ков
и морем пламени. Одна такая бутылка способна была расчистить целую улицу.
   С Зипом или без  него,  революция  будет  продолжаться,  пока  бейсибские
стеклодувы не перестанут брать деньги НФОС, а у  илсигов  останется  желание
сражаться.
   Поэтому, решив, что ему все же есть что терять, Зип снова сказал:
   - Говорите же. Я что, приглашен на светскую вечеринку?
   - Нет, - сказала незнакомая ему женщина,  та,  на  плече  которой  сидела
похожая на ястреба птица, - это совет, точнее, суд над тобой.
   От Крысиного водопада  Кама  вернулась  с  красными  глазами  и  в  таком
смятении, что торопливо взбежала наверх по черной лестнице  в  доме  Молина,
надеясь успеть приказать девкам приготовить ванну, чтобы смыть с себя  запах
Зипа и уложить волосы до того, как Факельщик увидит ее.
   Но  Молин  был  дома:  Кама  услышала  доносящиеся  из  гостиной   голоса
Факельщика и какого-то ранканца.
   Она застыла в ужасе, внезапно осознав, что не может встретиться с  жрецом
- только не сейчас, с липкими бедрами и клокочущей кровью;  вся  природа  ее
отца воспротивилась в ней иметь что-либо общее с этим полукровкой-ранканцем,
полукровкой-ниси, который, однако, спас ей жизнь и  которому  она  была  так
обязана.
   Но является ли долг тем же, что и любовь? Шутовское "судилище" над Зипом,
спланированное заранее, перевернуло ей душу.
   Исход - приговор условного оправдания - был обеспечен указом Темпуса. Зип
был единственным, кто этого не знал.
   На ее памяти это было самое жестокое действо, которое одни  люди  творили
над  другими,  и  она  была   добровольным   участником   его,   захваченная
человеческими страстями тех, кто потерял своих  близких,  пытаясь  оправдать
одних и заново обрести других - и все потому, что ее отец приехал из  Рэнке,
посмотрел на  то,  что  делают  с  Санктуарием  жалкие  людишки,  и  остался
недоволен.
   Иногда Кама ненавидела Темпуса даже сильнее, чем ненавидела богов.
   Поэтому после того, как остальные удалились, она осталась с Зипом,  чтобы
слизнуть пот возбуждения с его прекрасного молодого тела и стереть  смятение
с сердца единственным известным ей способом.
   Зип был... Зипом, ее ошибкой, ее физическим партнером, каким  никогда  не
сможет стать Молин. Но и только. Кама никогда  не  могла  превратить  это  в
нечто большее или сделать так, чтобы это переросло в нечто большее само, или
позволить Зипу убедить ее, что это может стать чем-то большим.
   Ему была нужна помощь. Все использовали  его,  швыряя  туда-сюда,  словно
мячик. Каме было жаль молодого повстанца. И этой ночью она утешила его.
   Воспоминание о случившемся  заставило  ее  стремительно  бежать  из  дома
Молина,  так  как  Факельщик  был  слишком  проницателен,  чтобы  его  могли
одурачить невинные отговорки и ссылки на головную боль, - сегодня ночью Кама
не могла притворяться.
   Она бродила по душным ночным улицам, прекрасно сознавая, чем это  грозит,
и почти надеясь на то, что к ней пристанет какой-нибудь карманник, зомби или
бейсибец: подобно отцу, доведенная до крайности, Кама страстно желала только
открытого насилия. Она убила бы даже пасынка или рейнджера Третьего  отряда,
посмей тот встать на ее пути в этот вечер.
   Она заглянула в "Единорог", почти желая драки, но никто не обратил на нее
внимания.
   Она скакала наугад по улицам верхом на  украденной  лошади,  позволив  ей
самой выбрать путь, пока не  поняла,  что  очутилась  у  моста  через  Белую
Лошадь.
   Пришпорив лошадь, она пересекла мост и дала волю слезам.
   Теперь она хотела Крита, но для чего, чтобы  обнять  или  убить,  она  не
смогла бы сказать, даже если б от этого зависела ее жизнь. Крит, как  сказал
бы Зип, был делом прошлым, но Крит заметил, что она осталась с Зипом.
   Кто знает, возможно, она осталась с  Зипом  из-за  Крита,  прижимавшегося
бедром к своему напарнику. Страт же искал другое общество - Ишад должна была
дать ему то тепло, которое Крит приберегал для службы, сторожевых  разъездов
и тайных ночных операций.
   Поэтому, когда ее гнедая словно по привычке притрусила к  чудной  калитке
Ишад, Кама заморгала, избавляясь от слез, и сердито  вытерла  глаза  тыльной
стороной руки.
   Ноздри ее наполнились летним зловонием реки Белая  Лошадь,  несущей  свои
воды в море, и благоуханием ночных цветов оккультных сортов, разводимых Ишад
в своем саду.
   И запахом разгоряченных лошадей:  два  коня  переступали,  привязанные  к
ограде дома Ишад, и одним из них был огромный вороной Крита. Кама узнала его
по звезде и шраму, когда тот  повернул  голову  к  лошади,  на  которой  она
сидела, и тихо фыркнул.
   Кобыла, признав его, загарцевала, и Кама поняла, что  ее  лошадь  и  конь
Крита связаны любовными узами.
   Ненавидя себя за  то,  что  увиденное  задело  ее,  за  свое  смятение  и
сомнение, Кама спешилась, пытаясь ни о чем не думать.
   И, подойдя  к  калитке  дома  женщины-вампирки,  толкнула  ее  вспотевшей
ладонью.
   Возможно, она шла навстречу своему року, - у Ишад не было  причин  давать
ей поблажку, которой пользовались Стратон, его напарник Крит  и  отец  Камы,
что было следствием какой-то сделки, подробностей которой Темпус никогда  не
открывал.
   Если Крит здесь, Кама должна увидеться с ним.
   Любовь засасывает, сказала она самой себе, и подумала, что ответил бы  на
это он.
   Кама, не успев придумать оправдание своему  приходу,  постучала  в  дверь
Ишад, загадочным образом освещенную, так как перед ней не горел факел  и  не
мерцала свеча. Всегда можно сказать, что ей нужно доложить командиру.
   Если Крит здесь. Если это не ловушка. Если некро-мантка  в  это  лето  не
переключилась на женщин.
   Внезапно дверь отворилась, появилась невысокая темная фигура и  затворила
дверь за собой, так что Кама была вынуждена отступить назад и опуститься  на
одну ступеньку.
   Ее глаза оказались на уровне глаз Ишад, и  глаза  той  были  глубже,  чем
тщательно скрываемое горе Камы, переживавшей давнюю потерю ребенка  на  поле
брани и отказ мужчины дать ей новый шанс.
   - Да? - произнесла бархатным голосом женщина, поработившая Страта.
   Кама, женщина в большей степени, чем ей хотелось бы, всмотрелась в  самую
душу соперницы, которая была  всем,  чего  только  могли  пожелать  мужчины:
каждый из них, едва раз увидев, начинал страстно желать ее - и почувствовала
себя грубой, неухоженной, глупой.
   - Это конь Крита... да?.. Он?..
   - Здесь? Да. Кама, не так ли? - Темные глаза Ишад впились в  нее,  зрачки
их сузились на мгновение, затем снова расширились.
   - Я... я - мне не следовало приходить. Извините. Я пойду...
   - Ничего страшного. Хотя и ничего хорошего, - сказала вампирка, внезапно,
казалось, сделавшаяся печальной. - Если всем заправляет твой отец. Ты хочешь
его - Крита? Берегись того, что тебе хочется, малышка.
   И Кама, никогда не знавшая матери  и  думавшая  о  других  женщинах  так,
словно была мужчиной, вдруг, вытянув руки, бросилась к Ишад, ища утешения  и
жалобно всхлипывая.
   Но некромантка с шипением  и  охранительным  движением  отступила  назад,
качая головой.
   Затем она повернулась и ушла, хотя Кама  не  заметила,  чтобы  перед  ней
отворилась входная дверь.
   Неожиданно очутившись в одиночестве и в слезах на пороге дома, внушающего
наибольший ужас в Санктуарии, Кама услышала доносившиеся  изнутри  голоса  -
тихие и явно принадлежавшие мужчинам.
   Ей нужно бежать отсюда до того, как дверь отворится снова, до  того,  как
Крит увидит, что она плачет. Она не  хотела  этого;  ей  не  следовало  сюда
приходить. Ей никто не был нужен: ни ее отец,  ни  его  бойцы,  ни  Зип  или
Факельщик и меньше всего воин Священного Союза Крит.
   Пробежав по дорожке, она прыгнула в седло прежде,  чем  дверь  отворилась
вновь.
   Все, что прокричал человек, появившийся в дверях, потонуло в топоте копыт
кобылы, которую Кама немилосердно принялась нахлестывать  поводьями,  несясь
карьером к баракам пасынков.
   Крит не мог сказать  то,  что  ей  хотелось  бы  услышать,  разве  только
спросить, почему она  может  простить  Зипа,  предавшего  ее,  попытавшегося
обвинить в покушении на Страта, и не может простить Крита,  желавшего  взять
ее в жены и иметь от нее ребенка.
   Особняк  Тасфалена  в  центре  города   когда-то   блистал   роскошью   и
великолепием и был центром одного из самых элитных районов Санктуария.
   Теперь он стоял одиноко, почерневший и обугленный, но целый, в  то  время
как вокруг торчали скелеты  сожженных  зданий,  опиравшиеся  на  оплавленный
кирпич.  Время  от  времени  закопченный  обломок  срывался  под   действием
собственной тяжести, и грохот падения нарушал зачарованную тишину,  нависшую
над кварталом, где некоторое время назад буйствовал столб огня.
   Даже крысы не бегали теперь по ночам по этим улицам, столб  огня  очистил
особняк в центре города от того ведовства, которое прежде было сосредоточено
в обитой бархатом спальне.
   Именно здесь, напротив парадной двери особняка Тасфалена,  Темпус  созвал
совещание в глухой час ночи - совещание всех заинтересованных сторон - после
того, как закончил все свои приготовления.
   Крит, на которого было взвалено все бремя  посредничества  в  организации
совещания, от  усталости  еле  держался  на  ногах,  устанавливая  факелы  в
развалинах напротив особняка Тасфалена; если бы освещение было лучше, черные
круги у него под глазами полнее рассказали бы о том, через что он  прошел  и
чего стоило ему убедить Ишад сегодняшней ночью выполнить то, что должно было
быть сделано.
   Страт, напарник Крита, молча  работал  рядом,  разгружая  жирные  говяжьи
окорока и масло в глиняных амфорах размером с ребенка с храпящей  каштановой
масти лошади, недовольной своей ношей. Он выкладывал жертвенные продукты  на
временный помост прямо перед дверью особняка Тасфалена.
   Темпус в молчании наблюдал за работой  своих  пасынков,  ожидая  прибытия
ведьмы. Ишад безоговорочно заявила, что  совещание  состоится  в  полночь  -
некромантка она и есть некромантка. Ее присутствие обязательно - так  сказал
Рэндал.
   Темпусу было все равно; бог внутри его был в ярости, заставляя окружающее
казаться охваченным пламенем и замедленным во времени.  Если  бы  Темпус  не
решил уехать отсюда, расквитавшись со всеми долгами, он  оставил  бы  камень
неперевернутым.
   Но Ишад была в долгу перед ним - если это действительно  была  услуга.  А
он, в свою  очередь,  тоже  имел  долг,  давивший  на  него,  -  долг  перед
ведьмой-нисиби-си, которую в последний раз видели за запечатанной  заклятием
дверью дома напротив.
   Дверью особняка Тасфалена. Она не отворялась  с  тех  пор,  как  огненный
столб разорил всю окрестность. Что крылось внутри особняка, точно  не  могла
сказать даже Ишад. Различные силы объединились для того, чтобы очистить  это
место и запереть эту дверь. Силы,  про  которые  никто  не  думал,  что  они
когда-нибудь смогут действовать вместе. Сила Ишад, и силы  из  самых  глубин
Ада, и первородная ярость Буревестника, а  с  ней  и  могущество  той  части
небес, где царствовал отец Джихан.
   Во всяком случае, так это понимал Темпус.  Бог  внутри  его  понимал  это
иначе - плененная страсть и не находящее выхода желание.
   Да, здесь действительно что-то кроется, говорил Темпусу бог: что-то очень
голодное и очень разъяренное.
   Чем бы оно ни было - ведьмой-нисибиси, ненасытным призраком, попавшимся в
ловушку демоном, осколком Сферы Могущества ниси - оно с конца зимы  жило  за
счет ловимых время от времени мышей.
   Если это была Роксана, скованная железным заклятием Ишад, которое не смог
ослабить даже разрыв магического  полотна,  тогда  действовать  нужно  очень
осторожно. Если же это было что-то еще, Темпус готов был дать бой -  однажды
он сражался с самим холодным, как буря, отцом Джихан и смог уравнять  ставки
в деле, где первоначально преимущество было не на его стороне.
   Снэппер Джо  подковылял  к  тресскому  коню,  у  которого  стоял  Темпус;
костяшки его пальцев едва не волочились по земле, а щербатые зубы блестели в
свете факелов.
   - Мой господин, - проворчал он, - видите ее? Снэппер сказать не может.
   От волнения он переваливался, словно медведь, - из стороны в сторону,  из
стороны в сторону.
   - Госпоже это не понравится, не понравится... Снэппер теперь идти?
   - Ты положил камень, Снэппер?
   Камень, о котором шла речь, голубоватый драгоценный камень,  треснутый  и
обколотый, Криту дала Ишад, За какую плату, Темпус не спрашивал. А сам  Крит
ничего не рассказал.
   Сегодня вечером воины были молчаливы  и  сосредоточенны.  Даже  когда  на
минутку в казарму  заскочил  Рэндал,  чтобы  сообщить,  что  скоро  прибудет
Джихан, колдуна никто  не  встретил  обычными  добродушными  шутками  -  так
своеобразно выражали пасынки свою  дружбу.  Даже  Страт  не  назвал  Рэндала
"Ведьмиными Ушами".
   Темпус понимал, что торопит события, но у него были на то причины. А бог,
поднявшийся внутри его, служил достаточным знамением,  чтобы  показать,  что
интуиция не подводит его.
   Часть этого небывалого предприятия - освобождение того, что находилось за
дверями  дома  Тасфалена  -  Темпус  затеял  для  того,  чтобы  восстановить
равновесие. Это было нечто такое, чего не мог уловить никто  из  окружающих,
только Нико, отсутствующий пасынок, мог понять, что сейчас Темпус  старается
ради маат, равновесия в городе, качнувшемся  к  анархии,  и  ради  пасынков,
которые вскоре отправятся туда,  где,  возможно,  по-прежнему  сильна  магия
нисибиси, и чего им не следует делать, имея неоплаченный долг перед ведьмой,
в чьих жилах течет нисийская кровь.
   Но самая главная причина этого недоброго деяния, которое Рэндал умолял не
совершать и которое настолько обеспокоила Ишад, что она сама  явилась  сюда,
крылась в том, что он предпринял его из-за Джихан и ее отца, ведь если  брак
будет заключен, он привяжет к Санктуарию бога, которого не может и не должен
содержать воровской мирок.
   Три с лишним сотни  лет  скитаний  по  этому  миру  вдохновляемых  богами
сражений и выигрываемых колдунами войн  научили  Темпуса,  что  единственной
направляющей  его  силой  является  интуиция,  что  жертвоприношения  любого
человека останутся неоцененными, если целью их не будет ублажение  божества,
и единственное удовлетворение, которое стоит получать, заключается  в  самом
деянии - в процессе его осуществления, и никогда - в результатах.
   А потому главное жертвоприношение, которое он собирался осуществить -  не
сжигание говяжьих окороков, политых маслом, чтобы дым поднялся до  небес,  а
принесение в жертву  спокойствия  своей  души,  -  останется  не  замеченным
людьми. Но будут знать боги. И силы, поддерживающие равновесие, будут знать.
   А как воспримет это отец Джихан, могла сказать только Пенорожденная.
   Взгляд Темпуса привлекло движение, и глаз бога внутри  его  сообщил,  что
это женщина. У него заныло в мошонке, и он приготовился встретить Джихан  во
всей ее недоступной прелести.
   Но это была не Джихан - Ишад.
   Темпус ощутил укол разочарования - он редко  испытывал  его  в  последние
годы. Может ли так случиться,  что  Джихан  проигнорирует  его  приглашение?
Брошенный им вызов? Проявление силы в той игре, которую он ведет?  Могло  ли
так случиться, что Буревестник, почуяв намерение Темпуса,  решил  вмешаться?
Обмануть бога непросто. Но так же непросто обмануть и его самого.
   Рэндал заверил, что Джихан будет здесь. Темпус  знал:  она  считала,  что
связалась с Рэндалом только для того, чтобы заставить его  ревновать,  вести
себя униженно, приползти на коленях. Вопрос, однако, состоял в том, понимает
ли сама Джихан, что делает и почему - ведь это Буревестник обратил ее  глаза
на Рэндала.
   Темпус внезапно  задумался,  а  имело  бы  это  для  Джихан  какое-нибудь
значение, подумай она об этом. Она несет  в  себе  человеческих  качеств  не
больше, чем Ишад, такая хрупкая и в то же время такая ужасная, или Роксана
   Джихан еще только училась быть  живой;  ее  женственность  смущала  ее  и
давила на нее. в отличие от ведьм и смертных женщин.
   Ишад приблизилась к нему,  облаченная  во  все  черное,  с  лицом  словно
волшебная луна в канун середины лета и глазами, необъятными, как  охраняемый
ею Ад. Она выглядела рядом с Темпусом не более чем ребенком.
   - Риддлер, - выдохнула она, - ты уверен?
   - Никогда, - хмыкнул он. - Ни в чем.
   Он увидел, как некромантка отшатнулась,  учуяв  обитающего  в  нем  бога,
которого бойцы называли Громовержцем.  Его  имя  было  переведено  на  число
языков большее, чем знал воровской мир, и всегда  означало  одно  и  то  же:
первозданное побуждение человека сражаться и убивать во  имя  удовлетворения
своих прихотей и захвата территорий. В плохие дни Темпус  считал,  что  бог,
подобно  хамелеону   обманывавший   его,   приспосабливавшийся   с   помощью
синкретизма к разным войнам в разных землях, был просто оправданием, которое
выдумал его разум, средство перекладывать свои  грехи  на  других,  безликий
наперсник для вины за все смерти, причиной которых был он сам.
   Но, увидев реакцию Ишад на божество внутри его, Темпус понял, что это  не
так.
   Некромантка, решительно шагнув вперед, склонила голову  набок,  облизнула
губы и сказала:
   - Ты шутишь со мной, когда Он здесь? Не дождавшись  ответа,  она,  осенив
себя охранным знамением, удалилась, бормоча:
   - Ну и освобождай тогда сам свою ведьму. От нее будет меньше хлопот,  чем
от тебя.
   "А мой боец, Страт?" - хотел было спросить Темпус или бог внутри его,  но
не сделал этого. У Ишад не спрашивают, с  ней  договариваются.  А  в  данный
момент Темпус был не в том положении, чтобы договариваться. Если только...
   - Ишад, подожди, - окликнул ее Темпус. А может, это сделал бог.
   Когда она приблизилась, он склонился к ней и позволил Богу Войн и Насилия
шептать что-то на ухо некромантке, повелевавшей всей нежитью  и  мертвецами,
не нашедшими успокоения, которые не попали к богам Санктуария.
   Темпус пытался не слушать то, что говорил бог и отвечала ему некромантка,
но заключаемая между ними сделка имела к нему отношение - имела отношение  к
плоти его плоти и к душе одного из его пасынков, Страта.
   Когда Темпус выпрямился, хрупкое бледное создание,  прикоснувшись  к  его
руке, заглянуло ему в глаза. На мгновение Риддлеру показалось, что он увидел
в них слезинку, но затем он решил, что это просто  блеск,  который  вызывает
страсть у некромантов и им подобных.
   Он сможет пережить то, что бог пообещал Ишад, по  крайней  мере,  он  так
думал.
   Вероятно, интересно будет выяснить это... если, конечно,  Буревестник  не
пошлет его пинком под зад из этого пространства в другое измерение за  шашни
с Пенорожденной до того, как Темпус сдержит свое обещание  провести  ночь  с
некроманткой.
   Когда Ишад исчезла - в буквальном смысле -  среди  теней,  выведенный  из
равновесия, Темпус оседлал треса и потрепал его по шее для успокоения  -  не
коня, себя самого.
   С севера его по-прежнему манила спокойная жизнь: удовольствуется вместе с
другом  Баширом  растить  лошадей  и  пестовать  новое   поколение   бойцов.
Интересно, надолго ли его хватит?
   Но независимо от того, насколько Темпус стремился к иной  жизни  в  такие
моменты, как сейчас, когда выстраивались неведомые боевые  порядки,  на  кон
ставилось нечто  большее,  чем  просто  вопрос  жизни  или  смерти,  а  сила
противников не была материальной, бог никогда не позволял ему успокоиться.
   Факельщик, жрец-полукровка-ниси, сказал ему, что проклятие и  опутывающая
его душу божественность не больше чем привычка. Возможно, так оно и  было  в
тот день,  когда  жрец  говорил  это,  а  может,  это  было  правдой  в  его
представлении; но здесь и сейчас это правдой никак не являлось.
   Но Темпус находился  именно  здесь  и  сейчас,  а  не  где-то  далеко  во
владениях Вечности и Всеобщего Добра. Он потерял способность видеть всеобщее
добро, если таковое и существовало, а от свое