ы побоями). Вот
почему Мория, сжавшись, молчала, а потом снова шла воровать, уложив  светлые
ранканские волосы в высокую прическу и обвязав голову коричневым  шарфом,  с
немытым лицом, с телом безликим и бесполым в покрывавших его лохмотьях.
   Но сейчас ее гнало отчаяние. Она снова и  снова  думала  о  той  роскоши,
которую имела в прекрасном особняке, и о золоте и  серебре,  которое  должно
было расплавиться в огне, перечеркнувшем ту ее жизнь. Нужно было торопиться.
Хотя даже самые отчаянные воры Санктуария были  охвачены  святым  нежеланием
заходить на обугленные развалины, их, разумеется, это не  останавливало.  Но
они не знали расположения комнат дома, того,  где  были  стены,  где  стояла
мебель.
   Поэтому с наступлением вечера она снова и снова приходила на развалины и,
прячась от других кладоискателей, начинала поиски среди  сажи,  головешек  и
обугленных кирпичей. Она до сих пор ничего не нашла, ни серебра, ни  золота,
которые должны были быть в виде плоских луж холодного металла где-то  внизу;
уже многие недели она чистила обугленные руины, обследуя  то,  что  когда-то
было залом.
   Вот почему она возвращалась домой так поздно. Но в этот раз - о боги, она
так дрожала от ужаса на улице, что в ногах почти  не  осталось  сил  на  то,
чтобы подняться по лестнице, -  в  этот  раз  она  принесла  слиток  металла
размером с кулак. На встревоженное сердитое требование Стилчо  сказать,  где
она была, почему перепачкана в саже (прежде она  всегда  мылась  в  бочке  с
дождевой водой, стирая копоть до  обычной  грязи  на  ее  одежде)  и  почему
допустила, чтобы клочья волос выбились из-под шарфа…
   - Стилчо, - позвала она, протягивая предмет, слишком тяжелый, чтобы  быть
чем-то иным, кроме золота.
   Слезы побежали у нее по лицу.  В  ее  руках  было  богатство,  каким  его
понимали низы Санктуария. Когда она оттерла слиток, тот сверкнул  золотом  в
тусклом свете лампы, которую, дожидаясь ее, жег Стилчо.
   Наконец-то одному из ее отчаявшихся мужчин она  дала  что-то  достаточное
для того, чтобы получить взамен нежность, которой жаждала.
   - О, Мория! - воскликнул он и все испортил:
   - О боги, оттуда! Черт возьми, Мория! Дура!
   И все же он обнял ее и держал так, пока ей не стало больно.

***

   Дом у реки ждал, отбрасывая свет из незакрытого ставнями окна на заросший
сорными травами сад, деревья, кусты и заросли шиповника,  увившего  чугунную
ограду, на охраняемые заклятием ворота.
   Внутри, в свете никогда не оплывающих свечей, среди раскиданных шелков  и
роскошных нарядов, сидела Ишад, совершенно черная:  с  черными  волосами,  с
черными глазами, в черном платье. В руках у нее был осколок голубого  камня,
побывавшего в пожаре.  Ведьма  извлекла  его  из  углей  в  момент  минутной
забывчивости: она тоже по истинному своему призванию была воровкой; и  когда
ее руки пострадали от ожогов углей, камень всосал в себя весь жар  и  теперь
лежал холодным на невредимых ладонях.
   Это был самый большой осколок того, что когда-то было  Сферой.  Это  было
могущество. Оно слилось с пламенем, а огонь был составной частью  колдовства
Ишад. Хорошо, что он находится  именно  там,  где  он  находится,  и  просто
здорово, что никто в Санктуарии не знает, где именно он находится.
   За окном послышался стук копыт, отражаясь эхом от стен складов,  стоявших
напротив ее скромного убежища, а река Белая Лошадь, распухшая от дождей, тем
временем журчала мимо черной двери ее дома. Ишад сжала руку так, что  пальцы
коснулись ладони, и голубой камень исчез - трюк фокусника.
   Она открыла перед посетителем калитку, затем, услышав  шаги  на  крыльце,
дверь дома. И оглядела комнату, в которой сидела, когда он вошел.
   - Добрый вечер, - сказала она. Но так как он продолжал стоять, не обращая
внимания на  ее  слова,  слишком  откровенно  торопясь  приступить  к  делу,
добавила:
   - Заходи и садись, как и подобает гостю.
   -  Колдовство,  -  тихим  голосом  произнес  он.  -  Предупреждаю   тебя,
женщина...
   - Я полагала... - громким эхом повторив его интонации и с  едва  уловимой
издевкой. - Я действительно полагала, что у тебя больше выдержки.
   Он стоял среди раскиданных по ковру шелков и стульев  с  набросанными  на
них платками.  А  она  закрыла  у  него  за  спиной  дверь,  по-прежнему  не
двинувшись с места. Он оглядел ее, и в его глазах  сверкнуло  раздумье.  Или
это мерцание пламени свечей заставило побежать тени?
   - А я действительно полагал, что ты более гостеприимная хозяйка.
   Огонь был тут, внутри ее, он всегда был там; и он зашевелился и  разросся
так, что вчера ночью едва не послал ее на охоту.
   - Я ждала тебя, - сказала она. - Сегодня мне очень плохо.
   - Больше никаких уловок.
   - Вот как ты оплачиваешь свои долги? Я могу подождать, это тебе известно.
И ты можешь,  иначе  давно  стал  бы  добычей  своих  врагов.  Но  ты  очень
тщеславен. - Она кивнула на стоявшее на столе вино. - Как  и  я.  Подождешь?
Или мы оба станем животными?
   Он хотел изнасилования, затем убийства; она ощутила, как  он  качнулся  к
этому.  А  потом  почувствовала,  как  он  усилием  воли   двинул   себя   в
противоположную сторону. Удивительно, но он улыбнулся.
   И, подойдя, уселся напротив нее и выпил  вина  в  неторопливой  тишине  у
пустого очага.
   - Мы уходим, - сообщил он ей, попивая вино. - Мы  оставим  город  местным
силам самообороны. Я заберу все свое с собой.
   Это был вызов. Он подразумевал Страта.  Она  молча  оглядела  его  из-под
черных бровей, позволяя уголкам рта крепко сжаться. Ее рука  легла  у  ножки
бокала с вином. Его рука накрыла ее руку, и это было похоже на прикосновение
пламени. Он сидел рядом, нежно двигая рукой и позволяя пламени разрастись.
   - Тогда подождем. Наслаждайся ожиданием. - До  тех  пор,  пока  не  стало
трудно дышать ровно и комната не расплылась в ее расширившихся глазах.
   - Мы можем ждать всю ночь, - сказал он, и у нее в висках застучал  пульс,
а в комнате, казалось,  стало  мало  места.  Она  улыбнулась  ему,  медленно
обнажив зубы.
   - С другой стороны, - сказала она, проведя ногой по его ноге под  столом,
- возможно, утром мы пожалеем об этом.
   Поднявшись, он привлек ее к себе. Не было времени раздеваться,  думать  о
чем-то - только влечение к находящейся  рядом  женщине,  торопливые,  грубые
движения алчных рук. Он лишь сбросил кольчугу, она мешала ее  пальцам.  Ишад
вцепилась в его верхнюю одежду.
   - Осторожно,  -  сказала  она,  -  медленнее,  медленнее...  -  когда  он
набросился на нее.
   Комната стала белой, синей и зеленой, прогремел гром, увлекая во тьму,  в
теплый летний воздух, в... никуда, до тех пор, пока она не  пришла  в  себя,
лежа, обезумев,  под  звездным  небом,  а  беспорядочный  лабиринт  строений
Санктуария возвышался над нею. Некоторое время она  ничего  не  чувствовала,
затем закрыла глаза, открыла, снова взглянула на звезды,  ощупывая  пальцами
то, что должно было быть шелком, но  оказалось  пыльной  булыжной  мостовой.
Затылок болел от удара  при  падении.  Вся  спина,  казалось,  была  покрыта
ссадинами, а те места, к которым он  прикасался,  горели,  словно  сожженные
кислотой.

***

   Сознания он не терял. На какое-то мгновение он переместился куда-то  еще,
затем обнаружил, что лежит,  оглушенный,  на  мостовой  и  бордюрный  камень
впился ему в ребра. Ударился он сильно, все тело болело и пылало, в  немалой
степени от медленного осознания того, что он лежит не в доме у  реки,  а  на
полуночной улице где-то в центре города,  и  охватившая  его  боль  достойна
самого Ада.
   Он не ругался. Общаясь с богами и колдунами, он  выучился  хладнокровному
терпению. Он думал только о том, чтобы убить: ее, кого угодно, первого,  кто
попадет под руку, и как  можно  быстрее,  любого  дурака,  нашедшего  в  его
падении повод для веселья.
   Когда  он,  оторвав  лицо  от  булыжника,  поднялся,  с  трудом  сохраняя
равновесие, вопроса, в какую сторону пойти, не возникло.

***

   Это было переплетение длинных улиц, долгий извилистый путь домой,  где  у
нее будет достаточно времени собраться с мыслями. У нее болела голова.  Ныла
спина. А от самого нестерпимого неудобства не было избавления  до  тех  пор,
пока она не завернула за угол и не столкнулась  лицом  к  лицу  с  одним  из
немытых и дурно воспитанных санктуарийцев.
   Размахивая ножом, подонок не дал ей выбора, и это безмерно порадовало ее.
Она оставила его в том переулке, где он набросился на нее и где скорее всего
его сочтут за одного из тех бедолаг, что умирали от многочисленных  болезней
Санктуария.  У  него  были  соответствующие  болезни  пустые  глаза.   Через
некоторое время он просто перестанет жить, по мере того, как зло внутри  его
безмерно разрастется. Бедняки и бездомные  умирают  очень  легко:  начнем  с
того, что они, как  правило,  отличаются  более  слабым  здоровьем,  а  этот
определенно был в плохом состоянии еще до того, как она оставила его лежащим
посреди улицы и полностью забывшим о том, что он был с какой-то женщиной.
   Из-за этого она пребывала в более хорошем расположении духа, когда пришла
на  улицу  у  моста  и  направилась  по  дорожке,  которой  не  пользовалось
большинство людей, к своей живой изгороди у дома на задворках Санктуария. Но
она пришла не первой.
   Темпус  уже  был  там,  разгуливая  с  мечом  в  руке  вдоль  забора;  он
остановился, когда она вышла  из-за  деревьев  в  слабое  сияние  звезд  над
головой и свет, пробивавшийся сквозь ставни. В каждой черточке лица  Темпуса
сквозила ярость. Но она продолжала идти, слегка прихрамывая, и встала  лицом
к лицу перед ним. Он оглядел ее с ног  до  головы.  Меч  медленно  опустился
острием вниз и повис в его руке.
   - Где ты была? - спросил он. - И, черт возьми, где мой конь?
   - Конь?
   - Мой конь!
   Он указал мечом  на  ограду,  на  калитку,  словно  все  было  совершенно
очевидно. И действительно, нигде не было видно коня, а ведь  Темпус  приехал
верхом, она слышала это. Собравшись с  силами,  она  прихромала  к  обросшей
кустарником изгороди, где земля, все еще мягкая после дождя, была  помята  и
истоптана огромными копытами.
   И где был измочален куст шиповника.
   Она постояла, разглядывая остатки куста, и  свет  за  закрытыми  ставнями
замерцал ярче, засиял расслабленным добела  металлом.  Свет  медленно  умер,
когда она снова повернулась к Темпусу.
   - Девушка, - сказала она. - Девушка украла коня. В  моем  доме.  У  моего
гостя.
   - Ты в этом не виновата.
   Голос его стал спокойнее, сдержаннее.
   - Нет, - тихо и размеренно промолвила она. - Заверяю тебя в  этом.  -  И,
выпрямившись во весь рост, когда Темпус прикоснулся к ней:
   - С меня уже достаточно, спасибо.
   - Тебя это тоже касается.
   Раздув ноздри, она со свистом выпустила воздух. Пахло лошадьми и  грязью,
затоптанными розами и шлюхой. А огромный мужчина был полон гнева  и  печали,
гнева, начавшего приобретать смущенную застенчивость.
   - Похоже, наши проклятья несовместимы. Буря и огонь. А начали мы хорошо.
   Он ничего не ответил. Его дыхание стало учащенным. Пройдя  мимо  Ишад  по
истоптанной земле, он резко и пронзительно свистнул.
   Поймав его свист, Ишад внутренне  собралась  и  швырнула  его  по  ветру,
заставив Темпуса вздрогнуть и изумленно взглянуть на нее.
   - Если свист способен возвратить коня, - сказала она, - моя воля  донесет
его до него.
   - Способен, - сказал Темпус, - если только трес жив.
   - Его похитила молодая женщина. Ее  запах  повсюду.  И  запах  кррфа.  Не
чувствуешь?

***

   Он с силой втянул воздух.
   - Молодая женщина.
   - Не из тех, кто мне знаком. Но ее я узнаю. Розы мне очень дороги.
   - Чертова стерва.
   Это прозвучало определенно точно,  и  глаза  его  сузились,  указывая  на
понимание происшедшего.
   - Горячая особа.
   - Ченая
   - Ченая.
   Повторив это имя, она надежно поместила его в память, затем взмахом  руки
распахнула дверь в комнату.
   - Чего-нибудь выпить, Темпус Тейлз?
   Убрав меч в ножны, он пошел рядом с ней, легко поддерживая ее  под  руку;
когда она поднялась на ступени, дверь распахнулась  от  усилия  воли,  яркий
свет залил заросший сорняком двор.
   - Садись, - сказал он,  когда  они  вошли  в  дом.  Голос  его  был  сама
сдержанная вежливость; Темпус налил вина ей, затем себе.
   - Я должен извиниться  перед  тобой,  -  сказал  он,  словно  слова  были
бесценны сами по себе. И дальше:
   - У тебя волосы в грязи.
   Она со смехом выдохнула, затем задышала глубже, сильнее и обнаружила, что
проснулась. Смех был не из приятных, как не было приятным и  выражение  лица
Темпуса.
   - У тебя подбородок в грязи, - сказала она,  и  он  вытер  его  такой  же
заляпанной грязью рукой.
   От обоих несло запахами улицы. Внезапно Темпус усмехнулся по-волчьи.
   - Я бы сказала, - заметила Ишад, - что нам обоим повезло.
   Он осушил свой бокал. Она наполнила его снова.
   - Бывает так, что ты напиваешься? - прямо спросил он.
   - Добиться этого трудно. А ты?
   - Нет, - сказал он.
   Другой тон. Теперь в нем не было надменности. И гордыни. Он посмотрел  ей
прямо в глаза, и стало ясно, что в эту ночь, в это  мгновение  произошло  не
обычное сближение мужчины и женщины.  Лишь  что-то  напоминающее  это.  Ишад
ощутила, что произошло одно из тех  редких  мгновений,  когда  Темпус  Тейлз
приблизился к тому, чтобы стать мужчиной.  А  она  -  к  тому,  чтобы  стать
женщиной. Возможно, впервые.
   Она вспомнила встречу в переулке, Темпуса верхом на коне, его  пытающееся
что-то доказать поведение.
   Но,  потерпев   поражение,   обворованный   и   оскорбленный,   он   стал
чувствительным. Он готов был злоупотребить этим, и вновь  Ишад  ощутила  это
зыбкое равновесие, полярную противоположность тому направлению,  куда  звала
Темпуса черная ярость. Улыбнувшись,  он  выпил  вина;  навечно  неразрешимое
противоречие.
   Можно было бы ожидать, что человек,  живущий  бурной  жизнью,  становится
сложным. Или безумным, по крайней  мере  для  тех  ограниченных,  кто  лишен
воображения Проклятием Темпуса стала его кипучая энергия: в исцелении  своих
ран, сексе, бессмертии.
   Ее же проклятие - разрушение. И сочетание их проклятий невозможно.
   Она рассмеялась и, облокотившись на стол, вытерла  рот  тыльной  стороной
перепачканной грязью руки.
   - Что тебя позабавило?
   В ее словах сквозило подозрение.
   - Немногое. Очень немногое. Твой конь  и  мои  розы.  Мы,  -  и  когда  в
пределах слышимости по мостовой гулко загрохотали копыта, - отомстим шлюхе?
   Темпус услышал топот приближающегося коня. Он оправился,  решила  она,  и
снова стал чужаком. Направился к двери.
   Неплохо.
   Она вышла минуту-другую спустя, когда конь уже грохотал копытами  вблизи,
с плащом, несколько месяцев провалявшимся под ногами.  Он  был  из  бархата,
грязный - ведь конь, пробежавший из конца в конец  весь  Санктуарий,  должен
был вспотеть.
   - Сюда, - сказала она, присоединяясь  к  Темпусу  у  открытой  калитки  -
Держи.
   Конь вращал глазами, высунув язык, распространяя запах кррфа, пока Темпус
возился с подпругой. Стащив съехавшее набок седло, он  вырвал  из  рук  Ишад
плащ и накинул его на треса.
   - Проклятье, - повторял Темпус снова и снова
   - Позволь мне.
   Она придвинулась, несмотря на то что оба  ей  мешали,  спокойно  протянув
руку, коснулась склоненной  головы  животного;  это  потребовало  некоторого
напряжения. У нее застучало в висках, ей пришлось потратить больше сил,  чем
она  предполагала.  Но  конь  успокоился,  и  дыхание  Темпуса  стало  более
размеренным.
   - Ну же
   Темпус тер и скоблил, водил коня по кругу  на  небольшом  пятачке  ровной
земли. Не произнося ни слова.
   - С ним все в порядке, - сказала она.
   Ему  было  известно  ее  колдовство,  способное  исцелять,  -  и  другое,
причиняющее боль, но сегодня оно было не столь действенным. Он уже видел  ее
работу прежде.
   Темпус посмотрел в ее сторону. Ишад не требовала благодарности, не  ждала
ее. От этого проклятого коня во рту у нее появилась какая-то  горечь.  В  их
личной неудовлетворенности она видела иронию.
   Она стояла, сложив руки и закутавшись в плащ, пока Темпус осторожно,  без
единого слова, накинул ему на спину пропитанную потом попону,  затем  седло.
Трес, опустив голову, потерся щекой о переднюю ногу, словно пристыженный.
   Покончив с подпругой, Темпус подобрал поводья, еще раз взглянул в сторону
Ишад и вскочил на коня.
   И умчался без единого слова.
   Подавив вздох, она плотнее закуталась в плащ, несмотря на  влажное  тепло
ночи. Стук копыт по булыжнику замер вдали.
   Сосредоточенность исчезла вместе со  скукой.  Восток  заалел.  Закрыв  за
собой калитку, она прошла по дорожке и отворила дверь, не  расплетая  рук  и
опустив голову.
   Видение улетучилось, как и скука, с того момента, как они  встретились  в
переулке. А после свидания на  развалинах  Ишад  постоянно  кололо  какое-то
предупреждение об опасности, не имевшее ничего общего с людской злостью. Оно
имело некоторое отношение к тому, что было совершено у этого дома  в  центре
города, к тому несчастью, затронувшему ее и, возможно, Темпуса.
   С той поры, как нисийские Сферы Могущества  перестали  влиять  на  город,
стали происходить  удивительные  вещи.  Колдуны  начали  ошибаться,  правда,
иногда: магия стала в гораздо  большей  степени,  чем  прежде,  зависеть  от
случайностей, и простым  людям  стало  больше  везти,  что  было  уж  совсем
поразительно для Санктуария; но, и это хуже всего, колдуны, творящие великую
магию, обнаружили, что их могущество  ограничено,  и  стали  порой  получать
неоднозначные результаты.
   Поэтому Ишад решила отстраниться от великих начинаний, до  того  момента,
как позволила уговорить себя  принять  участие  в  изгнании  нечистой  силы,
позволила  сделать  это  колдуну  Рэндалу,  чью  личную  и  профессиональную
честность считала безупречной -  редчайшее  качество,  волшебник  почти  без
личных интересов.
   Теперь же ее одолевало  настойчивое  чувство  беспокойства,  усугубленное
пережитым ощущением того, что ее  швырнуло  из  одного  конца  Санктуария  в
другой, ссадинами и ноющей головой. Дурак!  Попробовать  такую  вещь,  такое
проклятое,  слепое,  мучительное  заклятие,  которое  было  возможно  только
некоторое время и только в высших Сферах Могущества Санктуария.
   Головная боль - легкая плата. Все могло быть гораздо хуже.
   Было бы гораздо хуже, например, если бы она  оставила  у  себя  Стратона,
позволила слепоте и отвратительной недальновидности вернуть  его  к  себе  в
постель, вскрыть старую рану.
   А утром увидеть его мертвым, как пьяного дурака  в  переулке  Санктуария,
который к этому времени уже не был больше ни пьяным, ни дураком  и  не  имел
больше возможности увидеть рассвет.

***

   - Вдвоем мы уйти не можем, - заключил Стилчо.
   Сон покинул их обоих. Раздраженные, с отекшими  лицами,  измученные,  они
сидели друг против друга за шатающимся столиком.
   - И я не могу оставить тебя здесь одну с этой проклятой штуковиной.
   - Я нашла ее, черт побери, - заправив выбившуюся  прядь  волос,  Мория  с
силой опустила руку на стол. - Не обращайся со мной словно  с  беспросветной
дурой. Стилчо, не учи меня, что делать! Я беспрепятственно пронесла эту вещь
через весь город! Мы переплавим ее...
   - На чем, во имя богов? На этой чертовой крохотной плитке, на которой  мы
готовим? У нас, черт возьми, нет даже приличного куска...
   - Тсс! - Ее рука ладонью обрушилась на его рот, лицо исказилось от гнева.
- Стены! Эти стены, черт побери, сколько раз я  должна  говорить,  чтобы  ты
понижал голос! Я стащу печку; вспомни, как мы в последнее время  приобретаем
что-либо: я краду, а ты за счет этого живешь! И не говори, что мне делать! Я
слышала это всю свою жизнь и больше не потерплю этого, не потерплю этого  ни
от тебя, ни от кого бы то ни было еще!
   - Не будь дурой! Едва ты пойдешь сбывать золотые  слит