. Она вообще не знала ничего из того,  что
знают люди. Ее сознание было потоком прилагательных, где почти не было места
существительным. Оно состояло из впечатлений и не улавливало связей. События
шли своим чередом, но она не думала  о  том,  что  они  происходят,  ибо,  в
сущности, не думала вообще. Она просто была.
   И было еще кое-что. Нет, не человек, потому что Тира не ведала, что такое
человек, а некое Присутствие, с которым мир становился таким,  каким  должен
быть,  и  без  которого  окружавшее  ее  прекращало  быть  миром.   Человек,
попытавшись приложить к себе восприятие Тиры, назвал бы  это  Адом:  исчезла
всякая определенность, ушла вся любовь, осталась лишь эмоциональная  пустота
и не проходящая тоска. Так однажды с ней уже было, и у Тиры остались смутные
страхи, что Ад может вернуться. Однако, когда мир  заполнялся  Присутствием,
связывающим все воедино, Ад отступал далеко прочь.
   А еще в ее жизни были знакомые фигуры.  Одна  была  тощая,  неуклюжая,  с
пышным кудрявым мехом на голове. Она часто  спала  рядом  с  Тирой.  Вторая,
высокая и светло-бородая, находилась с ней гораздо  дольше  и  была  гораздо
важнее.  Тира  туманно  осознавала,  что  присутствие  второй  фигуры  имеет
какое-то отношение к ее благополучию или его  отсутствию,  но  не  понимала,
какое именно, да и не стремилась понять. Когда высокая фигура  брала  ее  на
руки, когда она приносила Тире еду  или  бросала  палку,  а  Тира  бежала  и
приносила ее обратно, она была экстатически счастлива. И даже  когда  из  ее
вселенной исчезла та, тощая, Тира огорчалась не слишком долго.  Она  ощутила
удивление,  исходившее  от  высокой  фигуры,  от  Присутствия,  но  никакого
раздражения или тоски в нем не было. Значит, все нормально.  И  потом  -  та
фигура, которая имела  главное  значение,  никуда  не  делась.  А  мир  Тиры
разбивался вдребезги именно тогда, когда исчезала высокая фигура. Или  когда
она чуяла возле нее беду.
   Так случилось сейчас. Все началось в тот миг, когда она весело  рылась  в
куче мусора около казарменной кухни, и вдруг появилось очень много  лошадей,
а некоторые из домов стали светиться.
   Тира не увязывала распространяющееся свечение с огнем, потому что  огонь,
каким она его знала, всегда находился в маленькой каменной штуковине в самом
центре мира и, если не подходить к нему слишком близко, не  причинял  вреда.
Поэтому она не испугалась и продолжала рыться в  мусоре  до  тех  пор,  пока
высокая фигура не подбежала и не подхватила  ее  на  руки.  Это  встревожило
Тиру; она занервничала еще больше, когда  учуяла,  что  вокруг  лежит  очень
много мяса. Тира никогда не получала достаточно мяса. Однако высокая  фигура
не дала ей к нему подобраться. Ее утащили в какое-то темное  место,  которое
не было центром мира,  а  высокий,  оказавшись  там,  все  время  беспокойно
двигался, не беря ее на руки и не выпуская наружу.  Мир  начал  приходить  в
беспорядок. Это продолжалось  и  продолжалось,  и  Тира  почувствовала  себя
несчастной.
   Потом от высокого запахло страхом - так сильно, как никогда. Он  выбежал,
оставив ее одну, и мир стал уже совсем невыносимым. Сама того  не  сознавая,
Тира принялась плакать, приплясывая  и  скребясь  около  твердой  штуковины,
которая иногда превращалась в дыру в стене. Но что бы она ни делала, дыра не
появлялась. Тогда она вспомнила, что есть еще  одна  дыра,  повыше.  Высокий
часто подходил к ней, и с отчаянной надеждой оказаться около него  там,  где
он был, Тира вспрыгнула на стул и потом на стол - она,  конечно,  не  знала,
что это  такое,  -  и,  дрожа  всем  телом,  в  конце  концов  оказалась  на
подоконнике. Носом она толкнула ставню.
   И увидела, как высокий бежит через улицу и что-то тащит на  своем  плече.
Обоняние Тиры наполнилось запахом крови и жареного мяса, который шел  снизу,
в ее голове тут же выстроился ряд: высокий - огонь - мясо, и она решила, что
ее  наконец-то  решили  накормить.  Придя  в  радостное   возбуждение,   она
затявкала.
   В сторону высокого  скакали  лошади.  К  ним  Тира  испытывала  смешанные
чувства. Однажды одна лошадь перестала  лягаться,  и  высокий  дал  Тире  ее
кусочек. Было очень вкусно. "Еще пища?" -  подумала  Тира,  конечно,  в  той
степени, в какой могла думать. Но лошади, приблизившись к высокому  и  мясу,
не остановились. Несколько мгновений ей ничего не было видно.  Потом  лошади
разбежались, и Тира,  заскулив,  принюхалась.  Она  учуяла  запах  высокого.
Однако, к ее великому ужасу, с запахом происходило нечто такое, чего  раньше
никогда не было: он остывал. Он слабел и исчезал, превращаясь вдруг в  запах
мяса. И Присутствие - то, что делало ее мир живым, - это Присутствие ушло...
   Когда перед глазами рушится вселенная, естественно ее оплакивать. Тира не
знала, что такое "оплакивать", но как  раз  этим  она  и  занялась.  Стоя  и
трясясь на подоконнике, она, пронизанная болью, выла и выла. А когда  лошади
подошли совсем близко и фигуры, что сидели на них, стали показывать на Тиру,
она  пришла  в  совершенную  панику  и,  вывалившись  из  окна,  покатилась,
кувыркаясь по скату крыши, вниз. В этот момент она не  ощущала  боли:  когда
миру приходит конец, какое  значение  имеют  несколько  ушибов?  Упав  среди
каких-то обломков, она тут же вскочила на ноги и побежала прочь, не  осознав
даже, что хромает.  Она  неслась  по  грязной  улице,  держась  подальше  от
горевшей баррикады, промчалась, не останавливаясь, мимо разрубленного  мяса,
бывшего когда-то высоким. Она бежала долго-долго, изливая в вое свои ужас  и
тоску. Пока не наткнулась  на  знакомый  запах  -  запах  пищевых  отбросов.
Отчаянно стремясь к чему-нибудь привычному, она зарылась в их кучу, но легче
ей не стало. Лапа болела, и Тира ощущала такое горе, что даже не  попыталась
исследовать соблазнительные кости и объедки, в которых нашла  спасение.  Час
шел за часом, а она все продолжала выть  и  скулить.  Пока,  утомленная,  не
провалилась в беспокойный сон. Вот-вот должно было  взойти  солнце.  Но  для
Тиры мир навеки погрузился во мрак, ибо из него ушла всякая радость. Высокий
стал мясом, и Присутствия больше не было.
   Перед тем как уснуть, Тира ближе, чем когда-либо в своей жизни, подошла к
тому, что называется мыслью. Завывая,  она  пожалела  о  том,  что  тоже  не
превратилась в мясо.

***

   Боги Санктуария, как и любые другие боги, предпочитали пребывать в  мире,
где времени не существует,  в  мире,  который  сам  несет  в  себе  время  и
пространство смертных, но не подвластен их законам.  Отсутствие  времени  не
доступно пониманию - даже боги - покровители наук не в силах  объяснить  его
природу - и с трудом поддается  описанию,  особенно  для  смертных,  которые
обязательно характеризуют все с использованием временных категорий, ибо  без
них речь их становится бессмысленной.
   У большинства смертных, которым в снах или  видениях  случается  посетить
эти   миры,   остается   воспоминание   о   заливающем   все    свете.    Те
счастливцы-умершие, которые попадают туда, забывают  о  времени  и  начинают
воспринимать бытие по-иному. Так же, как боги. В этом месте, где  отсутствие
времени делает пространство податливым,  они  воздвигают  свои  чертоги  без
каких-либо инструментов, с помощью одной только мысли  и  по  желанию  могут
преобразить их в любой момент. Они меняют свой облик,  как  смертные  меняют
одежду, по тем же самым причинам - гигиена, вежливость,  скука  или,  может,
какой-нибудь особый случай. Как и  у  смертных,  у  них  есть  свои  любимые
занятия. Они дружат и враждуют между собой, заводят романы со смертными  или
другими божествами, ссорятся - как  поодиночке,  так  и  целыми  пантеонами.
Некоторые боги  находят  подобное  сходство  с  поведением  смертных  весьма
огорчительным. Большинство же предпочитают не задумываться  над  этим  и  не
обращать внимания  на  глубинный  свет,  который  часто  осеняет  Сверкающие
Чертоги снаружи и изнутри,  словно  наблюдая  за  тем,  что  делают  боги  и
смертные.
   Не так давно в окрестностях появился еще один Чертог, который, однако, не
всегда был сияющим. Он был то высоким строгим  храмом  с  белыми  колоннами,
какие строят обладающие эстетическим чутьем  смертные,  то  низкой  каменной
хибарой  с  соломенной   крышей,   дерзко   торчащей   посредине   грязного,
затоптанного двора. Но в любом случае у него явно был такой вид, будто в нем
живут смертные, и проходившие мимо боги находили  его  кто  безвкусным,  кто
восхитительно примитивным, а кто  и  образчиком  авангардизма.  Обитель  эта
менялась порой по несколько раз в минуту, а то  и  чаще,  и  после  подобных
судорожных превращений из окон и дверей вылетали  снопы  молний,  а  изнутри
доносились шлепки и крики. Вскоре жившие по соседству боги пришли к  выводу,
что разделение этого дома в самом  себе  весьма  симптоматично.  Богиня  или
богини, жившие в нем, переживали жестокий личностный кризис.
   - Ты когда-нибудь думаешь о чем-то, кроме нарядов?
   - По крайней мере, я о них все-таки думаю.  Ты  же  богиня,  тебе  нельзя
ходить в таких... таких лохмотьях!
   - Вот еще! Это платье порвалось совсем чуть-чуть. И  оно  очень  удобное,
оно действительно прикрывает мое тело - не то, что та старая  туника  Ильса,
которую ты никогда не снимаешь. Она того и гляди свалится. Или этот  мерзкий
кожаный шлем с уродливой рожей на нем...
   - Позволь заметить, что, когда мой отец трясет этот шлем над армиями, они
в ужасе разбегаются.
   - Что тут удивительного, ведь от него такая вонища! И потом - не твой,  а
наш отец. О, Сивени, поставь эту вазу на место. Кстати, не припоминаю, чтобы
Илье последние годы рассеивал какую-нибудь армию. А сейчас,  пожалуй,  самое
время...
   - Ах ты...
   По мрамору храма стегали молнии, испещряя его черными шрамами. Серебряный
ворон, вопя, вылетел меж  двух  колонн  и  взгромоздился  на  верхнюю  ветку
покрытого золотыми яблоками  дерева,  что  росло  на  достаточно  Безопасном
расстоянии. Удар молнии  сопровождался  оглушительным  грохотом,  но  одного
взгляда было достаточно, чтобы заметить, что  вреда  от  нее  было  немного.
Вскоре она растаяла, а ужасный гром распался на шепчущее эхо и  затих.  Храм
содрогнулся, осел, стал коричнево-серым, каменно-соломенным. Затем  исчез  и
он.
   На этом месте, то излучавшем сияние, то вдруг  кажущемся  очень  грязным,
стояли две женщины. Одна из них была, как и положено  божеству,  высокой,  в
струящемся одеянии, в шлеме с  гребнем  и  держала  в  руках  копье,  вокруг
которого мрачно шипели и прыгали послушные ей молнии -  воплощение  холодной
красоты и блеска, сама божественность и девичья  стать,  с  виду  совершенно
неприступная. На расстоянии вытянутой руки от нее находилась особа не  столь
высокая, отнюдь не такая красивая, вся перемазанная, в  простой,  залатанной
одежде, с непокрытыми пышными и кудрявыми темными волосами,  растрепанная  и
вооруженная только кухонным ножом. Мгновение они безмолвно глядели  друг  на
друга - Сивени и Мрига, царственная и мудрая  воительница  и  дурочка-девка.
Однако именно у дурочки было  виноватое,  задумчивое  выражение  лица,  а  у
Владычицы Брани под глазом красовался синяк.
   - Пора с этим кончать, - сказала Мрига, бросая  нож  в  сияющую  грязь  и
отворачиваясь от своего второго "я". - Мы готовы разорвать друг друга  из-за
ерунды. Наш город разваливается, наш жрец - один посреди всего этого  ужаса,
а мы не отваживаемся ему помочь, да и собственное дело уладить не можем.
   -  Ты  не  отваживаешься,  -  презрительно  произнесла  Сивени.   Но   не
пошевелилась.
   Мрига вздохнула. До того, как стать богиней, она  была  безумной,  но  ее
безумие не включало в себя раздвоение  личности,  поэтому  она  оказалась  в
затруднении, обнаружив, что едина с Сивени Серые Глаза. Сивени была  дочерью
Ильса, одновременно богиней войны, наук и искусств,  девой,  являвшей  собой
обоюдоострое разящее лезвие илсигских богов: она и царица холодной мудрости,
и разящая дочь бога, против которой бессилен любой бог илсигского  пантеона,
кроме ее собственного отца. Сивени была не в восторге оттого,  что  потеряла
часть себя в то время, когда в Санктуарии ранканский пантеон  брал  верх,  и
еще раз, когда в жалкой уличной  стычке  не  сумела  выйти  победительницей.
Однако это случилось, и первое досаждало ей больше, хотя ныне эта часть  уже
находилась в мире, где нет времени,  подвергаясь  его  благому  воздействию.
Когда бога попадают в ловушку  времени,  как  случалось  со  многими  богами
Санктуария,  их  атрибуты  просачиваются  через  барьер  для   того,   чтобы
воплотиться в личность, которая в наибольшей  степени  им  соответствует.  В
случае  Сивени  таковой  оказалась  Мрига.  Даже   будучи   вечно   голодной
дурочкой-нищенкой, она обожала клинки из  отличной  стали.  После  того  как
Харран нашел ее на базаре, занятой тем, что она бессмысленно  терла  обломок
металла о камень, он частенько поручал ей заточку мечей и пик.  Видимо,  это
был знак судьбы, то что ее, слабоумную и косолапую, нашел один из  последних
жрецов Сивени в Санктуарии и, как всегда поступали с убогими, привел в  храм
богини. И вот, когда однажды ночью Харран  отправился  совершать  магический
обряд, который должен был освободить Сивени от законов времени и вернуть  ее
обратно в мир на погибель ранканским богам, Мрига  потянулась  за  ним,  как
железо за магнитом.
   Ритуал, который он совершал, наверняка должен был возвратить  утраченное.
Так и произошло: не только Сивени вернулась в свой храм, но и  Харран  обрел
божественность, а Мрига - разум, которого не было. Харран,  слепо  обожавший
свою богиню в ее  полной  и  гармоничной  ипостаси,  был  глубоко  потрясен,
обнаружив, что имеет  дело  не  с  благосклонной  девой  -  покровительницей
искусств и мира, а с  холодной  жестокой  силой,  которую  утрата  важнейших
атрибутов превратила в существо  иррациональное  и  раздражительное.  Сивени
была готова стереть Санктуарии с лица земли, если боги ранкан немедленно  не
встретятся с нею на поле брани. Харран попытался  ее  остановить,  ибо  хоть
Санктуарии и был вонючей выгребной ямой,  тем  не  менее  он  оставался  его
домом. В отместку Сивени едва не убила его.
   Ее остановила  Мрига.  Ее  сознательная  божественность,  которую  каждый
смертный временно утрачивает в момент рождения, возродилась, и она полностью
овладела мудрым состраданием  и  холодной  рассудительностью  -  атрибутами,
утерянными  когда-то  Сивени.  Между  ней  и   другим   ее   "я"   произошло
столкновение, в котором победительницей вышла Мрига, и  обе  быстро  поняли,
что они суть одно, хотя и разделенное и неполноценное.  Им  необходимо  было
единение в мире, где нет времени.  В  мире  смертных  оно  было  невозможно.
Осознав это, они, как одна, обратились к Харрану  и  покинули  его,  залечив
руку, которую забрала Сивени, и удалились в те веси,  куда  смертным  дороги
нет. Разумеется, они собирались вернуться к нему - или за ним - после  того,
как их силы воссоединятся.
   Однако оказалось, что и в мире, где нет времени, быстро обрести  единение
им не  удастся.  Вновь  обретшая  мудрость  Сивени  держала  себя  надменно,
злилась, что ей случилось ее утратить, и была полна горечи, что ее  атрибуты
воплотились в таком ничтожестве, как невежественная и грязная шлюшка.  Мриге
же досаждал снобизм Сивени, ее бесконечные  рассказы  о  своих  божественных
предках, причем каждый из них повторялся множество раз, но больше  всего  ей
надоели их стычки. К сожалению, сама она тоже была частью Сивени и, когда ей
бросали  вызов,  обязана  была  сражаться.  А,  будучи  некогда  смертной  и
безумной, она умела кое-что, что было недоступно Сивени, а  именно:  драться
без всяких правил. А потому всегда выходила победительницей, что еще  больше
ухудшало положение.
   - Если ты только посмеешь...
   - Ох, перестань, - махнула рукой Мрига и уселась  на  появившуюся  за  ее
спиной грубую скамью. Перед ней возник неотесанный  стол,  на  котором  были
хлеб, мясо и разбавленное водой вино, подобное тому, которое  Харран  таскал
из  погребов  пасынков.  Теперь,  будучи  богиней  и  существом   совершенно
разумным, Мрига  могла  бы  угощаться  и  чем-нибудь  повкуснее,  но  старые
привычки брали свое - кислое вино напоминало ей о доме. - Хочешь?
   - Богини не едят пищу смертных, - сказала Сивени  подозрительно  поглядев
на стол. - Они едят только...
   - ...только пишу богов и пьют только пенящийся нектар. Да, я  слышала  об
этом. Однако вот я сижу и ем говядину, запивая ее вином,  хотя  здесь  могут
находиться одни лишь боги. Попробуй вот этот вкусный филей.
   Совершив возлияние за Отца Ильса, Мрига приступила к ребрам.
   - Мир смертных, - вскоре произнесла она,  вытирая  со  щеки  жир,  -  это
отражение нашего мира, разве ты  не  заметила?  Или,  возможно,  наш  мир  -
отражение их мира. В любом случае обрати внимание, что и тот и другой мир не
вылезает  из  драк.  Бейса,  Кама,  Ишад,  Роксана.  Возможно,  если  вражда
прекратится у них, то прекратится и у нас. Или же если прекратим мы...
   - Как будто то, что делают смертные,  имеет  какое-то  отношение  к  нам,
богам, - раздраженно возразила Сивени. Она ударила своим копьем о  землю,  и
появилась изящная мраморная скамья. Сивени села; через мгновение  перед  ней
материализовался  алтарь,  на  котором  Е  жаровне,  заманчиво   поблескивая
блестками жира, лежали политые вином бедренные  кости  молодого  бычка.  Она
вдыхала аромат, всем своим видом показывая, что к  мясу  прикоснуться  и  не
подумает.
   - И такая прелесть пропадает зря... - вздохнула Мрига. - Впрочем,  Харран
об этом говорил. Боги поверили, что их могут изгнать другие боги,  -  именно
это и случилось. Если бы только мы могли убедить людей, что  различные  боги
могут жить друг с другом в мире и люди должны перестать  убивать  из-за  них
друг друга, тогда, возможно, прекратились бы все конфликты...
   Всеведение, еще один атрибут, который  Сивени  утеряла  в  пользу  Мриги,
позволило Мрите услышать ее мысли: оказывается, идиотизм такое качество, что
от него не избавляет даже бессмертие. Мрига приуныла. Да, единение идет даже
хуже, чем можно было предположить. Сивени на самом деле не  хочет  делить  с
кем-то  свои  атрибуты,  и  она,  Мрига,  не  желает  с  ними  расставаться.
Безнадежно... Она поймала себя на мысли, что смотрит  на  ребрышко  в  своей
руке и из-за этого каким-то образом ощущает некую пустоту, образовавшуюся во
вселенной.
   - Я скучаю по своей собаке, - сказала Мрига.
   Сивени  равнодушно  пожала  плечами.  Ее  любимицами  и  союзниками  были
пернатые - хищные птицы и вороны-оракулы. Обе помолчали,  но,  когда  Сивени
посмотрела на Мригу, лицо ее слегка смягчилось.
   - Богиня!
   Мрига удивленно взглянула на Сивени. Прозвучавший голос вонзился в сердца
обеих словно  крючок.  Обе  ошеломленно  посмотрели  "округ,  но  никого  не
увидели; они выглянули из мира вне времени во временной  мир...  и  увидели,
как Харран падает  под  копыта  лошадей  пасынков  со  снесенной  наполовину
головой.
   - Мой хозяин, - горестно воскликнула Мрига, - мой жрец, любовь моя!
   - Наш жрец, - поправила Сивени. Похоже, она хотела сказать что-то еще, но
сдержалась. Она  поднялась  так  резко,  что  мраморная  скамья  отлетела  в
сторону, а алтарь в другую. Копье в ее руке подпрыгнуло и зашипело. - Я...
   - Мы... - сказала Мрига, которая тоже уже была на  ногах.  Даже  странно,
как из таких ледяных глаз могли литься слезы. - Вперед!
   Гром ударил с такой силой, будто  разверзлись  сами  небеса.  Все  соседи
тотчас обернулись и уставились в их сторону. Две богини, или, вернее,  одна,
не обращая на их любопытство ни малейшего  внимания,  ринулись  с  небес  на
землю. Светящаяся площадка, на которой  они  только  что  находились,  пошла
темными пятнами и обратилась в грязь.

***

   Пожар на баррикаде, перегораживавшей улицу у Лабиринта, пога