го лекаря, который не улыбнулся
и не проронил ни звука, пока очищал и забинтовывал ранки, которые, по  его
словам, прекрасно заживут.
     После этого Ганс проболел почти целую неделю. Оставшиеся  три  монеты
принесли ему снотворное в виде хорошей выпивки.
     Еще неделю юноша боялся, что может где-нибудь столкнуться с Темпусом,
но этого не произошло. После того, как поползли слухи о некоем мятеже,  он
испугался, что может больше не увидеть Темпуса, и естественно,  что  он  с
ним повстречался. Тот был  здоров  и  без  единого  шрама.  Ганс  повернул
обратно прежде, чем тот его заметил.
     Променяв кое-какие вещи на крепкое вино, он напился  и  пролежал  так
почти целый день. Ему не хотелось ни воровать, ни встречаться  с  Темпусом
или Кадакитисом. Он мечтал, мечтал о двух богах и девушке шестнадцати лет.
Об Ильсе, Шальпе и Мигнариал. И негашеной извести.


                             Диана Л.ПАКССОН

                            НОСОРОГ И ЕДИНОРОГ




     - Зачем, спрашивается, ты вернулся? - ледяной  прием  Джиллы  прервал
слабые попытки Лало объяснить, почему он не ночевал дома. - Или  последняя
таверна в Санктуарии захлопнула перед тобой дверь? - Она уперлась кулаками
в широкие  бедра,  мясистая  плоть  на  плечах  колыхалась  под  короткими
рукавами.
     Лало отступил назад, зацепился пяткой за ножку мольберта, и  вся  эта
мешанина из растрескавшегося дерева и  костлявых  конечностей  с  грохотом
рухнула на пол. Ребенок испуганно заплакал. Пока Лало ловил  ртом  воздух,
Джилла одним прыжком подскочила к колыбельке и прижала  ребенка  к  груди,
укачивая и успокаивая его. Из окна доносились крики  старших  детей  и  их
приятелей. Эти звуки  смешивались  со  стуком  тележных  колес  и  зычными
возгласами торговцев, расхваливающих товар на базаре.
     - Вот видишь, что ты наделал? - сказала Джилла, когда малыш  утих.  -
Разве недостаточно того, что ты не приносишь в дом хлеба? Если  не  можешь
заработать  на  достойную  жизнь  своей  живописью,   занялся   бы   лучше
воровством, как все в этой навозной куче, которую называют городом.  -  Ее
лицо, багровое от злости и жары, плавало над ним, как маска  богини-демона
Дирилы на фестивале.
     "По крайней мере у меня еще осталась гордость, чтобы не опуститься до
этого!" Слова, чуть было не сорвавшиеся с языка, напомнили  Лало  времена,
когда портретист мог пренебречь богатым заказом какого-нибудь  купца  ради
хорошей компании в "Распутном Единороге". Впоследствии,  когда  его  менее
уважаемые знакомые делились с ним горстью монет,  гордость  молчала  и  не
интересовалась происхождением этих денег.
     Нет, не гордость заставляла его оставаться  честным,  горько  подумал
Лало, а боязнь навлечь позор на Джиллу и детей, а также быстро  исчезающая
вера в собственный дар художника.
     Он с трудом приподнялся на локте, все еще будучи не в силах встать на
ноги. Джилла засопела в отчаянии, уложила ребенка и ушла в  дальний  конец
их единственной комнаты, которая служила  им  и  кухней,  и  гостиной,  и,
правда теперь крайне редко, студией художника.
     Трехногая  табуретка  застонала  под  тяжестью  Джиллы,  когда   она,
расчистив  местечко  на  столе,  принялась  с  ожесточенной  тщательностью
перебирать горох. Солнце,  уже  клонившееся  к  западу,  проникало  сквозь
полуприкрытые ставни, бросая иллюзорные отблески на блеклый гобелен, возле
которого обычно позировали его модели, и  оставляя  в  темноте  корзины  с
грязным бельем, которое жены граждан богатых и уважаемых (слова, которые в
Санктуарии были синонимами) великодушно отдавали Джилле в стирку.
     В былые времена Лало восхитился бы игрой света и  тени  или  хотя  бы
поиронизировал по поводу взаимоотношений  между  иллюзией  и  реальностью.
Неон уже слишком привык к нищете, которая пряталась в тени - убогая правда
нахально выглядывала из-за всех его фантазий. Единственным местом, где  он
еще видел чудные образы, было дно кувшина с вином.
     Он тяжело поднялся, машинально оттирая  голубую  краску,  размазанную
поверх старых пятен на его блузе. Он знал,  что  следовало  бы  и  с  пола
соскрести краску, но кому она нужна, если никто не покупает его картин?
     Завсегдатаи уже стекаются к  "Распутному  Единорогу".  Там  никто  не
обратит внимания на его одежду.
     Когда он направился к двери, Джилла подняла голову, и солнечный  свет
восстановил первозданное золото ее седеющих волос. Она ничего не  сказала.
В  былые  времени  она  подбежала  бы  поцеловать  мужа  на  прощание  или
постаралась бы удержать его дома.  Теперь  же,  когда  Лало  спускался  по
лестнице, до него доносился только мерный стук гороха о дно котелка.


     Лало потряс головой и сделал еще один глоток вина,  очень  маленький,
потому что кружка была почти пуста. "Она была так красива..." - сказал  он
печально. - "Верите ли, она была подобна Эши, приносящей в мир весну."  Он
рассеянно вглядывался сквозь сумрак  "Единорога"  в  лицо  Кантона  Варры,
пытаясь представить на месте сумрачных черт менестреля тот  смутный  образ
золотоволосой девушки, за которой он ухаживал почти двадцать лет назад.
     Но вспоминались ему только колючки в серых глазах Джиллы,  когда  она
смотрела на него сверху вниз сегодня днем. Она совершенно  права.  Он  был
презренной тварью  -  живот  раздулся  от  вина,  рыжие  волосы  поредели;
обещания, которые  он  ей  когда-то  давал,  оказались  пустыми,  как  его
кошелек.
     Каппен Варра откинул назад смуглую голову  и  захохотал.  Лало  видел
блеск его белых зубов, мерцание серебряного амулета на шее, изящный силуэт
его головы на фоне игры света и тени в трактире. Темные фигуры позади него
обернулись на звук громкого смеха, но  тут  же  снова  вернулись  к  своим
обычным темным-темным делишкам.
     - Не хотелось бы мне спорить с коллегой-художником, -  сказал  Каппен
Варра, - но мне твоя жена напоминает носорога! Помнишь, как тебе заплатили
за оформление фойе у мастера  Регли,  и  мы  пошли  отметить  это  дело  в
"Зеленый Виноград"? Я видел ее, когда  она  пришла  за  тобой...  Тогда  я
понял, почему ты так много пьешь!
     Менестрель все смеялся. Лало посмотрел на него с внезапной злостью.
     - Имеешь ли ты право насмехаться надо мной? Ты еще молод.  По-твоему,
нет ничего страшного в том, что ты стряпаешь свои песенки  по  вкусу  этих
блох подмышкой у Империи, ибо ты хранишь _и_с_т_и_н_н_у_ю_ поэзию в сердце
своем вкупе с лицами красивых женщин,  для  которых  ты  когда-то  творил!
Однажды ты уже заложил свою арфу за кусок хлеба.  Когда  достигнешь  моего
возраста, ты продашь ее за глоток спиртного и  будешь  сидеть  и  плакать,
поскольку мечты все еще живы в твоем сердце, но слов для них у тебя уже не
осталось.
     Лало нащупал свою кружку, осушил ее и поставил  на  изрезанный  стол.
Каппен Варра тоже выпил, смех на мгновение исчез из его синих глаз.
     - Лало, ты неподходящий компаньон  для  пьющего  человека!  -  сказал
наконец менестрель. - Я кончу дни  столь  же  печально,  как  и  ты,  если
застряну здесь! - Он встал, вскинул футляр с арфой на  плечо  и  расправил
складки плаща. - "Эсмеральда" вернулась в порт из Илсига - пойду-ка узнаю,
какие новости она привезла. Доброй ночи,  мастер  Портретист,  наслаждайся
свой философией...
     Лало остался на месте. Ему бы тоже  следовало  уйти,  но  куда?  Дома
ждала очередная стычка с Джиллой. Он начал рассеянно  рисовать  на  столе,
размазывая  испачканным  в  краске  пальцем  винную  лужицу.  Его   память
постоянно возвращалась к прошлому, когда  они  с  Джиллой  жили  ожиданием
золотого дождя, который прольет на них Санктуарий. Он вспоминал,  как  они
планировали, что станут делать с  богатством,  которое  непременно  должно
было на них обрушиться, когда рэнканская аристократия признает его талант.
Какие образы нездешней красоты должны были возникнуть в  его  воображении,
когда отпадет потребность заботиться о хлебе насущном! Но вместо  этого  у
них появился первый ребенок.
     Он опустил глаза и понял, что палец его бессознательно рисует  тонкий
профиль той девушки, которой Джилла была в незапамятные времена. Он ударил
кулаком об стол, разбрызгав рисунок из винных  клякс,  застонал  и  закрыл
лицо руками.
     - Твоя чаша пуста... - глубокий голос нарушил обступившую его тишину.
     Лало вздохнул и посмотрел вверх.
     - Так же, как и мой кошелек.
     Широкие плечи закрыли от него свет висящей лампы, но когда незнакомец
повел плечами и сбросил плащ, его глаза сверкнули красным  отблеском,  как
зрачки волка, испуганного фонарями  крестьян.  Лало  увидел,  как  половой
лавирует между переполненными столами, торопясь к новому посетителю.
     - Это ты нарисовал вывеску на этом заведении? - спросил человек. -  Я
постоянно меняюсь. Если ты нарисуешь мой портрет на память для девушки,  я
заплачу за твою выпивку...
     - Да. Конечно, - ответил Лало. Половой остановился возле их стола,  и
посетитель заказал кувшин дешевого красного  вина.  Портретист  достал  из
кармана свиток бумаги, развернул его на столе и прижал кружкой,  чтобы  не
сворачивался. Крышка пузырька с тушью присохла, и он вспотел, открывая ее.
Наконец, он взял перо.
     Он быстро набросал очертания широких плеч  и  курчавых  волос.  Затем
взглянул на заказчика. Черты его расплывались, и Лало заморгал,  удивляясь
тому, что успел так крепко напиться. Однако пустота в желудке говорила  об
обратном, да и половой еще только спешил к  их  столу  с  кувшином,  успев
быстро пригнуться под брошенным ножом  и  огибая  начинающуюся  потасовку,
умудряясь при этом не пролить ни капли.
     - Да повернитесь же к свету. Если я должен нарисовать вас, мне  нужно
хоть немного света! - пробормотал Лало.  Глаза  незнакомца  вспыхнули  под
изогнутыми  бровями.  Портретиста  пробила  дрожь,  но  он  заставил  себя
сосредоточиться на форме головы и  заметил,  как  жидкие  волосы  обнажают
выпуклые кости черепа.
     Лало посмотрел на свой набросок. Что  за  шутки  играет  с  ним  этот
тусклый свет? С чего он взял, что у парня курчавые волосы? Он  заштриховал
набросок, чтобы превратить его в туманный фон, и снова начал рисовать. Ему
казалось, что горящие глаза прожигают его насквозь. Рука задрожала,  и  он
быстро взглянул вверх.
     Нос заказчика потерял форму,  словно  пьяный  гончар  слишком  сильно
надавил пальцем на глиняный выступ. Лало уставился на свою модель и бросил
перо. Лицо сидящего перед ним ничуть не походило на  то,  что  он  рисовал
минуту назад!
     - Уходите! - сказал он враждебно. - Я не могу сделать того, о чем  вы
просите - я вообще ничего  не  могу...  -  Он  затряс  головой  и  не  мог
остановиться.
     - Тебе нужно выпить, - кувшин звякнул о стол.
     Лало схватил наполненную кружку и сделал глубокий глоток, не заботясь
о том, сможет  ли  отработать  эту  выпивку.  Он  почувствовал,  как  вино
обжигает пищевод и желудок, искрясь вливается в кровь и  отгораживает  его
от мира.
     - Теперь еще раз попробуй,  -  скомандовал  незнакомец.  -  Переверни
лист, посмотри на меня хорошенько, а потом  рисуй,  что  запомнил,  и  как
можно быстрее.
     Лало долго смотрел на необычные черты человека, затем  склонился  над
столом.  Несколько  минут  лишь  резкий  скрип  пера  почти  заглушал  шум
трактира. Лало должен  был  уловить  блеск  этих  странных  глаз,  ибо  он
подозревал, что, когда посмотрит вновь на соседа, ничего,  кроме  них,  не
узнает.
     Но какая разница? Рисунок был готов. Свободной рукой он  потянулся  к
кружке, хлебнул еще, нанес окончательную  штриховку,  перебросил  лист  на
другой конец стола и откинулся на стуле.
     - Вот, вы хотели...
     - Да, - губы незнакомца изогнулись. - Все  замечено,  вполне  сносно.
Насколько я понял, ты пишешь портреты, - продолжал он. - Ты мог  бы  взять
заказ? Вот задаток... - он положил на стол сверкающую золотую монету и тут
же спрятал свои бесформенные пальцы.
     Не сводя с монеты изумленных глаз, Лало осторожно  потянулся  к  ней,
словно опасаясь, что она исчезнет. Нельзя было не признать,  что  вся  эта
сцена была исключительно странной. Но золото было твердым и холодным,  оно
тяжело легло в его ладонь. Он сжал пальцы.
     Улыбка незнакомца стала жесткой. Внезапно он откинулся назад, в тень.
     - Я должен идти.
     - Но заказ! - закричал Лало. - Для кого, когда?
     - Заказ... - теперь он с трудом выговаривал слова. - Если не боишься,
иди сейчас... Ты сможешь найти дом Инаса Йорла?
     Лало захлебнулся собственным смехом, но  колдун  не  стал  дожидаться
ответа. Он закутался в плащ и нетвердо двинулся к двери. На этот  раз  то,
что скрывалось под плащом, едва ли вообще можно было назвать  человеческой
фигурой.


     Портретист Лало стоял на улице перед  домом  Инаса  Йорла.  Его  била
дрожь. С заходом солнца ветер из пустыни стал холодным, хотя на западе все
еще брезжил зеленоватый свет. Когда-то он  потратил  два  месяца,  пытаясь
запечатлеть на полотне это полупрозрачное мерцание.
     Теснящиеся крыши города сейчас казались изящными  силуэтами  на  фоне
неба. Над ними возвышались  забранные  в  леса  башни  Храма  Саванкалы  и
Сабеллии. Хотя чужие храмы и  оскорбляли  местные  предрассудки,  они,  по
крайней мере, должны были украсить город. Лало вздохнул, пытаясь  угадать,
кто будет расписывать внутренние стены - возможно  какой-нибудь  известный
художник из столицы. Он опять вздохнул. Если бы в свое время они уехали  в
Рэнке, этим художником мог бы стать он сам, и  это  было  бы  триумфальное
возвращение в родные места.
     Но тут его мысли вернулись к  темному  зданию,  возвышающемуся  перед
ним, и к работе, которую ему предстояло здесь выполнить.
     Страхи опутывали его мозг, как змеи. Ноги тряслись. Десятки раз, пока
он шел сюда через весь город, они пытались заставить его остановиться  или
повернуть назад, а хмель давным-давно вышел из него с холодным потом.
     Инас Йорл был одной из мрачнейших легенд Санктуария,  хотя  его  мало
кто видел воочию, что наглядно подтверждал эпизод в "Распутном Единороге".
Ходили слухи, что проклятие некоего соперника обрекло его на существование
в  облике  хамелеона.  Но  говорили  также,  что  это  было   единственным
ограничением его могущества.
     Чем могло быть предложение колдуна - извращенной  шуткой  или  частью
какой-то волшебной интриги? "Я отдам золото Джилле, - подумал  он,  -  его
должно  хватить  на  то,  чтобы  купить  места  в  каком-нибудь  отходящем
караване..."
     Но монета была лишь задатком за работу, которую он еще не выполнил, а
спрятаться от колдуна было  невозможно.  Не  было  возможности  и  вернуть
монету, не столкнувшись лицом к лицу с Инасом Йорлом. Лало охватила  такая
дрожь, что он с трудом взялся за дверной  молоток,  покрытый  замысловатой
резьбой.
     Изнутри здание казалось просторнее, чем можно было  себе  представить
снаружи, хотя бесцветный туман, клубившийся вокруг, не  давая  возможности
рассмотреть хорошенько что-либо, кроме горящих красных глаз  Инаса  Йорла.
Когда туман поредел и рассеялся,  Лало  увидел,  что  колдун  восседает  в
резном кресле. Любой художник дорого отдал бы за  возможность  рассмотреть
это кресло поближе, если бы в нем сидел кто-нибудь другой.  Глаза  чародея
были устремлены на тонкую фигуру  в  расшитом  илсигском  плаще,  стоявшую
около огромного глобуса.
     Вращая глобус, незнакомец обернулся,  посмотрел  на  Лало,  затем  на
Инаса Йорла.
     - Ты хочешь сказать, что для твоего волшебства нужен этот пьянчужка?
     Голос был женский, впрочем Лало уже разглядел тонкокостную  структуру
лица  под  жуткой  дубленой  кожей  и  клочковатыми  волосами,  грациозную
гибкость тела в мужской одежде. Нечто подобное могло произойти с  котенком
из королевского  зверинца,  который  оказался  на  улице  и  был  вынужден
бороться за жизнь на городских помойках.
     Под взглядом женщины Лало сжался, болезненно  переживая  из-за  своей
запятнанной блузы, потрепанных штанов и щетины на подбородке.
     - Зачем тебе живописец? - спросила она холодно. - Разве ты не  можешь
сделать это сам, используя собственное могущество? -  Она  дотронулась  до
мешочка, висящего у нее на шее, и из него вылился  каскад  лунного  света,
который оказался ниткой жемчуга, с негромким  перестуком  скользнувшей  на
каменный пол.
     - Могу... - устало сказал колдун. Он бесформенной грудой скорчился  в
своем огромном кресле и казался совсем маленьким. - Если бы на твоем месте
была другая, я бы напустил на тебя чары, которые стоят  не  дороже  твоего
ожерелья, а потом посмеялся бы над тобой, когда твой корабль окажется  вне
досягаемости ветров, несущих мою энергию,  и  красота  твоя  снова  станет
уродством. Все в природе стремится к хаосу, моя дорогая. Разрушать  легко,
ты это знаешь. На восстановление уходит гораздо больше сил.
     - А твоя сила недостаточно велика? - в ее голосе звучала тревога.
     Лало отвел глаза, когда наружность колдуна вновь начала меняться. Его
бросало то в жар от смущения, то в холод  от  страха.  В  делах  публичных
оказаться свидетелем достаточно рискованно, а уж в делах личных это  может
иметь просто фатальные последствия.  Какими  бы  ни  были  взаимоотношения
между бесформенным колдуном и уродливой девушкой, ясно  было  одно  -  это
отношения сугубо личные.
     - Все имеет свою цену, -  ответил  Инас  Йорл,  когда,  наконец,  ему
удалось стабилизироваться. -  Я  мог  бы  изменить  тебя  без  посторонней
помощи, если бы мне не приходилось  при  этом  постоянно  защищать  самого
себя. Жарвина, ты же не потребуешь, чтобы я  отказался  от  этого?  -  его
голос перешел в шепот.
     Девушка покачала головой. С неожиданной покорностью она сбросила плащ
на пол и села в кресло. Лало увидел перед собой мольберт  -  может,  он  и
раньше здесь стоял? Он невольно шагнул вперед, разглядел набор  кистей  из
отличного верблюжьего волоса, сосуды с краской, ровно натянутое полотно  -
все это было такого качества, о котором он мог только мечтать.
     - Я хочу, чтобы ты ее нарисовал, - сказал Инас Йорл  Лало.  -  Но  не
такой, как ты видишь сейчас, а такой, как я ее вижу всегда. Я хочу,  чтобы
ты изобразил душу Жарвины.
     Лало уставился на него, словно был ранен в сердце, но  еще  не  успел
почувствовать боли. Он еле заметно покачал головой.
     - Ты не только видишь душу женщины, но и читаешь в моем  сердце...  -
сказал он с нелепой гордостью. - Одни только боги знают, я все отдал бы за
то, чтобы уметь это делать.
     Колдун улыбнулся. Он снова начал меняться,  расти,  и  сознание  Лало
словно растворилось в сиянии его глаз. "Я  дам  зрение,  а  ты  дашь  свое
мастерство"... - эти слова прозвучали в мозгу Лало, и больше он ничего  не
помнил.


     Тишина предрассветного часа наполняла неподвижный воздух, когда  Лало
пришел в себя. Жарвина откинулась назад в своем кресле и, кажется,  спала.
У него страшно болели плечи и спина. Он вытянул  руки,  размял  пальцы,  и
только тут его взгляд упал на полотно.
     "Неужели  я  это  сделал?"   Он   испытывал   то   знакомое   чувство
удовлетворения, когда рука и глаз работали на  редкость  слаженно,  и  ему
почти удавалось уловить красоту, которую он видел. Но это - лицо с изящным
носом и  великолепными  бровями,  обрамленное  волнами  светящихся  волос,
тонкая гибкость тела, медовая кожа, на которой играли отблески рассыпанных
по полу  жемчужин,  слегка  вздернутые  груди,  увенчанные  темно-розовыми
сосками - все это была _с_а_м_а _К_р_а_с_о_т_а_.
     Лало перевел взгляд с картины на девушку в кресле и зарыдал,  ибо  он
смог разглядеть в ней лишь смутный намек  на  эту  красоту,  и  знал,  что
видение прошло сквозь него как свет  через  оконное  стекло,  оставив  его
снова в темноте.
     Жарвина пошевелилась и зевнула, открыв один глаз:
     - Он закончил? Мне пора идти - "Эсмеральда" отплывает с отливом.
     - Да, - ответил Инас Йорл. Его глаза сияли ярче  обычного,