немного передвинув руки  вдоль
палки, Трод нанес второй удар, который  пришелся  по  правой  руке  мужчины,
между локтем и плечом. Быстрота, с какой Трод принял боевую позу и нанес эти
два удара, была невероятной, а боль Таркла весьма ощутимой. Он вскрикнул при
первом ударе и застонал при втором. Его правая рука безвольно повисла, и  он
охромел на левую ноту. А Трод продолжил движение: третий  удар  был  нанесен
сверху по левой стороне шеи  Таркла.  Раздался  характерный  хруст.  Из  уст
бандита вырвались гортанные звуки. Он упал Один из его ошеломленных  дружков
уже подался вперед; а второй, раскрыв рот, даже не сделал  попытки  вытащить
свой кинжал. Трод сделал финт вправо и направил острие своей дубины прямо  в
живот второму нападавшему. Тот захлебнулся  криком  и  согнулся  пополам,  а
юноша с размаха ударил его палкой по затылку. Парень свалился на Таркла, тот
еще шевелился, постанывая; его дружок нет.
   Третий мужчина, наконец, пришел в себя и теперь приближался сбоку,  зажав
нож в руке. Весь его вид говорил о том, что он прекрасно владел ножом, и ему
не раз приходилось применять его в драках.
   Его нижняя челюсть отвисла, когда калека показал, что умеет двигаться,  и
двигаться быстро, проделав несколько невероятных финтов, причем в совершенно
немыслимой последовательности. Бандит слегка присел и, выбросив вперед руку,
метнул блеснувший в  темноте  нож,  но  в  Трода  не  попал.  Тот  с  прытью
перепуганной  кошки  уже  сделал  несколько  шагов  к  стене,  зашел  своему
сопернику слева и остановился как вкопанный, подняв  конец  дубины,  которую
держал  обеими  руками,  над  правым  плечом.  Бандит  впал  в  транс  из-за
невероятности происходящего, почувствовал настоящий страх и сделал  неверное
движение, которое стоило ему глаза, оказавшегося на пути острия дубины.  Его
вопль перешел в хрип, когда он начал падать, а  Трод  только  глубже  вонзил
свою палку в глазницу незадачливого  противника,  поразив  его  мозг.  Резко
выдернув ее окованный железом конец, юноша стремительно развернулся, готовый
лицом к лицу встретить новую опасность и выставив вперед  обагренный  кровью
на три-четыре дюйма конец дубины.
   Вокруг было тихо, лишь, причитая и хныча, уползая в сторону  Таркл.  Руки
Трода задрожали от возбуждения и выплеснувшегося в кровь адреналина,  но  он
сдержал свои порыв добить раненого.
   - Полагаю, что Ахдио и я провели вас, ублюдки,  -  прорычал  он  страшным
голосом, подражая Ахдио.
   Таркл не обернулся, продолжая ползти по аллее туда, где был  виден  свет.
Трод посмотрел вниз на две другие свои жертвы. Они лежали  и  не  двигались,
неестественно распростертые. Ну, так и что? Это всего лишь одна из  аллей  в
Лабиринте: кого это могло волновать?
   Трода.  Передернув  плечами,  он  оперся  на  палку  и  захромал  к  дому
Аламантиса, чтобы разбудить врача. И только  потом  пошел  домой,  хромая  и
громко стуча по мостовой своей палкой, он жил один.

***

   На  следующий  вечер  Ахдио  и  Трод  работали  одни.  Трактирщик  сделал
печальное  объявление:  его  женщина  от  него  ушла.  Это  вызвало   вздохи
разочарования  и  смущенные  выражения  раскаяния  и  сочувствия  на   лицах
посетителей. Это был самый тихий вечер в "Кабаке Хитреца"  на  памяти  самых
завзятых завсегдатаев.
   На следующий вечер, однако, у Ахдио и Трода  вновь  появилась  помощница.
Она большей частью проводила время за стойкой, разливая пиво  и  раскладывая
хлеб и сосиски по деревянным тарелкам. Она не была красивой, более того, она
была ужасно некрасивой, эта новая барменша. Ее огромный  хозяин  называл  ее
Клейя. Никто не отпускал шуточек по ее поводу. Никто не утруждал  себя  тем,
чтобы подойти поближе к стойке и рассмотреть ее в этом длинном, бесформенном
сером платье. Оуле заявила, что она ей нравится,  эта  Клейя.  Причина  была
проста, и лучше всех изложил ее Фракс:
   - Фьють! От природы ей досталось лицо, которое даже  ее  мать  не  смогла
полюбить,   а   что   касается   фигуры,   то   метла,   пожалуй,   выглядит
привлекательнее.
   Женщина, которую теперь все называли Клейя,  не  возражала  против  такой
характеристики. Она  заплатила  эту  цену,  чтобы  быть,  наконец,  рядом  с
любимым.  Всю  ее  жизнь  красота  была  для  нее  больше  проклятием,   чем
благословением. Один-единственный мужчина из всех  относился  к  ней  как  к
женщине, а не как к игрушке, тот единственный мужчина, которого  она  всегда
любила. Ее отец и могущественный богатый аристократ  Эзьюкар  устроили  так,
что она вынуждена  выйти  замуж  за  последнего,  которому  нужен  был  лишь
красивый  предмет,  блестящая  игрушка,  чтобы  хвастать  ею  на  публике  и
устраиваемых им приемах. Между тем мужчина,  которого  она  любила,  покинул
Суму. И вот теперь, спустя годы, она последовала за  ним,  и  они,  наконец,
оказались вместе.  Две  маленькие  комнаты  на  втором  этаже  таверны  были
несравнимо милее для нее  напичканных  слугами  апартаментов  Эзьюкара.  Она
немного переживала, что из-за нее Ахдио пришлось вернуться к своей практике,
правда, это случилось лишь раз; по ночам в их апартаментах на  втором  этаже
таверны, что находится в Лабиринте, его чары рассеивались, вуаль  безобразия
спадала с нее, и она вновь становилась его прекрасной Джодирой.

Линн Эбби

ИЗБРАННИК БОГА

   Судя по тому, как ловко орудовал он кувалдой на  длинной  ручке,  мужчина
вполне мог быть профессиональным каменотесом, только какой каменотес стал бы
работать в одиночку ночью в недостроенном храме.  Он  мог  бы  быть  воином,
потому что, когда появился напарник, сменил кувалду на меч и умело  фехтовал
во время урока, продолжавшегося до тех пор, пока лучи солнца не  залили  пол
храма, пробиваясь через каменные колонны. Но в первую очередь он был  жрецом
- жрецом Бога-Громовержца Вашанки, и только потом каменотесом и воином.
   Родом он был из знатной ранканской семьи: дальний родственник  покойного,
никем не оплакиваемого императора; и такой же дальний нового - хотя довольно
трудно было признать в нем такового, с грязными потеками  пота  на  спине  и
черными волосами, свисающими влажными спутанными космами.  И  окажись  рядом
кто-нибудь из столичной знати, за  аристократа  скорей  был  бы  принят  его
светловолосый партнер, а Молин Факельщик - Верховный  жрец  бога  Вашанки  -
удостоился  бы   презрительного   прозвища   "червь",   которым   ранканские
завоеватели окрестили покоренных илсигов.
   Он был рожден в позолоченной детской комнате храма Вашанки в Рэнке - плод
тщательно организованного изнасилования. Его отец искалечил  и  убил  десять
человек с безупречной родословной, прежде  чем  взял  женщину,  изображавшую
Азиуну, сестру Вашанки, во время ритуала Убиения Десяти. Неважно, что Азиуна
была рабыней и умерла при родах. В детстве Молин получил лучшее  воспитание,
какое только могли дать ему его смертный отец и поклонявшиеся Вашанке жрецы.
   Его восхождение по иерархической лестнице было скорым,  если  не  сказать
стремительным. Послушник в возрасте пяти лет; оруженосец командующего армией
- десяти, в четырнадцать он руководил осадой  Валтостина,  за  одну  ночь  в
четырех местах пробив стены и захватив крепость. Стали поговаривать, что  со
временем он станет  Верховным  Иерофантом,  но  успехи  в  военном  деле  не
сопровождались, к сожалению, должным почтением к стоящим выше. И он исчез из
виду, вероятно, впал в немилость, затерявшись в длинных коридорах Имперского
храма, и вновь появился лишь в возрасте  тридцати  лет,  чтобы  сопровождать
неудобного принца Кадакитиса в ссылку в Санктуарий.
   - Имея пару таких бойцов, можно идти  на  баррикады,  -  поздравил  жреца
Уэлгрин, начальник регулярного гарнизона Санктуария, когда они вложили  мечи
в ножны. - Мне жаль глупцов, считающих жрецов Вашанки мягкотелыми.
   Молин вместо того, чтобы принять восхищение Уэлгрина, окунул лицо в таз с
ледяной  водой.  Жрецы  Вашанки  стали   мягкотелыми   из-за   непоправимого
отсутствия самого бога. Вашанка умер для  Санктуария  -  умер,  потому  что,
когда бога отделяют от тех, кто ему  поклоняется,  люди  продолжают  жить  -
люди,  но  не  бог.  А  что  делать  жрецам,  посредникам  между   богом   и
поклоняющимися ему людьми, что делать им, когда бог уходит? Это был  не  тот
вопрос, над которым Молину нравилось рассуждать.
   Натянув на плечи  тунику  богатого  торговца,  Молин  спрятал  кувалду  в
расщелину между двумя каменными глыбами в человеческий рост высотой.
   - Вчерашнюю ночь баррикады продержались? - спросил он,  вкладывая  меч  в
ножны, прикрепленные к луке седла.
   - Наши люди выстояли,  -  скривившись,  ответил  Уэлгрин,  проходя  через
портик недостроенного храма Вашанки. - В Низовье  вновь  была  стычка  между
пасынками и нищими. И что-то смертоносное движется вдоль реки Белая  Лошадь.
Но ничего особенного, что  могло  бы  побеспокоить  покой  наших  рыбоглазых
хозяев.
   Был день Ильса по календарю илсигов, день Саванкалы для ранканцев и  день
Живота у бейсибцев (невежи - давать названия дням недели по частям  тела,  а
не  в  честь  богов);  но,  что  самое  важное,  это  был  ярмарочный  день.
Гражданская война прекращалась на один  день  в  неделю,  и  враги  выясняли
отношения в стычках иного рода. Тропа Денег, как и все прочие главные  улицы
города, была заполнена кипучей торговой жизнью -  иногда  законной,  чаще  -
нет.  Парочка  рассталась  у  Прецессионной  улицы,  где  вспыхнул  прилавок
торговца съестным. Уэлгрин по долгу службы, как представитель правопорядка -
плохого ли, хорошего, другого в городе не было, - поспешил на помощь  купцу,
а Молин, сам переодетый торговцем, затерялся в сплетении улиц.
   Здесь, где пятна разноцветных значков  на  дверях  домов  гласили,  каким
бандам и отрядам принадлежит территория и каждый  сытый  человек  верхом  на
сытой лошади представлял собой движущуюся мишень, Факельщик  сбросил  личину
торговца: распрямил плечи, взял поводья в левую руку, а  правую  положил  на
бедро, готовый выхватить  оружие,  которое  скрывал  плащ.  Оборванные  дети
бросали вызов его способности  постоять  за  себя,  выкрикивая  оскорбления,
сочетающие    анатомические    подробности    и    родословную    с    такой
изобретательностью, что ей позавидовал бы бывалый вояка, -  не  догадываясь,
что обзывают Верховного жреца Вашанки в Санктуарии. А тот, не обратив на них
внимания, свернул в залитый солнцем переулок.
   Но солнечный свет вдруг исчез. Тяжелые черные тучи, предвестники перемены
погоды, сгрудились над головой. Порыв леденящего ветра проревел по переулку,
заставив  лошадь  испуганно  осесть   на   задние   ноги.   Дети   и   нищие
воспользовались моментом, когда внимание Молина  переключилось  на  коня,  и
жрец неожиданно для себя обнаружил, что окружен толпой оборванцев, а с  неба
посыпались иглы мокрого снега.
   Молин бросил поводья,  позволив  вышколенному  боевому  коню  напасть,  и
выхватил из ножен меч. Соотношение сил изменилось в его  пользу,  когда  он,
стиснув руку, приставившую нож к его почке, швырнул подростка  на  мостовую.
Чего никак не ожидали нападавшие, так это купца, сражавшегося,  словно  один
из трижды проклятых настоящих пасынков, и, хотя им очень хотелось  притащить
его  к  своему  вожаку  для  более  близкого  знакомства,  они  бросились  в
рассыпную. Подобрав поводья, Молин вскочил на коня, вонзил  каблуки  в  бока
скакуну и понесся во дворец.
   - Пошли за конюхом, чтобы тот отвел коня на конюшню и проследил, чтобы  о
нем позаботились, - приказал Факельщик, добравшись до кордегардии у Западных
ворот дворца, позабыв про свой рваный и промокший наряд торговца.
   - Забыл свое место, бродяга? Чтобы я подчинялся какому-то вонючему жителю
Низовья...
   - Пошли за конюхом - и моли бога, чтобы я забыл твое лицо.
   Стражник застыл, узнав, наконец, властный голос  жреца  Бога-Громовержца,
который с неприкрытой яростью резкими  движениями  намотал  поводья  на  его
задрожавшую  руку.  Перепуганный  до  смерти  юноша  схватился   за   шнурок
проведенного на конюшню колокольчика так, словно от этого зависела сама  его
жизнь.
   Когда Верховный жрец вышел на просторный пустынный  плац  перед  дворцом,
буря стала еще сильнее. В  лужу  грязи  неподалеку  ударила  молния,  вызвав
облако зловонных испарений. Те, кто помнил жуткие летние бури, уже  Укрылись
в сухих помещениях в глубине дворца. Молин осмотрел на пристройку, в которой
жили два ребенка, воплощения одновременно и Вашанки, и нового, неосвященного
еще Бога Бури, когда очередная молния залила небо голубым серебром. Инстинкт
подсказывал ему  бежать  через  двор,  но  он  не  был  уверен,  что  сможет
невредимым добраться до парадного  подъезда  дворца,  и  нырнул  в  одну  из
потайных дверей недалеко от Западных ворот.
   -  Мой  повелитель  Молин,  -  обратился   к   нему   лысый   мужчина   в
розово-пурпурном  шелке,  хватая  Факельщика  за  руку,  когда  тот  шел  по
коридорам. Простое переодевание не могло обмануть  бейсибского  придворного,
привыкшего к тому, что женщины его народа  наряжаются,  как  цветы,  да  еще
красят в тон кожу. - Мой повелитель Молин, одно слово...
   Бейсибцы называли его  "повелитель",  только  когда  были  напуганы.  Они
поклонялись одной-единственной богине - Бей,  смертным  воплощением  которой
была стерва-бейса, повелительница змей, и понятия не  имели  о  характере  и
настроениях Богов Бури.  Молин  вырвал  промокший  насквозь  рукав  из  руки
придворного со всем отвращением, какое вызвали в нем гнев и отчаяние.
   - Передай Шупансее, что я приду в Присутственный  зал,  когда  закончится
буря и никак не раньше, - произнес он на безукоризненном ранкене,  а  не  на
том ублюдочном жаргоне, что стал в последнее время средством  общения  между
разными народами.
   Молния отразилась на черепе придворного,  побежавшего  докладывать  своей
госпоже, а Молин, скользнув за грязный гобелен,  очутился  в  хитросплетении
узких переходов, которыми пронизали дворец строители-илсиги и которых до сих
пор не обнаружили бейсибцы. Едва позволяя по высоте и ширине пройти воину  в
доспехах, проходы были грязными и зловонными, но помогали сохранить  остатки
ранканского присутствия в Санктуарии, к ужасу пучеглазых захватчиков.
   Молин вошел в альков, где звуки бури казались незначительными в сравнении
с той яростью, что  выплескивалась  из  соседней  комнаты.  Коридор  впереди
наполнился неестественным сиянием. У жреца по коже побежали  мурашки,  когда
он перешагнул четкую черту, разделявшую свет и  тень.  Многолетняя  привычка
подсказывала ему пасть на колени и  молить  Вашанку  об  избавлении  -  будь
Вашанка жив, в молитве не было бы нужды. Заверив себя, что это  не  опаснее,
чем идти по палубе плывущего корабля, жрец вошел в детскую.
   Центром сияния был белокурый голубоглазый демон, названный им  Гискурасом
по совету гадалки С'данзо. OH громко кричал,  размахивая  игрушечным  мечом,
светящимся красным светом, но слов жрец разобрать не  мог.  Другой  ребенок,
миролюбивый сын гадалки, тянул Гискураса за ногу, пытаясь  оттащить  его  от
неподвижного тела, которое тот колотил мечом. Артон, однако, не мог тягаться
силой со своим сводным братом, когда в том бушевал гнев бога.
   Молин заставил себя войти в ослепительный ореол, и, наконец, ему  удалось
схватить мальчика и оторвать его от пола.
   - Гискурас! - несчетное число раз проорал он.
   Мальчишка  отбивался  с  решительностью  подростка  из  трущоб:  кусался,
лягался, размахивал мечом, и вскоре от влажной одежды Молина повалил пар. Но
жрец был настойчив; сначала он поймал ноги мальчика, затем прижал его руки к
телу.
   - Гискурас, - уже нежно произнес он, когда сияние начало  мерцать  и  меч
выпал из руки ребенка.
   - Курас! - эхом откликнулся второй ребенок, прижимаясь к ногам Молина.
   Вспыхнув   последний   раз,   сияние   исчезло.   Гискурас    превратился
всего-навсего в напуганного всхлипывающего ребенка. Молин  погладил  его  по
голове, потрепал по спине и посмотрел на пол, где бесформенной  кучей  лежал
один из жрецов.
   Кивком головы Факельщик приказал остальным  выйти.  Оставшись  наедине  с
детьми, он сел на низкий стульчик и поставил мальчика перед собой.
   - Что случилось, Гискурас?
   - Он принес  кашу,  -  сквозь  всхлипывания  и  шмыганье  носом  произнес
мальчик. - Артон сказал, что у него есть леденец, а он дал только кашу.
   - Ты растешь очень быстро, Гискурас. И если не будешь кушать, ослабнешь и
почувствуешь себя плохо.
   С той поры как месяца четыре назад в детской появился Артон, оба мальчика
выросли на длину ладони взрослого мужчины от запястья до кончиков пальцев, и
проблема роста была постоянным кошмаром всех, кто имел к этому отношение.
   - Если бы ты съел кашу, уверен, Алквист дал бы тебе леденец.
   - Я хотел, чтобы он умер, - безучастно сказал Гискурас,  но,  как  только
эти слова сорвались у него с языка, он в страхе припал  к  Молину.  -  Я  не
хотел этого. Я не хотел этого. Я просил его встать, а он не слушался. Он  не
встал.
   Только опыт  общения  с  детьми  позволил  Молину  правильно  истолковать
отрывистые фразы Гискураса - в глубине души  он  знал,  что  произошло,  уже
когда началась гроза.
   - Ты сделал это не нарочно, - тихо ответил он, убеждая скорее  себя,  чем
ребенка.
   Прекратив всхлипывать, Гискурас сразу же  заснул;  бесчинства  Бога  Бури
всегда истощали крохотное тельце мальчика. Молин отнес ребенка  в  кроватку,
где, если повезет, он проспит два-три дня.
   - Курас больше не может здесь оставаться, - сказал Артон, дергая за  полу
видавшей виды туники Молина.
   Мальчик С'данзо редко говорил с кем-нибудь, кроме своего сводного  брата.
Позволив Артону взять его за руку, Факельщик повел мальчика в угол, подальше
от сиделок, потихоньку возвращавшихся в притихшую детскую.
   - Ты должен найти нам место, отчим.
   - Я знаю, я ищу. Когда я получу известия от отца Гискураса...
   - Нельзя ждать Темпуса. Ты должен молиться, отчим Молин.
   Говорить с Артоном было вовсе не то же самое, что говорить с обыкновенным
ребенком с  молочными  зубами  Прорицательница  предупредила,  что  мальчик,
возможно, обладает легендарной способностью С'данзо  предсказывать  будущее.
Молин отказывался верить заявлениям ребенка, пока малыш напрочь не отверг  в
качестве отца Кадакитиса, и принцу пришлось признаться в том,  кто  истинный
отец ребенка. Теперь Факельщик верил Артону.
   - У меня нет богов, которым я мог бы молиться, Ар  тон,  -  объяснил  он,
направляясь к двери. - Я могу полагаться лишь на себя самого и тебя -  помни
это.
   Он плотно задернул занавес. Два послушника, укладывавшие тело Алквиста на
носилки, отошли в сторону, позволяя иерарху прочесть подобающую  поминальную
молитву. Жрец-воин, Молин за свою жизнь благословил смерть такого количества
неопознанных обрубков бренных тел, что ничто,  казалось,  не  способно  было
заставить задрожать его голос. Он почти уверовал в то, что  стал  совершенно
невосприимчив к ужасам смерти, но лицо  доброго  старого  жреца  со  следами
внутреннего кровоизлияния вызвало у него щемящее чувство.
   - У нас нет древесины гикори для погребального костра, -  сообщил  Молину
Изамбард, старший из послушников - Рашан забрал с собой все, что было.
   Молин прижал кончики пальцев к глазам - подобающий жест жреца,  отдающего
дань уважения усопшему, хотя в данном случае, помимо этого, он  не  позволил
политься слезам.
   Рашан - беспринципный провинциальный жрец, единственной  целью  которого,
еще до смерти Вашанки,  было  вредить  всем  реформам,  проводимым  Молином.
Облако гнева, достойное самого Вашанки, невидимо закружилось  вокруг  Молина
Факельщика. Ему захотелось найти  Рашана,  которого  звали  Глаз  Саванкалы,
забить полено гикори  в  его  глотку  и  использовать  это  ничтожество  для
разжигания погребального костра Алквиста. Или схватить свой парадный  кинжал
и вонзить его так глубоко в грудь  Гискураса,  чтобы