гда покупаешь время девки  в  борделе,  наверное,  в  ход  идут
немножко не те слова, что при покупке какого-нибудь товара у продавца на
пристани. Уэлгрин пошире  раскрыл  глаза,  чтобы  были  видны  белки,  и
заговорил. У него было нехорошее предчувствие, что сейчас  вполне  может
разгореться нешуточный скандал.
   Торговец зашелся от  хохота.  Он  хлопал  себя  по  голому  животу  и
стал-таки красным, как того опасался Уэлгрин.  Глаза  торговца  чуть  не
вылезли из орбит.
   - Ты, наверное, шутишь?
   Уэлгрин сглотнул и, подкрепив слова жестами,  попробовал  объясниться
еще раз. Ему почему-то казалось,  что  толстый  рыбоглазый  понимал  его
гораздо лучше, чем показывал это, и попросил  повторить  в  третий  и  в
четвертый раз только для того, чтобы позабавить  других  бейсибцев,  что
столпились вокруг поглазеть на варвара, который корчил из себя идиота.
   Наконец торговец статуэтками решил, что потеха  продолжается  слишком
долго.  Взрывы  хохота  стихли.  Торговец  дважды  взмахнул  пальцами  и
пробормотал "мэд", что скорее всего должно было означать название медной
монеты, имевшей хождение в Санктуарии.
   - Двадцать медяков, - перевел Уэлгрин для женщины.
   - А теперь объясни ему, что я  заплачу  вдвое,  когда  он  приедет  в
следующий раз, потому что заплатить всю сумму сейчас не могу.
   На этот раз Уэлгрину удалось продемонстрировать белки глаз без всяких
усилий.
   - Леди, ты, наверно, сошла с ума!
   Его  насмешка  больно  ранила  женщину,  но  она   сумела   сохранить
достоинство.
   - Я ткачиха. Когда я пущу в дело его ветошь, она будет стоить в сотню
раз дороже двадцати медных монеток.
   Уэлгрин потянулся к кошельку, висевшему у пояса.
   - Хорошо. Я дам тебе денег взаймы. Лучше ты будешь должна мне.  Я  не
собираюсь делать из себя дурака,  пересказывая  этому  рыбоглазому  твои
бредни.
   Медные кружочки перекочевали в  раскрытую  ладонь  торговца-бейсибца.
Тот положил деньги в свой кошель и потребовал еще серебряную монету - за
ящик, в котором лежала ветошь.
   Уэлгрин вытаскивал  монету  так  неловко,  что  она  выскользнула  из
пальцев, покатилась  по  пристани  и  провалилась  вниз,  в  щель  между
досками. Бейсибец нагло  оскалил  свои  разрисованные  зубы.  Со  второй
монетой Уэлгрин был более осторожен. Когда  он  собрался  забрать  ящик,
оказалось, что крышка не закрывается, и все добро  может  вывалиться  на
землю. Пришлось выложить торгашу-бейсибцу еще пять  медных  монет  -  за
веревку, чтобы обвязать ящик.
   - Они же  просто  выкидывают  это  дерьмо  в  воду  в  конце  дня!  -
возмутился Уэлгрин. - Это же просто мусор, отбросы! Ты могла  бы  завтра
утром за половину этих денег получить у стражи разрешение на  то,  чтобы
просто выловить из воды любой мусор, какой тебе понравится.
   Она могла бы придумать какую-нибудь отговорку. Она  могла  бы  вообще
ничего не отвечать. Но Уэлгрин теперь сделался ее компаньоном, и ткачиха
сочла, что должна объясниться.
   - Я знаю, но от соленой воды ветошь портится.
   - Госпожа...
   - Теодебурга. Меня зовут Теодебурга.
   Уэлгрин нахмурился.
   - Госпожа, но как мусор может испортиться?
   Ткачиха принялась объяснять. На пристани было  все  еще  полным-полно
народу, так что продвигались они медленно. И к тому времени,  когда  они
добрались до оставленной на выходе повозки, Уэлгрин  узнал  о  том,  как
соленая морская вода воздействует на отбросы, гораздо  больше,  чем  ему
хотелось бы. Трашер один только раз взглянул на них и сразу понял, что с
вопросами лучше подождать до тех пор, пока ящик не погрузят на тележку и
женщина не отправится восвояси.
   - Наверно, нам стоит заглянуть в "Распутный  Единорог",  -  предложил
стражник с ястребиным профилем. -  Ты  выглядишь  так,  словно  нажрался
дерьма.  Надо  смыть  этот  неповторимый  изысканный   вкус   чем-нибудь
пристойным.
   Начальник стражи, ничего не говоря, позволил приятелю увести  себя  с
пристани. Двери "Распутного Единорога" были открыты, но, как назло,  там
как раз проводили одну из столь нечастых генеральных  уборок.  Ставни  и
входная дверь были распахнуты настежь,  и  общий  зал  был  залит  ярким
солнечным светом. Рабочие наскоро приводили в порядок все  поломанное  и
разбитое за последний месяц. Так что двое стражей  проследовали  мимо  и
дальше - пока не миновали Лабиринт.
   Когда-то Перекресток Развалин был столь же неприятным соседством, как
и Лабиринт, хотя и не мог похвастаться столь же сомнительной репутацией,
как последний. Потом его запрудили ходячие мертвецы, призраки  и  прочие
побочные  явления   колдовского   беспредела,   творившегося   тогда   в
Санктуарии. Теперь же в этом  заброшенном  квартале  селились  приезжие.
Улицы Перекрестка Развалин были довольно запутанные, но стражи хорошо  в
них ориентировались - так же хорошо, как и в Лабиринте.
   Надо заметить, что кое-где здесь уже появились признаки материального
благополучия. Упитанные детишки в новых, сшитых по росту одежках  играли
в садиках под присмотром своих мамаш, которые с воодушевлением разводили
зелень на любом клочке земли, куда попадало достаточно солнечных лучей.
   Не все из этих прилежных женщин появились  из-за  выстроенных  заново
стен Санктуария. Некоторые овдовели за годы беспорядков,  другие  решили
променять Обещание Рая или Улицу Красных Фонарей на более заурядную долю
и стали добропорядочными домохозяйками. Уэлгрин знал большинство из  них
по именам, а некоторых и более близко, но любому было понятно, что в эти
дни  в  Санктуарии  не   стоило   особо   распространяться   о   прошлых
взаимоотношениях без серьезных на то причин.
   "Башка Лудильщика" была типичной для Развалин таверной: здание  чудом
уцелело после всех разрушений, в нем жутко воняло чем-то  паленым,  а  в
кладовку никто не решался входить после захода солнца.  Нижний  этаж  не
принадлежал  заведению,  хотя  и   послужил   причиной   для   названия,
красовавшегося на вывеске в виде кованой медной пластины, сработанной на
редкость одаренным мастером-лудильщиком.
   Уэлгрин хмуро глянул на вывеску.
   - Не хочешь выговориться? -  спросил  Трашер,  передвигая  деревянную
кружку через стол.
   Начальник стражи покачал головой, но наболевшее само лезло наружу.
   - И что только творится с этим местом? Добрый солдат помогает  глупой
женщине купить какой-то мусор у торговца, чьими предками были  скользкие
рыбы и змеи!
   Трашер покачал головой.
   - Ты не можешь уйти,  пока  не  получишь  приказ.  Так  что  придется
остаться.
   То, что он сказал, было совершенно очевидным.
   Уэлгрин осушил кружку и снова наполнил ее из  кувшина.  Он  не  думал
всерьез связывать свою судьбу с пасынками, тем более  когда  теперь  они
покинули город. Годика так через три  Уэлгрин  собирался  обменять  свой
офицерский патент на порядочный мешок золота и изрядный  кусок  земли  и
обзавестись семейством с кучей ребятишек. Всю свою жизнь  он  планировал
именно в  надежде  на  такое  завершение.  Но  поскольку  он  остался  в
Санктуарии, нет никаких гарантий, что Факельщик или тот же принц  примут
в расчет его доблестную многолетнюю службу на благо империи...
   - Черт тебя побери, это же моя законная кормушка! -  Уэлгрин  брякнул
кружкой  по  столу,  но  малость  перестарался,  и  пиво  пролилось   на
столешницу. Все, кто  был  в  зале,  притихли  и  насторожились.  Трашер
откинулся  на  спинку  стула  и  стал  внимательно  наблюдать  за  своим
командиром, время от времени делая глоток пива.
   Вне всякого сомнения, за последние несколько лет Уэлгрин сильно сдал.
Но, боги, эти последние годы состарили всех, кого не убили. С  возрастом
лицо Уэлгрина немного округлилось, во взгляде прибавилось  мудрости  без
ущерба для мужественности и силы.  И  он  стал  гораздо  спокойнее,  чем
тогда, когда пять лет назад шел во  главе  своих  воинов  в  город,  где
родился, неся с собой секрет стали из Энлибара.
   Трашер прикинул, что если Уэлгрин снова  станет  таким  же  дерганым,
если снова станет себя проклинать - стоит подумать о том, чтобы  рвануть
на север, в столицу... Но тут Уэлгрин взял да и вывалил  на  друга  кучу
своих неприятностей.
   - Женщина, а?! Ты только подумай - женщина на пристани!
   Уэлгрин хмыкнул и повертел кружку между пальцами. Он редко говорил  о
женщинах. Его отец погиб из-за женщины - его убили и  жестоко  прокляли.
Уэлгрин не был уверен насчет  того,  не  перешло  ли  это  проклятие  по
наследству. Его сводная  сестра,  Иллира,  уверяла,  что  нет.  Но  даже
С'данзо не могла сказать наверняка, где заканчивается простое  невезение
и начинается проклятие.
   Для Уэлгрина  тонкая  грань  между  проклятием  и  просто  невезением
проходила точно через Ченаю Вигельс. Ченая была из тех женщин, о которых
бедный мужчина  может  только  мечтать:  прекрасная  и  даже  более  чем
прекрасная; чувственная и даже более чем чувственная; страстная  и  даже
более чем страстная. Когда Молин Факельщик сказал  во  дворце,  что  ему
требуются глаза и  уши,  чтобы  приглядывать  за  быстро  разраставшимся
влиянием Вигельса, Уэлгрин вызвался добровольцем. Уже тогда у Ченаи была
такая репутация, что более разумный мужчина трижды  подумал  бы,  прежде
чем решиться на  такое.  Вот  вам  и  вопрос:  что  пробудило  отцовское
проклятие - просто глупость или невезение?
   Ченая сделала его своим любовником. Выбрала за экстерьер, как  фермер
выбирает на породу подходящего быка или жеребца.
   Она завлекла его в свою спальню  и  ублажала  так  искусно,  как  его
никогда не обслуживали даже лучшие  умелицы  с  Улицы  Красных  Фонарей.
Неделю или даже две, но никак не дольше месяца Уэлгрин  чувствовал  себя
на седьмом небе. А потом Ченае каким-то образом удалось вызнать, на кого
работает ее любовник. Нелюбовь Молина Факельщика к  своей  племяннице  -
всего лишь жалкая, бледная тень той жгучей ненависти, которую она питала
к своему дядюшке. Другая женщина,  более  мелочная,  чем  Ченая,  просто
прирезала бы Уэлгрина, пока тот  валялся,  голый  и  беспомощный,  в  ее
постели. Но только не Ченая.
   Линия боевых действий переместилась, и  Уэлгрин  со  всем  гарнизоном
отправился на войну. А когда Ченае пришлось покинуть город - и вовсе  не
по милости Факельщика, - Уэлгрину стало отвратительно женское  общество.
Когда закончится срок службы, ему, конечно, придется жениться.  Но  жена
вовсе не обязательно должна означать в  жизни  человека  то  же,  что  и
женщина.
   Она вернулась.
   Он узнал об этом месяц назад, когда расследовал злодейское полуночное
убийство бывшей жены Факельщика и отца Ченаи.
   "Будь моими ушами, моими глазами - снова!"
   На этот раз Уэлгрину пришлось рискнуть с  таким  трудом  заработанной
благосклонностью самого могущественного  администратора  Санктуария.  Он
отказался под предлогом того, что Ченая просто  убьет  его  -  это  было
недалеко от истины, но не было главной причиной, из-за  которой  Уэлгрин
избегал показываться в "Крае Земли". Он знал, что сам  умрет  со  стыда,
если Ченая встретит его на ступенях отцовского дома. Факельщик  не  стал
настаивать, и Ченая еще не перешла дороги Уэлгрину, но начальник  стражи
теперь не мог разговаривать с женщинами, не вспоминая  при  этом  всякий
раз о Ченае. Он стал нервным и дерганым, как рыба на сковородке.
   Трашер знал о Ченае. Что ж, в Санктуарии  не  было  мужчины,  который
хоть краем уха не слышал бы о легендарной гладиаторше.
   Трашер знал даже об отношениях между Уэлгрином и Ченаей.
   Сначала  даже  он  интересовался  подробностями,  а  потом,   получив
красочное описание наслаждений, которые ему самому  никогда  не  суждено
было познать, утратил к этой теме всякий интерес.
   Он не знал, насколько крепко засела Ченая в мыслях его  друга,  и  не
мог даже представить, что Уэлгрин сравнивает Ченаю  с  робкой  костлявой
ткачихой.
   Они прикончили кувшин пива и вернулись на дежурство.
   Дружеские разговоры были на время  забыты.  Весь  день  они  нарезали
круги вокруг пристани и всяких складов и сараев. Большой черный  корабль
поднял все паруса, кроме одного Торговцы-бейсибцы отправились во  дворец
на прием, эти рыбоглазые предпочитали общество  друг  друга.  Межрасовые
контакты были явлением чрезвычайно  редким  -  скорее  исключением,  чем
правилом.
   Большой черный корабль мог простоять в гавани хоть целую  неделю  или
даже больше, но после первого дня на него уже мало кто обращал внимание.
И Уэлгрин вернулся в свой кабинет, к обязанностям  командира  гарнизона.
Раз в день  он  должен  был  наведываться  к  городским  воротам,  чтобы
просмотреть, кого успели завербовать дежурные офицеры.  Уэлгрин  обращал
внимание новобранцев на то, что стражник получает такую  же  плату,  как
солдат ранканской армии, - пять  монет  в  месяц,  при  гораздо  меньших
накладных расходах. Но  он  никогда  не  говорил  новобранцам,  что  они
вступают в ранканскую  армию.  Дела  шли  не  блестяще,  но  мало-помалу
гарнизон пополнялся. Третий отряд стражи,  изначально  сформированный  в
основном из  полубандитов  Зипа,  был  набран  практически  заново.  Два
остальных  получили   пополнение.   Трашер   начал   учить   новобранцев
уму-разуму,  а  сам  Уэлгрин  занялся  инструктажем  вновь  назначенного
лейтенанта по имени Ведемир.
   Ведемир был невысокого роста, темноволосый, вроде Трашера, а  на  его
круглом высоколобом лице словно написано было, что он -  проныра,  каких
поискать. Парень сказал, что  ему  двадцать  два  года.  Уэлгрин  и  сам
получил офицерский чин в двадцать два.
   Вот только на вид парню было меньше двадцати двух Ведемир едва  сумел
сдержаться,  когда  капитан  многозначительно   процедил   сквозь   зубы
"два-а-дцать..,  два?".  Никаких  записей,   порочащих   новоиспеченного
лейтенанта Ведемира, не было. В годы  разгула  анархии  он  сражался  на
баррикадах и видел такое, о чем наверняка не будет рассказывать в  тихом
семейном кругу.
   -  Мой  отец  -  Лало-Живописец,  -   сказал   паренек,   как   будто
оправдываясь,   когда   они   вдвоем   с   капитаном   отправились    на
патрулирование.
   Уэлгрин хмыкнул. Матерью Ведемира была Джилла. Его младший брат  умер
во время мятежа Ложной Чумы, а сестра прислуживала рыбоглазым во дворце.
Уэлгрин знал все это, и даже больше, из  досье,  собранных  Факельщиком.
Сейчас капитана больше  интересовала  женщина,  которая  шла  из  Дворца
Правосудия в сторону Западных ворот. Он повел Ведемира, который все  еще
лепетал что-то о своем семействе, на плац для упражнений, где Трашер как
раз объяснял последним новобранцам разницу между "право" и "лево".
   - Не думаю, что им очень по душе было мое поступление на службу. Они,
конечно,  не  стали  меня  отговаривать...  Ну,  мама   еще   могла   бы
попробовать, но не папа...
   Женщина свернула за угол. Уэлгрин успел разглядеть ее профиль, прежде
чем новобранцы Трашера загородили обзор. Вряд ли это была Ченая.  Только
очень веская причина могла привести Ченаю во дворец, и  когда  она  туда
являлась, то снаряжалась как на войну.
   - Что-то не так, командир? - спросил Ведемир.
   Уэлгрин обернулся к лейтенанту. Он не  знал,  сколько  времени  стоял
рядом с Ведемиром, полностью занятый своими мыслями.
   Трашер умел при случае прикинуться невидимкой. А Ведемир - нет. И  не
его, конечно,  в  том  вина,  но  оба  офицера  вдруг  ощутили  какую-то
неловкость.
   - Подожди здесь. Мне надо  кое-что  взять  из  комнаты  в  сторожевой
башне.
   - Хотите, я сбегаю и принесу то, что вам нужно?
   - О боги! Ты - не мой денщик, а офицер  pa...  -  Уэлгрин  еле  успел
проглотить готовое вырваться не к  месту  слово.  Только  сегодня  утром
принц провозгласил снижение налогов на очаги безо всякого  упоминания  о
Рэнке или императоре. Они были офицерами непонятно чего, но уж никак  не
ранканской армии. - Просто постой здесь, подожди меня, и все!
   Ведемир застыл от нежданного нравоучения. Уэлгрин помчался наверх,  в
башню, перескакивая через две ступеньки за раз. Ему нужно  было  увидеть
золотистый отблеск волос,  чтобы  решить,  какую  дорогу  выбрать  им  с
Ведемиром Он перегнулся через перила. Дежурившие на  башне  стражники  в
недоумении поглядели на капитана, а потом уставились туда, куда  смотрел
он.
   Их командир пристально вглядывался  в  причину  своего  беспокойства,
которая как раз спорила с водоносом. Угол зрения был не очень хорош, так
что Уэлгрин по-прежнему не мог хорошенько разглядеть ее лицо.
   - Что вы высматриваете? - спросил один из стражников.
   - Уэлгрин изо всех сил  вцепился  в  перила,  лихорадочно  придумывая
разумное обоснование своим действиям.
   - Смотрю, не собирается ли где-нибудь толпа. Беспорядки.
   Неурядицы. Не хочу перегружать нашего нового лейтенанта.
   - Да вроде все пока спокойно, - отозвался стражник, который вместе  с
Уэлгрином скользил взглядом вдоль улиц. - Все тихо.
   - Только вот из Верхнего города целый день тянутся жалобщики.  Что-то
там померло, судя по звукам.., то есть  по  запаху.  Собственно,  ничего
страшного, ничего особенного, я хотел сказать.
   Можно никого туда и не посылать... - добавил другой стражник.
   - Что-то померло? - переспросил командир.
   - С утра к нам уже  приходило  человека  четыре,  один  за  другим  -
говорили, что вонь там невыносимая. Вот и все - ничего особенного. Никто
не видел, что именно там сдохло, все только и говорят, что  вонь  такая,
словно из набитого под завязку склепа.
   Женщина с золотыми волосами направилась к западу. А Верхний  город  -
на востоке.
   - Мы проверим, что там такое.
   Уэлгрин все равно направился бы в Верхний город,  даже  не  встреться
ему  золотоволосая  женщина.  Стражники,  дежурившие  на   башне,   были
завербованы из пришлых рабочих, которые  строили  для  Факельщика  новые
стены. И для них Верхний город означал всего лишь  название  еще  одного
городского квартала.
   Лицо Ведемира закаменело, когда Уэлгрин рассказал ему о  "мертвом"  в
Верхнем  городе.  При  этих  словах  молодой   лейтенант   непроизвольно
схватился за оружие. Точно так же пальцы его правой  руки  непроизвольно
сложились в охранительный знак илсигов. Командир не стал его высмеивать,
хотя сам не особенно верил во всякие охранительные жесты и амулеты.
   Быстрым шагом они прошли через ворота. От двух стражников,  наверное,
исходило ощущение опасности, так что люди на улицах расступались,  давая
им пройти. Над улицей Тихая Пристань висело густое тяжелое зловоние.
   - Что же это сдохло-то? - спросил Ведемир, потому как  запах  не  был
похож ни на один из тех, с какими ему приходилось  сталкиваться  раньше,
хотя  исходил  он,  несомненно,   от   какой-то   насквозь   прогнившей,
разложившейся плоти.
   Уэлгрин пожал плечами и поправил повязку на  голове.  Тихая  Пристань
была пустынна, все ставни на окнах наглухо закрыты.
   Уэлгрину пришлось положиться на свое обоняние  или,  если  уж  на  то
пошло, на инстинкты. Вот почему он свернул с улицы на аллею с  истертыми
каменными ступенями. Любой, кто пережил Ту ночь, до конца своих дней  не
забудет этих ступеней.
   Они  прошли  в  выжженный  внутренний  двор.  Дом  Пелеса  совсем  не
изменился с тех пор, как его сожгли. Штормовые ветры потрепали и свалили
остатки  засохших  деревьев,  но  никто  не  забирался  сюда  в  поисках
сломанных досок или дерева на растопку.
   После мятежа  Ложной  Чумы  оставалось  где-то  с  дюжину  таких  вот
выжженных усадеб. До сих пор сохранился только дом Пелеса.  И  останется
до тех пор, пока не умрет последний, кто об этом помнит.
   В ту ночь из дома Пелеса бил столб пламени. Это пламя  вырывалось  из
адской бездны и вздымалось до  самого  неба.  И  в  свете  этого  столба
пламени сошлись в битве боги и демоны, если только не само добро и  зло.
Пламя подпитывалось магией, и когда  оно  погасло,  магии  в  Санктуарии
больше не осталось. Никто не отваживался сказать вслух, что  дом  Пелеса
проклят или благословен оттого, что здесь случилось. Но, так ил