не дала ему это понять! Даже
не намекнула...
     Редьярд,  бледный и осунувшийся, перехватил Тревора во дворе, затащил в
конюшню. Тревор встревожился, видя, как молодой конт предварительно заглянул
в каждое стойло.
     - Что стряслось?
     - Дядя! Ты слышал, что Фарамунда  раздражает та римская вилла? Где жило
семейство рода Помпеев?
     Тревор сдвинул плечами:
     - А, Помпеум? Это крепкий орешек.  Там римский гарнизон, а вилла... уже
не вилла,  а городок,  обнесенный стеной.  Не деревянной стеной, а каменной.
По-римски надежной! А что?
     -  Я  услышал,  что  конунг  намерен  захватить  Помпеум.  Захватить  и
разрушить!
     Тревор почесал в затылке:
     - Да, этот Помпеум уже раздражает...
     Редьярд воскликнул горячо:
     -  Да  это вообще не  наши  земли! Это  Галлия.  Галлия,  о  которой не
вспоминаем, которую  не  замечаем. Здесь  живут  галлы.  Они  уже  научились
уживаться  с  римлянами,   научились  перенимать  у  них  культуру,   учатся
цивилизации. Мало того, что мы  вторглись в чужие земли, мы рушим  здесь без
необходимости!
     Тревор  хмурился, из соседнего стойла к нему потянулась  конская морда.
Не глядя, погладил, потрепал за ухом.
     - И к чему ты это?
     -  Дядя,  я просто не  могу позволить Фарамунду  захватить и уничтожить
Помпеум!  Это последний римский  город в  этих землях. От него свет, от него
культура. В  нем живут юристы, инженеры...  С его падением воцарится мрак во
всей  Галлии.  Да-да,  возможно,  в  Галлии  больше   не  осталось   римских
гарнизонов?..
     Тревор смотрел исподлобья:
     - Ты с ним разговаривал?
     Редьярд вспыхнул:
     - С  этим  невежественным варваром? Который даже  расписаться не умеет,
ставит крестик вместо имени?.. Да, я пробовал с ним разговаривать. Но доводы
хороши только для ума,  а  не  для комка  страстей, желаний, похоти  и жажды
крови! Ему  мозолит  глаза  город, который не признает его власти. Наверное,
задевает еще  и  то, что там  живут лучше, богаче, чище. Но разрушить легче,
чем  самому такое  построить, самому узнать хотя бы  основы юриспруденции  и
гражданских прав...
     Он поперхнулся  от  прилива чувств. Тревор нахмурился, его крепкие, как
копыта, ногти постучали по доскам. Глаза уставились в одну точку.
     - Ты говоришь как римлянин, - сказал он с  неодобрением. - Все-таки наш
народ - это наш, а римляне - это римляне. Надо быть на стороне своих.
     - Римляне - не  народ!  - воскликнул Редьярд. - Римляне - это культура.
Ежегодно римский  император дает римское гражданство многим из  варваров. Не
только  их  вождям,  но часто жалует  этим  высоким званием  целые  воинские
дружины! И все они с той минуты считаются римлянами.
     Тревор задумался, подергал ус, Голос стал несколько мягче:
     - Ну,  если так... Хотя я бы все  равно не  бросил  своих, однако... Не
знаю,   Редьярд.  Это  ты  учился  римской  юрис...  юристпу...  словом,  их
премудростям, а я с мечом в  руке служил им недолго. Зато потом защищал свои
земли  от  тех же римлян.  В  этом  Фарамунде  я  чувствую некую правоту. Не
головой,  а  так... хребтом. Но я вижу, ты весь как  струна. Что ты задумал?
Что ты задумал, Редьярд?
     Редьярд опустил  голову.  В помещении  повисло тяжелое молчание. Тревор
поежился,  из окна словно бы пахнуло зимой, а по  всему помещению замелькали
снежинки.
     - Я должен  выбирать,  -  ответил Редьярд не своим голосом.  -  Выбрать
между  культурой  и...  дикостью. Но  культура,  как  мне  говорят, чужая, а
дикость  - это мой народ. Да, мой народ дик и невежественен.  Но культура...
она  не бывает чужой! Это... это культура!.. Знаешь, дядя, я уже сделал свой
выбор.  Наверное,  я  сделал  его  давно,  но  не  подворачивался  случай...
показать, на чьей я стороне.
     - И что же...
     - Я пошлю в Помпеум верного мне человека. Или даже сам поеду! Если  там
будут  знать,  то сумеют  отразить  нападение. Возможно, наконец-то погибнет
этот безжалостный человек... и тогда эти завоевания прекратятся.
     Тревор воскликнул с ужасом:
     - Постой!.. А как же твоя клятва верности?
     Редьярд ответил с болью в голосе:
     - Дядя, мне очень больно и  гадко... Но  это  во мне  говорит  прошлое.
Однако я теперь - христианин!  А  моя новая вера  гласит, что  всякие клятвы
христианина перед  язычником необязательны. Я могу  быть верен только самому
Господу Богу.  И все  делать для его величия и  славы!  Потому я считаю себя
свободным от клятв этому Фарамунду.
     - Редьярд, опомнись...
     Он покачал головой:
     - Дядя, это ты опомнись. Он зашел  слишком далеко! Он  уничтожает любое
влияние Рима, а это... это я даже не знаю, как назвать! На величии Рима весь
мир держится. Все  законы, все  правила - все создано  в Риме. Без Рима весь
мир бы рухнул в хаос. И рухнет, так как варварские орды со всех  сторон, как
морские волны,  бьют в  твердыни  Рима, подтачивая  его несокрушимые  прежде
стены...
     Тревор высвободился из его объятий. Глаза  старый  воин не  поднимал, а
когда заговорил, голос был тусклый, изломанный страданием:
     - Редьярд, я  люблю тебя. Ты всегда  был мне как сын. Может быть, новая
вера  и освобождает  человека от данных им клятв...  Но я, даже приняв такую
веру, сам  бы не считал  себя свободным от  клятвы.  Ибо ты давал клятву  не
перед старыми богами, даже не перед Фарамундом...
     - А перед кем же?
     - Перед собой, Редьярд. Перед  собой. А от себя уйти труднее, чем  даже
от прежних богов.
     Редьярд упрямо  вскинул голову. Подбородок выдавался вперед,  лицо было
суровым и решительным, а глаза сверкали огнем новой веры.
     - Каждый это понимает, как знает.

     Фарамунд принимал присягу в верности,  покорности, когда прибыл Тревор.
Пыль покрывала его седые волосы  и плечи таким слоем, что он казался статуей
из серого гранита. Лицо тоже стало серым,  только глаза сверкали по-прежнему
живо и задорно. А когда проехался вдоль строя молодых воинов, сам помолодел,
расправил плечи, смотрел соколом.
     Вечером  осчастливленный  хозяин  местного  бурга  давал  пир  в  честь
почтившего  его  вниманием  конунга.  Тревор  сидел по  правую  руку,  пил и
нахваливал, но Фарамунд видел, что старому вояке не терпится сообщить что-то
веселое.
     В самом  деле, Тревор выбрал  момент,  когда все орали  походную песнь,
наклонился к Фарамунду, шепнул заговорщицки:

     - Рекс, я заметил, что живот вашей жены несколько округлился.
     Фарамунд напомнил суховато:
     - Супруги, Тревор. Брунгильда - всего лишь супруга.
     -  Пусть супруга, -  согласился Тревор, который  не видел  разницы, - я
хочу сказать, что  я  замечаю первым то, что  другие заметят позже. Так вот,
живот вашей жен... супруги теперь несколько великоват. А при ее тонком стане
это становится заметно почти сразу.
     Фарамунд вскинул брови.
     - И что?
     Голос его стал строже, но Тревор не смутился:
     - Все уже знают,  что... все эти гнусные слухи, что... якобы... ну, что
рекс не  посещал ее  ложа... все  это ложь, и что рекс... ну, на  самом деле
рекс не стал бы довольствоваться служанкой, когда у него такая блистательная
жена...
     Фарамунд слушал, брови все больше ползли вверх. Это  было что-то новое.
Похоже, то не  был просто  каприз обиженной женщины, когда она пришла в  его
постель  сама,  заменив  собой  служанку.  А  если  и  был,  как  ему  тогда
показалось, то теперь она начинает... неумело, неуклюже, но начинает  борьбу
за свое место в его жизни.
     -  Поздно, -  вырвалось у  него горькое. -  У меня  все  мертво.  Пожар
бушевал так долго, что выгорело все!.. Один пепел... да и тот сгорел.
     Тревор  кивал, соглашался, глаза стали грустными,  а взгляд ушел сквозь
толстые стены.
     - Да, - сказал он совсем тихо. -  Лютеция - это луч чистого  солнышка в
нашей грязи. Она была как ангел!.. Говорят, кого боги любят, того и забирают
к  себе  раньше. А Брунгильда -  ее младшая  сестра...  Она совсем ребенок -
гордый  и  своенравный,  с  острым язычком.  В  то время  как  все  внимание
родителей было отдано Лютеции, которой  дали лучшее воспитание, образование,
к  ней  были  приставлены   лучшие   наставники,  ее  младшая  сестра   была
предоставлена сама себе... Ну, не заброшена, но родители считали, что до нее
черед  дойдет  потом,  когда  удастся удачно  выдать  замуж  старшую. Потому
Брунгильда росла как дикая роза:  расцветала, но между цветами таятся острые
колючки!
     Он  засмеялся, что-то вспомнив. Усмехнулся и  Фарамунд, попытки Тревора
как бы заново сосватать ему Брунгильду, на этот раз сосватать сердце, совсем
уж явные, неуклюжие.
     - Спасибо  тебе за  доброту, - сказал он тепло. -  От кого-кого,  но от
тебя совсем не ожидал. Спасибо!
     - Да что ты, рекс...
     - Но сердце мое все еще принадлежит  Лютеции, - закончил Фарамунд. -  И
места для другой в нем нет.
     Тревор  кивнул, но что-то  в голосе рекса, похоже, ободрило,  он сказал
обнадеживающе:
     - Время лечит, рекс. Не будем торопиться.

Глава 34

     Пир  длился  уже несколько  часов,  общий  порядок оказался забыт,  все
разбились на кучки, беседовали и  спорили, зал гудел от множества голосов, а
тяжелый воздух еще сильнее пропитался запахами вина, мяса и пота.
     Фарамунд пытался сосредоточиться на лицах воинов. Всех поведет с собой,
некоторых   надо  будет  назначить  вожаками   отрядов.   Лучше  всего  люди
раскрываются вот на таких пирах...

     Однако  мысли  конунга смешивались  и  отступали перед  натиском мыслей
человека...  да что там мыслей, просто  перед  глазами  вставало решительное
лицо  Брунгильды и  заслоняло  собой  видение  горящих городов,  бесконечные
обозы, атаки конницей вставшего квадратом  легиона... С  каждым месяцем, что
приближал Брунгильду к  возрасту Лютеции, она становилась  все более похожей
на свою старшую сестру.
     Если  бы  мое сердце  не было занято,  мелькнула мысль. Если бы душа не
была так  выжжена,  где все  покрыто пеплом и гарью...  и где сто  тысяч лет
ничего не сможет расти! И нет такого теплого дождика, чтобы спекшаяся в огне
земля дала трещину и выпустила робкий зеленый побег...
     Она пытается сделать шаг, не роняя своей гордости. Невидимый, но хочет,
чтобы в ответ я сделал видимый для всех шаг, жест. Когда она прислала вместо
себя  на  брачное ложе свою  служанку, это вскоре  стало известно, но  когда
пришла сама вместо служанки, это сохранила в строгой тайне!..
     Да, но  потом,  когда  живот начал расти, она ведь призналась, что ждет
ребенка от него, своего мужа? И призналась, как передают, с гордостью?
     Он  почувствовал, как от щек отлила кровь, а взгляд остановился. Тревор
с  изумлением увидел, как вдруг заблестели  глаза рекса, наполнились влагой.
Мгновение  веки удерживали озера  слез,  но те  все  прибывали,  запруда  не
выдержала, крупные капли побежали по щекам, догоняя одна другую.
     -  Лютеция, - выдохнул он.  Видно было,  как  ему трудно вздохнуть, как
невидимые тиски сдавили широкую грудь. - Люте... Лютеция...
     Тревор постучал по спине, ухватил рекса могучими лапами палача за шею и
с  силой помял, разгоняя  кровь. Фарамунд  с  трудом, словно поднимая  гору,
вздохнул. Из груди вырвалось:
     - Лютеция!.. Я бы остался там лежать,  порубленный и  помирающий... Это
она  спасла...  Ради нее  жил, ради нее  собрал ватагу, стал рексом  и начал
захватывать города...
     Тревор прогрохотал над головой:
     - Не рви сердце, рекс.
     -  Лютеция, - прошептал  он в великой печали. Слезы все бежали и бежали
по бледным щекам. - Лютеция...
     - Рекс, - проговорил Тревор, - не мучай себя и нас. А то и я зареву.
     Фарамунд  укусил себя  за палец, кровь  выступила  теплая и соленая, но
боли  почти не чувствовал, настоящая боль выжигала огнем все в груди. Тревор
мял  его  и  тер,  разгонял  кровь  по всему  телу, чтобы  не  сожгла рекса,
собравшись где-нибудь в одном месте.
     На них наконец обратили внимание, шум в  зале  начал затихать. Фарамунд
глубоко  вздохнул, очищая мозг, поднялся. Когда  он заговорил, голос  звучал
громко и властно, как и надлежит говорить полководцу:
     - Продолжайте,  продолжайте!..  Я  покидаю вас, но не надолго. Если кто
завтра на рассвете не сумеет взобраться на коня, тот останется.
     Зал взорвался ликующими криками. Фарамунд  слушал эти  радостные вопли,
когда  поднялся в отведенные для него покои. В спальне уже сидела возле ложа
молоденькая  девушка из простолюдинок, которой выпало счастье согревать этой
ночью ложе самого рекса.
     Фарамунд взглянул  в ее  большие,  блестящие от  страха  и  возбуждения
глаза.  Молоденькая,  уже начинающая  полнеть, с  румяными  тугими  щечками,
большеглазая, она слегка вздрагивала от ветерка, что врывался в узкое окно.
     - Лезь под одеяло, - буркнул Фарамунд, - замерзнешь.

     Утром  Громыхало  весело  оглядел  ряды  молодых  воинов.  Все  смотрят
преданно, от Громыхало веет ароматами дальних стран, сказочных и теплых, где
не  бывает  зимы,  а суровое  лицо этого  старого  воина, покрытое  шрамами,
говорило  о  бесчисленных  сражениях,  где  он  проливал  кровь  врага,  где
побеждал, где врывался  в  горящие дома, убивал семьи противника,  насиловал
чужих женщин на глазах умирающих мужей.
     - Первое  боевое испытание вас ждет здесь, - прогремел Громыхало. - Нам
давно мозолит глаза  этот чертов Помпеум!.. Там живут толстые, раскормленные
мужчины,  которые смотрят свысока на нас, сильных и привычных к  трудностям.
Там  спят на роскошных  постелях нежные женщины, чьи тела словно из молока и
меда, а  голоса  звучат  как  пенье волшебных птиц.  Мы возьмет этот богатый
город, а вы  все возьмете  в нем богатую добычу! Трое суток на разграбление!
Трое суток вы вольны грабить, насиловать, убивать  всех, кого отыщете в этом
проклятом городе!
     Боевой клич  потряс  воздух. Звери  забились  в норы, оглушенные  птицы
падали с веток. Громыхало довольно улыбался.
     Это будут львы!

     Войско из новобранцев оставили  сосредотачиваться в лесу, а сами вдвоем
с  Громыхало  приблизились  к   Помпеуму.  На  них  были  дорожные  плащи  с
капюшонами, скрывавшими  лица, мечи  спрятали,  и  когда ехали  шагом  вдоль
городской стены, их даже не окликнули.
     Пора  бы, конечно, такие дела  поручать другим,  но явно же  сам увидит
больше, и  оценит лучше.  Чудовищная циклопичность стен подавляла обоих, они
поймали  себя   на  том,   что  переговариваются  боязливым  шепотом.  Стены
вздымались  нечеловечески  ровные,  тяжелые,  и  шли вокруг  городка  так же
нечеловечески ровно, словно очерченные взмахом огромной пращи.
     - Мне всегда казалось, - признался Фарамунд,  - что  это  строили  и не
люди вовсе...
     -  Стены  больно крепки,  - заметил  Громыхало деловито.  -  Ворота так
просто  не вышибить. Они здесь за  пару сот лет  научились защищаться!  Ведь
даже  галлы  не  раз  поднимали восстания...  А  что нам эта  крепость?  Они
стараются жить  с  нами  в  мире.  Торгуют.  Уже  заискивают,  стараются  не
раздражать...
     Их кони наконец свернули к  лесу.  Фарамунд  невесело  поглядывал через
плечо. Громыхало впервые увидел на лице конунга такое мучительное колебание.
     - Нет, - вырвалось из груди Фарамунда, - все-таки... все-таки надо этот
город взять. Не просто взять... А взять и разрушить!
     Громыхало  покосился удивленно. Лицо конунга медленно каменело, желваки
вздулись рифленые, застыли. Челюсть упрямо выдвинулась вперед.
     - Ты с чего такой злой?
     - Не знаю, - буркнул Фарамунд.
     - Просто так?
     - Да. Чувствую, что надо. Как стада оленей, что осенью уходят из леса в
долину. Как птицы, что улетают...
     - А такие стены не страшат?
     Фарамунд пустил  коня  в  галоп, с разбега ворвался  под  нижние  ветки
раскидистого клена. Громыхало наконец догнал, поглядывал искоса.
     Фарамунд сказал наконец:
     - Когда-то боги  любили римлян, помогали им. Теперь от них отвернулись.
Почему  даже в самом Риме вся  армия из  нас, варваров? Почему их императора
охраняет гвардия  из  франков?  Или  готов, не  помню? Почему  все  нынешние
римские императоры -  уже из франков, готов, герулов, славян, лангобардов...
а где  сами римляне?.. Поверь, Громыхало, мы  победим. Любой народ  силен не
крепостными стенами, а своей доблестью.
     Двое  суток он ходил  вокруг крепости, искал уязвимые места. Но римляне
не зря прожили несколько веков  на чужой земле  среди враждебных галлов. Все
лазейки были перекрыты, а на башнях день и ночь неусыпно дежурили легионеры.
К утру  стены  крепости тонули в густом тумане, и Фарамунд, измучившись, уже
начал подумывать о самом простом способе.
     - Герои!  - обратился он к молодым воинам. -  Послезавтра отправимся  в
долгий путь на юг. Там наши войска!.. Там страна, где не  бывает  зимы,  где
всегда синее чистое небо... настолько высокое, что  становится  страшно, где
ночью мириады звезд, коих здесь не узреть никому  и никогда...  Там  знойное
солнце,  воздух  чист, а  реки прозрачны до  самого дна!.. Вы увидите дивные
деревья, на  которых  растут дивные плоды. Увидите  дивных  зверей и  дивных
людей. Там все богатства, все сокровища, все самые красивые женщины мира!
     Сотни и тысячи горящих  глаз смотрели на него со всех сторон. Громыхало
ударил рукоятью молота в щит, крикнул зычно:
     - Слава конунгу!
     Мир содрогнулся от крика тысячи молодых сильных глоток:

     - Слава!
     - Слава Фарамунду!
     - Слава конунгу!
     Фарамунд вскинул руки, рев послушно затих. Он сказал уже спокойнее:
     - Но это  будет  послезавтра.  А завтра  нам  предстоит  взять Помпеум.
Довольно  Риму  попирать  нашу  землю...  отныне  она  наша!  Довольно  Риму
навязывать нам, как жить, как и во что одеваться, куда идти!.. Мы  возьмем и
разрушим  Помпеум.  Мы убьем всех мужчин,  а женщин  разберете  как  рабынь.
Насытим  сердца  кровавой  местью!..  Зальем  улицы этого  проклятого города
кровью его жителей!

     Рано  утром несколько сотен человек двигались через  туман  к Помпеуму.
Три десятка воинов держали в руках лестницы, самые  крепкие несли  окованное
железом толстое бревно. Через  каждые два десятка шагов их сменяли. Фарамунд
запретил  пользоваться телегой, чтобы  не выдать приближение  войск  скрипом
колес.
     Отдельно шел отряд  с огромными вязанками хвороста. Их вел Вехульд, меч
он  не доставал,  чтобы блеск не выдал его через туман. С той  стороны перед
городской стеной еще и глубокий ров, так что тот участок стены  охранял один
легионер, редко - два.
     Остановившись,   не  доходя   до  рва   с   десяток   шагов,   затихли,
прислушиваясь.  Серый  туман  сбивался  в  комки,  двигался тяжелыми  сырыми
массами.  Справа  и  слева  слышалось тяжелое дыхание.  Вехульд наклонился к
самой земле, звуки стелились по почве тонким, как кисея, слоем.
     Спустя долгое время донесся тяжелый глухой звук. Далекий таран ударил в
ворота  с  мокрым  чавкающим  звуком.  Вехульд   вскочил  как   подброшенный
катапультой:
     - Быстро! Начали!
     Вязанки  хвороста  полетели   в  ров  десятками.  Воины  в   нетерпении
останавливались,  остальные вязанки  полетели через  их  головы.  Не  успела
упасть последняя, как Вехульд вскрикнул:
     - Лестницы! Быстро!
     Со стороны главных  ворот слышались  тяжелые  удары  тарана.  Зазвенело
оружие,  внезапно  там со  стен  донесся  яростный крик. Вехульд  с  разбега
побежал  по  тонким  ступенькам  из  дощечек.  Справа  и  слева  набегали  с
лестницами призрачные  в  тумане люди.  Вехульд торопливо  добежал до самого
верха,  над  головой  блеснул  меч.  Вехульд  прикрылся щитом,  но  у