одной
руке держал пустой кувшин, другой рукой с наслаждением расчесывал грудь.
     - Что случилось? - поинтересовался Свен с наглой ленцой.
     Лютеция выкрикнула возмущенно:
     -  Это оскорбление  мне! Никто  не  может вешать моих  людей  без моего
позволения.
     Свен поклонился. Фарамунд видел по его лицу,  что он чувствовал себя не
только хозяином положения,  но  и правым абсолютно,  потому сказал громко, с
иронией, чтобы слышали все:
     -  Дорогая  Лютеция!  Я уступаю тебе  право повесить  человека, который
искалечил троих моих  людей. Заметь,  это были хар-р-р-рошие плотники.  Один
вряд ли доживет до вечера, а двух  недельку-другую будут  залечивать.  Да и,
кроме того...  я как-то щадил вас  всех...  беглецы,  сами  боги велят таким
помогать, но теперь, вижу, пора. Надо бы оформить наши договорные отношения.
Как коммендацию, к примеру.
     Лютеция, явно смущенная, повернулась  к Фарамунду. Тот с петлей на  шее
тупо смотрел на нее, на весь этот необъятный двор.
     - Отвечай, -  спросила она  строго,  - почему ты  побил их так жестоко?
Разве не разумнее было бы отдать сапоги?
     Фарамунд понял, что надо отвечать, с трудом разлепил спекшиеся губы.
     - Они напали.
     - Да, напали. Но ты... слишком жестоко! Простолюдин не должен позволять
себе   такой   ярости,   какая   свойственна   только   людям   благородного
происхождения!
     Фарамунд прошептал:
     - Это не я их бил...
     - А кто?
     - Кто-то  другой,  -  ответил  он  убито. -  Я сам не  знал,  что  буду
драться...
     На  него  смотрели во все  глаза.  Кто-то помянул  богов  Ночи,  кто-то
сплюнул и сделал отгоняющий  злую силу знак. Сквозь толпу протискивался  как
могучий тур Тревор. За ним спешил Редьярд с бесстрастным, как всегда, лицом.
Лицо старого воина  было угрюмое, серебряные усы ярко  оттеняли темную кожу.
Маленькие медвежьи глазки смотрели с сонной недоброжелательностью.
     - Погодите...  -  буркнул он. - Мне этот...  Фарамунд, если  его так, в
самом  деле,  зовут,  мне  тоже  не нравится.  Я  сам предлагал не  раз  его
прирезать и бросить. Но  если он  умеет так драться,  то дуростью было бы не
воспользоваться   этим...  Плотники,  да...  жалко.  Плотники  везде  нужны.
Особенно, хорошие. Но  зато можно  взять стражником. Или  воином!  Отсрочить
смерть... посылая его всегда в первые дозоры.
     Кузнец кашлянул, сказал, ни к кому не обращаясь:
     - Хороший воин стоит двух плотников. А то и трех.
     - Подумай, Свен, - сказал Тревор.
     - Умоляю, - сказала Лютеция. - Будьте милосердным.
     Свен налитыми кровью глазами смотрел на человека с петлей на шее. Грудь
его медленно поднялась, он задержал дыхание, затем с шумом выдохнул:
     -  Решено. Если наша дорогая  гостья подарит этого человека мне... то я
своей властью дарую ему прощение. И дам  оружие. Конечно,  при  условии, что
даст клятву,  не обращать его против меня! На этих условиях  я могу заменить
ему смерть от петли на смерть в бою.
     Лютеция  краснела,   бледнела,  умоляюще  смотрел   на   Тревора.   Тот
отвернулся, а Редьярд шепнул:
     - Это единственный способ спасти его от петли.
     Она выпрямилась. Голос зазвучал властно:
     -  Своей волей,  без  принуждения,  я  передаю этого человека  в полную
собственность Свена Из Моря,  властелина этих земель. И отказываюсь от  всех
прав на него!
     Свен нехотя поклонился:
     -  Принимаю  этого  человека   из  рук  благородной  Лютеции.  Обязуюсь
предоставить ему все те же права, что пользуются мои люди.
     Теддик сбросил с шеи Фарамунда петлю. Голос был сожалеющим:
     - Вообще-то я хотел  попробовать  свой узел... Чтобы не сразу давил,  а
медленно! А то давно никакой потехи...
     Фарамунд прохрипел:
     - В этом краю... такие потехи... на каждом шагу...

Глава 4

     Жена Свена  и Лютеция  сидели в людской  посредине,  а девки  по лавкам
вдоль  стен. В открытом очаге горели крупные поленья, изогнутые корни старой
березы,  что дают  особо жаркое  тепло,  а  также  сладкий  дух. Поленья  то
вспыхивали острыми  языками пламени, то  с  легким  треском  рассыпались  на
крупные пурпурные угли.
     В людской темновато, только когда  огонь  вспыхивал, Фарамунд  различил
выступающие балки, грубо отесанные, толстые, бесформенные  от толстых мотков
льна, что укрывали  балки от  стены  и  до стены. Среди  глиняной  посуды на
длинном миснике две чашки блестели как угли: из настоящего олова.
     Лютеция усердно пряла, отрабатывая гостеприимство. Ее левая рука быстро
и умело щипала лен, а правой крутила веретено.  На Фарамунда вскинула на миг
глаза, по губам пробежала улыбка.
     Фарамунд  и  раньше  выглядел  диким  человеком,  а  теперь, когда  все
почистились  и переоделись, рядом  с  ними  казался  совсем  зверем.  Волосы
спутанными  прядями  падали на  уши, опускались, почти  касаясь плеч.  Брови
словно бы  парили над  живыми, но какими-то трагическими глазами, похожие на
раскинутые в  полете крылья. Щеки и подбородок покрыла густая черная щетина.
Когда он провел  рукой по щеке,  она  ясно  услышала  хруст, словно он ломал
стерню.
     Спохватившись, что  рассматривает его чересчур пристально, она поспешно
опустила  голову.   Недостойно  дочери  знатных  патрициев  так  внимательно
разглядывать простолюдина.

     Фарамунд  ощутил сладкую волну,  что  накрыла  его  с  головой.  Сердце
дрогнуло, а грудь заполнила странно горькая радость. Он переступил с ноги на
ногу, развел руками:
     - Госпожа! Я просто зашел поблагодарить.
     Фелиция окинула его  критическим взором. Лютеция  мягко  улыбнулась, но
голову не подняла:
     - За что?
     -  Вы спасли мне жизнь, подобрав раненого. Второй раз спасли, когда ваш
дядя  готов был перерезать мне горло. И в третий раз - когда я стоял сегодня
с петлей на шее.
     Хозяйка холодно улыбнулась Лютеции:
     - В самом деле, дорогая,  ты вовремя от  него отделалась. Пожалуй,  для
него и раз - чересчур  много.  Погляди  на него! Лучше бы спасла  кошку  или
собаку.
     Лютеция мягко произнесла:
     - Фарамунд, я рада, что ты жив. Постарайся служить новому  хозяину  так
же хорошо, как послужил мне.
     Фарамунд развел руками, слова теснились в груди, топтались на языке, но
ни одно не удавалось  вытолкнуть,  все цеплялись за  нЈбо и за десны. Сердце
стучало все  чаще, он чувствовал, как бурно вздымается грудь.  Даже  хозяйка
засмотрелась,  его  торс  похож на  выкованные  из  меди  латы  для римского
легионера:  широкие массивные грудные мышцы, блестящие  шары плеч, а длинные
красиво вылепленные руки заканчиваются широкими, как лопаты, ладонями.
     Он попал  под  луч  солнца, скользнувший через  щель  в крыше.  Могучая
фигура  вспыхнула,  словно  окунули  в  расплавленное  золото. Лютеция  даже
задержала  дыхание:  этот  человек   пугающе  красив,  словно  под   личиной
простолюдина скрывается бастард одного из сильнейших правителей мира.
     Когда он вышел, так же неуклюже, как и вошел, хозяйка  быстро взглянула
на  Лютецию. Заметила ли патрицианка, принявшая  христианство, что ее бывший
раб двигается неуклюже лишь потому,  что смущен множеством молодых женщин? А
вовсе не из-за скотской неповоротливости простолюдина?

     Из  набега  на  соседей  вернулась  дружина  Свена.  Водил  ее  Теддик,
доверенное лицо Свена во  всех делах. В бурге  сразу стало  шумно,  забегала
челядь, по двору водили коней, а в большом зале для воинов составили  столы,
начался пир.
     Пили, как лошади после долгой скачки, долго и жадно. А потом заговорили
все  разом, голоса звучали громко, кубки и  чаши  звенели, вино плескало  на
грудь, на стол, на сапоги.
     Тобурн рассказывал, как он  голыми руками заломил великана из Грентоля,
а  Шеплер перебивал, все  пытался поведать какой он великий стрелок, но  его
никто не слушал, да и сам Шеплер вскоре сконфузился и рухнул под стол, когда
обнаружил, что все свои горячие речи произносил молча.
     Фидлинг  начал бросать метательные  ножи в  голову огромного медведя на
стене,  азартный  Цудвиг тут  же присоседился,  но вместо  ножа  метнул свой
великанский  топор.  Промахнулся,  но  тяжелый  удар  потряс  стены,  голова
сорвалась с  крюка. Под столом дико заорал Шеплер, когда к нему  подкатилась
эта морда с оскаленными зубами и уставилась мертвыми пустыми глазницами.
     Аганарис и  Зундвиг  затеяли  спор,  что  лучше владеет  мечом.  Сперва
дрались, показывая удары, потом разъярились, хмель ударил в голову. Наконец,
Аганарис  отпрыгнул,  плечо в  крови,  Зундвиг заорал победно, но  Аганарис,
ярясь, закричал, что это пустяки,  в бою это не в счет,  а вот кто останется
на  ногах...  Он,  в самом  деле,  наседал  с такой  яростью,  что  потеснил
Зундвига, но затем все услышали глухой удар, сам Аганарис вздрогнул и рухнул
на пол с разрубленной головой.
     Об  него спотыкались,  кто-то,  наконец,  оттащил  под  стену, там он и
пролежал, истекая кровью, а к утру даже застыл.

     Странное томление, подобное тому, что заставляет  дерево оживать весной
и гнать соки из холодной земли вверх по застывшему  стволу, не давало покоя,
бередило  душу.  В груди сжималось, он чувствовал подступающие вроде бы  без
причины  слезы.  Кулаки   стискивались,   все  чаще  смотрел  на  небо,  где
проносились серые птицы.
     Вспомнил  совет кузнеца,  поколебался,  однако ноги уже сами понесли на
задний  двор,  куда выгнали  на кормежку свиней. Весь  двор  хрюкал, визжал,
двигался,  как солнечные  блики  через ветви  деревьев. Свиньи  толпились  у
длинного корыта,  поросята носились по  двору,  верещали,  затевали игры. Он
протолкался через грязное хрюкающее  стадо.  На  той стороне  двора  тянулся
сарай,  в  самом  конце горбилась неопрятная хижина,  дверь  висит  на одной
веревочной петле.
     Он  осторожно  отвел  дверь  в  сторону.   Изъедена   жуками,   вот-вот
рассыплется. Тесное  помещение озарял красноватый свет,  а  воздух  сухой  и
жаркий. Дряхлая сгорбленная  женщина дремала перед очагом, что занимал почти
половину помещения.
     Огонь весело лизал чугунный котел, рассыпался бликами вдоль стены. Ложе
располагалось прямо на земле, Фарамунд рассмотрел ворох старых шкур и одеял,
потерявших цвет.
     Под стенкой, как сгусток ночи, загадочно горбит спину настоящий сундук.
Когда  багровые  блики  падают на крышку, там  предостерегающе  поблескивают
широкие медные полосы, крупные шляпки бронзовых гвоздей.
     Женщина  подняла голову,  на Фарамунда взглянули выцветшие  от старости
белые глаза с  толстыми красными прожилками. Лицо было  темнее и  сморщеннее
попавшего в огонь дикого яблока.
     - Что ты видел? - спросила она.
     Фарамунд спросил тупо:
     - Где?
     - В небе, конечно, - ответила она. - На земле смотреть нечего...
     Он пожал плечами:
     - За  мной  неслись  всадники на  дивных конях  с  горящими гривами.  А
странные гады корчились под копытами...
     Она прошептала:
     - Так-так... А что еще?
     - Не помню, - ответил он. - А что, это важно?
     - Взгляни еще раз, - попросила она.
     Не  сходя  с  места,  он  приоткрыл  дверь,  выглянул.  По  синему небу
двигается   стадо  снежно-белых  зверей   с   пышными  гривами,  а  за  ними
стремительно несутся, подолгу застывая в прыжках, мелкие звери, видно только
горбатые спинки... ветер лепит  из  них, как  мальчишка  из  мокрого  снега,
страшные  фигуры,  тут   же  меняет,  перестраивает,  делает  еще  страшнее,
удивительнее...
     -  А сейчас посмотри в  сторону леса, - раздался за  спиной ее  хриплый
каркающий голос, - где в низине всегда гнилой туман... Что там?
     Туман был  как в  стороне леса,  так и со  стороны реки.  Вся  крепость
тонула в бескрайнем море  тумана. Сейчас трудно было сказать, где  кончается
берег,  где начинается дубрава. Туман поднимался  выше деревьев. Если бы  не
широкий холм, здесь тоже все ходили бы почти на ощупь.
     - Сейчас туман везде, - сказал он. - А  там, где низина... Отсюда вижу,
как движется призрачное войско...  Ого,  впереди красивая женщина  в длинной
одежде! Глаза как лесные озера, а волосы похожи на  водопад!.. А за ней трое
старцев  с  коронами  на головах... нет, уже превратились в  сказочных коней
дивной красоты... А над ними реет большая птица... сейчас меняясь  в ящерицу
с крыльями... нет,  уже в крылатого оленя с золотыми рогами... И  девушка...
девушка с золотыми волосами...
     Она слушала, кивала. Глаза ее были полузакрыты. Он прервал на полуслове
сбивчивую  речь, хотя  мог  бы  сказать  еще  много, ведь знаки ему являются
дивные и странные, любой жрец велел  бы принести жертву,  чтобы толковать по
внутренностям.
     - Присядь, - сказала она.
     Он отпустил дверь, в хижине стало темнее. Сесть не на что, опустился на
корточки.  На  спине потянуло  болью, там самая  глубокая  рана,  при резких
движениях рубашка подмокает желтой сукровицей.
     Женщина, словно забыв о нем,  помешивала  прутиком угли. Он  спросил  с
надеждой:
     - Что это за знаки?
     Она открыла глаза, в них было странное выражение.
     - Подумать только,  -  прошептала она.  - А для  меня там всегда только
облака...  Когда  белые, когда серые,  но... только облака. А  в низине, где
никакой ветер не  уносит вечный туман  от тех  болот, только... туман. Серый
туман. То стеной, то клочьями...
     - Туман? - спросил он непонимающе.
     -  Клочья тумана,  -  ответила она,  он  удивился глубокой тоске  в  ее
голосе. -  Для всех,  кто жил здесь...  это был только туман. А  здесь  жили
самые просвещенные люди на свете! Здесь был  осколочек могущественного Рима.
Но увидел ты, светлый и восторженный ребенок...
     Он нахмурился, оскорбление назвать  сильного  мужчину его роста  и силы
ребенком,  но эта провидица  не  мужчина,  чтобы эти слова вбить  обратно  в
глотку вместе с обломками зубов.
     - Ты, в самом деле, можешь видеть будущее?
     -  Я могу,  -  ответила она негромко, -  видеть нити  будущего... Но по
какой пойдешь... Что томит тебя?
     Он сказал с неожиданной злостью:
     - Если бы я знал! Моя душа как в огне. Во мне так много, а выговорить я
не могу.  Говорят, потому волк и  воет, что петь  не умеет!.. Мне хуже,  чем
волку, я  не могу даже взвыть.  Меня тянет неведомая сила,  как  осень  птиц
заставляет  собираться  в  стаи  и улетать  в  неведомые  края.  Сколько  их
долетает?
     Она вздрогнула, плечи зябко передернулись:
     - Не знаю. Улетают... и улетают. Потом возвращаются.
     - А я не знаю... Меня просто тянет в эти неведомые края. Где-то есть...
Ну, не знаю, но что-то есть? Здесь мое тело, а сердце... или душа,  уносится
вдаль, перелетает через  реки,  поднимается  в  высокие  горы, видит  дивные
страны и народы! Если я буду здесь,  а сердце - там, то я засохну без своего
сердца. Я  умру, и  люди будут дивиться, потому что  никто  не поймет  такой
болезни...
     Она  долго  смотрела  в  его  лицо. Мудрые серые глаза  становились все
печальнее.
     - Ребенок, - сказала  она тихо, -  какой  же ты  ребенок... Какая здесь
страна  - одни  дети вокруг!  Весь север заселен  детьми,  живущими  в телах
взрослых мужчин! А дети беспечны и романтичны.
     Фарамунд сказал досадливо:
     - Ты говоришь непонятные слова!
     - Мой народ, - сказала она так тихо,  что он  едва услышал,  -  стар...
Даже  дети  рождаются  уже старыми.  Мудрыми. Никто  из  них не погонится за
промелькнувшей феей, потому что фей не бывает. Никто не  пойдет  раскапывать
нору подземного  рудокопа  в  поисках  клада, потому  что все это  выдумки о
подземном  малом  народце.  Мы  были мудрыми,  но пришли  вы... люди севера,
беспечные и жестокие дети!.. Теперь наш мир в  руинах, а вы  на его пепелище
строите новый мир... И вы его построите, если не...
     Ее голос оборвался. Он спросил нетерпеливо:
     - Что?
     -  Если не успеете стать взрослыми, - сказала  она жутким  голосом,  от
которого у  него по спине побежали  мурашки. - Все империи  строили дети, не
успевшие повзрослеть. Взрослые не строят! Они знают, что все бесполезно, что
все возвращается на круги своя...
     Он чувствовал раздражение.  Она  говорила непонятно, он  уже жалел, что
послушался  кузнеца  и заглянул  к этой женщине, последней, как говорили,  в
этих краях римлянке, хотя так и не понял, что это значит.
     - Я пойду, - сказал он, поднимаясь. - Мне надо работать.
     - Иди, - ответила она так, словно от ее позволения что-то зависело. - А
когда соберешься  в полет, бери с собой  таких же  детей. Которые в  облаках
видят  сказочные дворцы,  диковинных зверей,  Только такие могут перевернуть
мир.
     Он буркнул:
     - Их все видят.
     Она покачала головой:
     - В моем Риме... их не видят даже дети.

     От колдуньи возвращался раздраженный и еще более смятенный, чем  шел  к
ней.  Она не  только не сказала,  кто  он,  но запутала  еще больше. Однако,
странно, эта  старая женщина как будто  бы  поняла или ощутила отголосок той
бури, что терзает его глубоко внутри.
     Временами  ему  хотелось  плакать,  настолько  грудь  теснило  странным
чувством, щемящим и зовущим, словно он тоже должен был оттолкнуться от земли
и полететь в дальние края, неведомые и потому волшебные,  а во время  полета
рассматривать  внизу крохотных  скачущих всадников, похожие  на ручьи  реки,
игрушечные города...
     Во дворе  его словно бы ждал Свен. Хозяин стоял, широко расставив ноги,
сам  широкий и  неопрятный, похожий на копну, морда опухла с  перепоя, глаза
заплыли, едва-едва смотрят через щелочки.
     - Подойди сюда, - велел он.
     - Слушаю, хозяин, - ответил Фарамунд покорно.
     Свен придирчиво  ощупал  ему  плечи,  ткнул кулаком  в грудь,  заставил
открыть  рот и осмотрел зубы. Фарамунд  чувствовал, как  в груди разгорается
пламя гнева.
     -  Вроде  бы здоров, - определил Свен. - Ну, на севере, говорят, слабые
вовсе не выживают... Иди за мной.
     Гнард  Железный, кузнец, встретил  их на пороге.  Свен кивнул в сторону
Фарамунда,  кузнец вытирал закопченные ладони в  кожаный передник, Фарамунда
оглядел с некоторым восхищением:
     -  Хоть  и  худой, как щепка, но такие мышцы  не скроешь. Да  и  вообще
что-то в нем есть... Эй, так и не вспомнил, кто ты есть?.. Я тоже не знаю, в
каком племени встречаются  парни  с такими плечами и такой грудью... Хозяин,
на него разве что панцирь Теда Большенога налезет! Если подлатать, конечно.
     Фарамунд, нехотя, по его знаку сбросил рубашку.  Кузнец  ткнул  пальцем
под  ребро, заставил вскинуть руки, повернуться. С другой стороны придирчиво
рассматривал Фарамунда Свен.
     По  всему телу этого человека, найденного в лесу,  вздувались  багровые
рубцы, Из трех  самых широких  все еще проступает сукровица, но в целом тело
оставалось чистым. Ни шрамов, ни рубцов,  словно  единственных случай, когда
этот Фарамунд попал в схватку, был тот, в лесу.
     - А велика прореха? - буркнул Свен.
     -  Дык один ворот остался, - ответил кузнец весело. Хохотнул над  своей
шуткой, добавил деловито: - Вообще-то только  бок зашить. Только турьей кожи
больше нет, но воловьей заделаю.
     Свен кивнул:
     - Ладно, делай. Может быть, это все и зря...
     - Почему зря?
     -  Драться кулаками, - сказал Свен, -  это одно,  а с  мечом в  руке  -
другое. Простолюдины не страшатся  кулаков, привыкли.  А  вот вид обнаженной
стали повергает в  страх,  кровь  холодеет в жилах. Только отважный душой не
дрогнет, не отведет взгляд!
     Гнард сказал задумчиво:
     - Этот не отведет. Видно же, что он из диких людей севера. А там еще не
разделились на  черную  и  белую кость. Они  как  звери, а железом  овладели
совсем недавно. Мечи  у  них тяжеленные, стали еще не знают, потому с мечами
ходят все, от мала  до велика. Слабые мрут на холоде еще в детстве, выживают
только вот такие...
     Свен кивнул:
     - Умеет он обращаться с мечом или нет... сейчас узнаем.

     Голос  его  звучал  зловеще.  Фарамунд  пошел  за  ним следом, все  еще
обнаженный