руку с мечом, пытаясь понять,  кто  там,  и  тыкая
мечом наугад, пока не коснулся острием каменной стены.
   Вправо и влево от него, похоже,  была  пустота,  он  протянул  вперед
вторую руку и нащупал дверь. Деревянную.  Сперва  приложил  к  ней  ухо,
прислушался, а потом осторожно отворил, очень осторожно, потому  что  за
дверью тускло горел светильник и этот свет ослепил его.
   - ..друг... - услышал он чей-то голос.
   И в ответ - вопль, тот самый.
   Наконец ему удалось кое-что разглядеть.  Едва  освещенное  помещение,
старые колонны, покрытые пятнами плесени из-за постоянной сырости, а  на
полу, возле кучи мусора, две человеческие  фигуры...  Он  протиснулся  в
дверь, сжимая в руке меч и стараясь не дышать.
   Проклятая петля скрипнула. Один из людей обернулся.
   - Ай-й-й-й-я! - завопил Страт,  рассчитывая  взять  их  на  испуг,  и
бросился вперед. Он успел преодолеть  лишь  половину  расстояния,  когда
незнакомец вздернул голову Крита вверх и приставил к  его  левому  глазу
острие кинжала.
   - Хочешь, чтоб он ослеп? Брось меч! Брось!
   Крит пытался что-то сказать. Может, просил пить?  Он  весь  выгнулся,
чувствуя у глаза острие клинка, и дрожал как осиновый лист.
   - Брось меч, говорю!
   Страт уронил меч на пол и успел заметить,  что  незнакомец,  отбросив
кинжал, обеими руками схватил что-то, лежавшее возле него на соломе.  Он
тут же бросился на него, изо всех сил оттолкнувшись  ногами  и  стремясь
одним прыжком преодолеть расстояние между ними...
   Арбалет! Это был арбалет Крита... Арбалетная стрела  пронзила  Страта
насквозь. Его аж развернуло; он зашатался, но продолжил движение вперед,
на ходу вынимая из ножен кинжал, и падал теперь  с  выставленным  вперед
оружием, точно камень из пращи, прямо на этого человека с неопасным  уже
арбалетом в руках.
   Он ударил его в живот. И всем телом ощутил этот  удар,  почувствовав,
как кровь незнакомца окропила его руки, как  тот  задрожал,  прижатый  к
нему инерцией, намертво сцепившись с ним, а потом оба рухнули на пол,  и
торчавшая из плеча Стратона арбалетная стрела зацепилась за что-то. Тело
его пронзила острая боль, и он ухнул куда-то в непроницаемую тьму.
 
*** 
 
   - Никак  не  могу  остановить  кровь,  -  сказал  Стилчо.  -  Мне  не
дотянуться...
   Ишад подняла руку, не то останавливая его, не то отстраняя -  это  уж
пусть он сам решает, что  его  больше  устраивает!  -  и  уставилась  на
кровавые следы схватки; солома на полу была буквально пропитана кровью.
   - Ведьма... - с  трудом  вымолвил  Крит,  глядя  на  нее  одним,  еще
способным видеть глазом. Голос  его  больше  всего  походил  на  воронье
карканье. Мало того, он в нее еще и плюнул!
   - Вот она, благодарность! Ну  еще  бы!  -  Сейчас  Ишад  куда  больше
беспокоил Стратон. Она подобрала юбки, чтоб не запачкать подол в  крови,
которой был залит весь пол, и ощупала его спину и шею; пульс на шее  еще
бился. Стрела попала высоко, под самую ключицу. В то же самое плечо. Еще
раз.
   - Будь ты проклята! - прошептал Крит. - Чтоб тебе в  аду  гореть!  Да
отпусти же ты его наконец!
   Стилчо  перевернул  Страта  на  спину,  и  она  дотронулась  до  лица
раненого. Он был весь в крови и  почти  без  сознания,  однако  все  еще
пытался что-то сказать. Ишад коснулась его губ и бровей  -  пусть  спит!
Она еще много чего с ним сделала, потом наклонилась и поцеловала его - в
лоб и в губы, хотя все было перепачкано кровью.
   - Оставь его в покое, ведьма проклятая!
   Критиас как-то умудрился из последних сил прокаркать эти слова и даже
привстать, опираясь на локоть.  Видно  было,  что  ему  страшно  хочется
броситься на нее...
   Она резко повернулась и нажала рукой ему на  горло,  а  потом  слегка
оттолкнула назад. Он упал, обессиленный, однако умудрился опять  плюнуть
в нее.
   Но она сдержалась и заговорила спокойно:
   - Он пришел, чтобы спасти тебя. И ко мне обратился только ради  тебя.
Но ты этого помнить не будешь. - Она теперь удерживала его  одним  своим
взглядом, а потом наклонилась, разрезала связывавшие его веревки  ножом,
который вынула из рук мертвого, и поднесла  сложенные  вместе  ладони  к
лицу Крита. Вырвавшийся  из-под  ее  ладоней  магический  огонь  тут  же
залечил ему глаз, истерзанные  пыткой  руки,  утихомирил  боль  во  всех
ранах, восстановил искалеченную плоть... - Спи, Критиас, - велела она.
   Это  было  частью  ее  проклятья  и  ее  гипнотического   таланта   -
способность заворожить  любого  и  стереть  из  его  памяти  даже  следы
воспоминаний об этом, сделать здоровые глаза  незрячими  либо  наоборот,
создать в памяти человека подробные  воспоминания  о  том,  чего  с  ним
никогда не происходило...
   Примерно так, в общем, и начался ее роман со Стратоном... пока она не
принялась рисковать с другими вовсю, заставляя  Стилчо  умирать  столько
раз, сколько раз он утолял ее страсть,  исполняя  то,  что  ведено  было
тяготевшим над ней проклятьем...
   - Идем, - сказала она Стилчо, беря его за руку. -  Нам  надо  еще  за
Морией успеть. Крит сам тут справится.
   И привлекла Стилчо  к  себе,  но  в  последний  момент  остановилась,
видимо, чем-то смущенная.  Но  все  же  повернула  к  себе  его  лицо  и
коснулась пальцами щеки, стирая память об этом подвале, а потом повлекла
его за собой к свету.
 
*** 
 
   По счастливой случайности  один  из  стражников  заметил  в  переулке
гнедого жеребца Стратона. Этот переулок в течение дня осматривали  сотни
раз, но стражник, увидев открытый люк, решил еще раз все проверить. Крит
уже совсем выбился из сил, пока тащил находящегося в полубессознательном
состоянии тяжеленного Страта к лестнице, возле которой и упал. Теперь он
лежал в темноте, а Страт рядом с ним истекал кровью,  однако  преодолеть
этот подъем у него уже не было сил.
   Когда их наконец обнаружили, погрузили на конные носилки и  доставили
в лазарет, оказалось, что  Крит  сильно  изможден,  весь  в  ссадинах  и
синяках, и у него сломано несколько ребер, что, впрочем,  не  так  уж  и
трудно было исправить с помощью гипсовой  повязки.  Страт  же  пострадал
гораздо сильнее.
   У Страта хватило сил пройти через все это и постараться спасти своего
напарника от проклятого безумца, грозившего ему медленной  смертью.  Это
Страт отвлек от него убийцу и принял в  свое  плечо  арбалетную  стрелу,
зная, что  она  в  него  попадет,  потому  что  только  так  мог  успеть
преодолеть  оставшееся  расстояние   и   всадить   кинжал   в   ублюдка,
собиравшегося распороть Криту горло.
   Из последних  сил  он  разрезал  на  нем  веревки.  А  потом  потерял
сознание.
   Криту и самому еще нужно было лежать в постели. Но он встал. И  сидел
возле Страта, молча держа его за руку и думая: "Будь я проклят,  но  все
равно пойду к той ведьме, в этот ее дом у реки, непременно пойду! Я буду
умолять ее, если это потребуется..." Он знал, что теперь его вечно будут
преследовать воспоминания о  том,  как  Страт  отвлекает  внимание  того
ублюдка, как намеренно подставляет себя под  выстрел,  как  успевает  из
последних сил вонзить кинжал точно в  цель...  А  еще  он  всегда  будет
помнить слова Страта, которые  тот  сказал,  когда,  невзирая  на  боль,
разрезал его путы: "Проклятье, ну и попали мы, Крит, ну и вляпались!
   И как ты тут очутился?"
   Да, только так и мог сказать Страт, тот, прежний, Страт. Такой, каким
он был до того,  как  эта  ведьма  прибрала  его  к  рукам.  Страт,  его
напарник!
   Страт примерно так и выразил свои  мысли,  когда  наконец  очнулся  и
обнаружил, что Крит сидит у его постели при  свете  почти  догоревшей  и
здорово оплывшей свечи, что стояла на столике у кровати:
   - Проклятье, вот так вляпались мы с тобой! - сказал он. - Но я  вроде
все делал, как надо, а? Ты как думаешь?
 
ВЛАСТЬ КОРОЛЕЙ 
 
Джон ДЕКЛЕС 
 
   - Боюсь, дорогой, наживем мы себе неприятностей с этим спектаклем.  -
Глиссельранд взяла еще один клубок ярко-желтой шерсти  и  смешала  ее  с
темно-коричневой, из  которой  вязала  все  утро.  Бесконечная  возня  с
шерстью была единственным  занятием,  которое  связывало  ее  с  прошлой
жизнью и которое она еще не забросила; с течением лет  у  нее  все  чаще
бывали приступы сожаления о былом,  о  том  давнем  времени,  когда  она
сбежала из дому и стала актрисой бродячей труппы.
   - По-моему, милая, ты  совершенно  зря  беспокоишься,  -  откликнулся
Фелтерин, прихлебывая из кружки ячменный отвар.
   Он просматривал очередную пьесу.
   - Ну,  ты,  наверное,  был  слишком  занят,  чтобы  прислушиваться  к
сплетням, а между прочим, в этом ужасном городе только и говорят теперь,
что о грядущей свадьбе принца Китти-Кэта и Бейсы! -  Голос  Глиссельранд
звучал немного пронзительнее, чем это нравилось Фелтерину. - Тебе  разве
не приходило в голову, что пьеса, которую  попросил  нас  сыграть  Молин
Факельщик, может быть воспринята как политическое заявление?
   - С какой стати? - рассеянно спросил  Фелтерин.  Он  лишь  краем  уха
слышал, что она говорит.
   - Ну, во-первых, в ней изображен крайне неудачный династический брак,
- сказала Глиссельранд. - А во-вторых, там есть совершенно замечательная
сцена - Верховный жрец вынуждает короля  подчиниться  своей  воле.  Надо
полагать, она была написана в такие времена,  когда  некий  король  явно
попытался превысить свои полномочия и некий маг, собственно и написавший
эту пьесу, счел необходимым изобразить этого монарха преклонившим колена
перед мудростью служителей храма.
   - Ну, хорошо... -  Фелтерин  оторвал  наконец  взгляд  от  старинного
пергамента, на котором  был  написан  текст  пьесы.  Его  голубые  глаза
уставились на Глиссельранд; и, как всегда, он не мог не  восхититься  ее
красотой - просто  удивительно,  что  она  продолжает  оставаться  такой
красавицей... Вежливому кавалеру и вспоминать не следует, сколько  ей  в
действительности лет. По меньшей мере пятьдесят! -  Но  какое  отношение
все это имеет к тебе, дорогая, и ко мне?
   - Фелтерин, милый мой,  -  Глиссельранд  говорила  с  ним  терпеливым
тоном, словно с ребенком, - ты же сам прекрасно знаешь,  как  эти  пьесы
воздействуют на людские умы! Тебе  разве  не  приходило  в  голову,  что
Молин, возможно, попытается использовать нас, чтобы получить власть  над
принцем?
   - Дорогая, я  согласен,  что  драматургия,  безусловно,  имеет  самое
непосредственное отношение к магии. Но влияние различных пьес совершенно
непредсказуемо, и Молин, будучи жрецом, прекрасно понимает, что ни  один
из наших спектаклей не может  обеспечить  ему  именно  того  конкретного
результата, которого он  добивается.  Изменения,  которые  происходят  в
сознании  людей,   когда   они   смотрят   наши   представления,   столь
незначительны, что скорее всего никаких ощутимых результатов и вовсе  не
принесут. Молин видел эти спектакли в Рэнке. И, конечно же, понимает - я
в этом уверен! - что подобным образом их использовать нельзя...  А  тебе
не следует плохо думать о таком замечательном  человеке,  который  столь
любезно предложил нам организовать здесь театр  и  пригласил  совершенно
очаровательного художника, этого Лало, который нарисует нам декорации. И
главное, позаботился, чтобы нас хорошо разместили и сытно кормили,  пока
мы не устроимся в Санктуарии как следует.
   - Возможно, ты и прав, - промолвила Глиссельранд, помолчав минуту.  -
И все-таки ты меня удивляешь своим простодушием! Мы столько лет  вместе,
а ты по-прежнему невинен, точно дитя! Интересно, как тебе это удается...
   Это замечание повергло Фелтерина в полнейшее недоумение, и он счел за
лучшее вернуться к заучиванию текста;  вполне  нормальная  реакция,  ибо
слова жены, ведущей  актрисы  театра,  были  совершенно  недоступны  его
пониманию. Через минуту  он  был  уже  полностью  поглощен  той  ужасной
сценой, в которой король обнаруживает, что его молодая жена  влюблена  в
своего пасынка,  сына  короля  от  предыдущего  брака.  Фелтерин  жестом
отчаяния схватился за свои пышные белоснежные волосы,  невольно  начиная
репетировать и совершенно не замечая ласковой и  снисходительной  улыбки
Глиссельранд, которая с нежностью во взоре наблюдала за ним.
   Труппа в последние дни  растеряла  большую  часть  своего  реквизита,
поспешно покинув Рэнке, а так как в пьесе "Власть королей"  действовали,
естественно, сплошь  лица  королевской  крови,  то  Фелтерину  надлежало
восполнить недостаток корон, скипетров и иных регалий высшей  власти.  С
этой целью он отправился на рынок Санктуария, взяв с собой  Снегелринга,
которому предстояло играть в спектакле  роль  королевского  сына  Карела
(роли королей Фелтерин  всегда  оставлял  себе,  а  роли  более  юных  и
романтических персонажей отдавал тем, кто помоложе), и Лемпчина,  совсем
еще мальчишку, который в труппе выполнял обязанности прислуги. Им  нужен
был кузнец, но такой, который обладает хоть каким-то  чувством  стиля  и
навыком тонкой работы - ведь изваять корону или скипетр  совсем  не  то,
что клепать обручи для бочек или ковать подковы.
   И, разумеется, было неизбежно, что они тут же привлекут внимание  тех
посетителей рынка, что живут в Низовье или Лабиринте: ведь, столько  лет
исполняя на сцене роли королей, Фелтерин и в обыденной жизни держался  с
важностью монарха, не обладая, однако, соответствующей  мудростью.  Ведь
ни один настоящий король не отправился бы на базар в сопровождении всего
лишь одного взрослого телохранителя и какого-то неуклюжего мальчишки!
   Им еще повезло, здорово повезло, что первыми, кто предпринял  попытку
ограбить старого актера,  были  далеко  не  лучшие  воры  Санктуария.  В
противном случае им точно пришлось бы проститься с объемистым кошельком,
выданным  Молином  Факельщиком.  А  так  получилось  довольно   забавно:
карманники-недоучки налетели на Фелтерина, а их вожак (который при  всей
своей глупости умудрился дожить аж  лет  до  восемнадцати)  бросился  им
помогать да еще и нож выхватил - ну и тут же убедился, что  актеры  и  в
жизни владеют клинком ничуть не хуже, чем на сцене.
   Кинжал Снегелринга мгновенно вылетел из аляповато разукрашенных ножен
и, описав в воздухе красивую дугу,  вонзился  в  руку  вожака.  Брызнула
кровь. Нож выпал у воришки из рук. Остальные нападавшие с округлившимися
от удивления глазами тут же бросились наутек, а их предводитель, зажимая
рану, пошатываясь и подвывая от боли, поспешил заползти в какую-то щель.
   Юные бандиты явно  не  ожидали,  что  Снегелринг,  с  его  брюшком  и
огромными залысинами, столь ловко обращается с оружием.
   - Смерть всем, кто выступит  против  нашего  короля!  -  провозгласил
Лемпчин; голос у него был уже вполне басовит, но Пока  еще  недостаточно
глубок для сцены. Однако он тут же все и испортил, начав хихикать.
   К счастью, юные карманники не были знакомы с принципами  сценического
искусства и восприняли заявление Лемпчина всерьез.
   - Отличная игра, мой дорогой!  -  воскликнул  Фелтерин,  обращаясь  к
Снегелрингу. - А тебе, мой мальчик, - заметил  он  Лемпчину,  -  следует
научиться не выходить из роли, пока не упадет  занавес!  Что,  например,
было бы с нами, если б они не убежали? Или решили, что мы так шутим?
   - Ну и что, господин  Снегелринг  запросто  покрошил  бы  их  всех  в
капусту! - отвечал Лемпчин.
   - Несомненно, это был бы прекрасный выход, - сказал Фелтерин, понижая
голос на целую октаву, так что  теперь  он  звучал,  в  точности  как  у
мертвого оракула из пьесы "Нодрада". - Но в таком случае мы приобрели бы
столько врагов, сколько дружков у этих юных мерзавцев, и однажды  темной
ночью, идучи один, ты непременно попался бы им,  и  тебе  перерезали  бы
глотку.
   Мальчишка шумно сглотнул.
   - А нам пришлось бы искать  другого  мальчика  на  твое  место,  чтоб
выносил за актерами ночные горшки, - добавил Снегелринг.
   Лемпчин тут же забыл о страхе и покраснел. Фелтерин  прекрасно  знал:
мальчишка недолюбливает Снегелринга, хотя и уважает его как  актера;  и,
разумеется, мечтает когда-нибудь занять его место на сцене  -  если  как
следует вызубрит все  роли  и  подстроит  тому  какой-нибудь  несчастный
случай.
   - Ладно, пошли, - сказал Фелтерин, взъерошив Лемпчину волосы.  -  Вон
та кузница, про которую говорил Лало - прямо через площадь. Пока я  буду
договариваться с кузнецом, постарайся уговорить его жену, чтобы погадала
тебе по руке. Говорят, женщины С'данзо отлично гадают. Глядишь, она тебе
еще великое будущее на подмостках предскажет!
   Переговоры с кузнецом  Даброу  прошли  вполне  успешно,  хотя  тот  с
извинениями сообщил, что обладает недостаточным  опытом  в  изготовлении
королевских корон. Этому  здоровенному  мужику  явно  не  по  душе  было
повышенное внимание, которое Снегелринг уделил его жене Иллире, но он не
сделал ни одного движения, чтобы положить этому конец.  Вероятно,  решил
про себя Фелтерин, он просто не хочет выставлять себя  круглым  дураком,
открыто проявляя ревность к  какому-то  толстому  коротышке  с  лысеющей
башкой. Однако сам он разубеждать  кузнеца  пока  не  спешил.  Репутация
Снегелринга, этого вечного дамского угодника, и без  того  скоро  станет
известна всему  Санктуарию,  что,  конечно,  приведет  к  дополнительным
осложнениям для всей труппы. Так пусть это случится позднее, после  того
как люди уже  привыкнут  ходить  в  их  театр,  а  труппа  сумеет  найти
возможность успокоить особо рьяных критиков той распущенности, что якобы
царит в актерской среде, - ведь даже в таком  развращенном  городе,  как
Санктуарий,  более  чем  достаточно   желающих   обрушить   на   актеров
"справедливое" возмущение по этому поводу.
   Что же касается жены кузнеца,  то  Фелтерина  сейчас  гораздо  больше
интересовал  ее  наряд.  И  то,  почему  она  красится  так,   что,   на
неподготовленный взгляд, выглядит совершеннейшей старухой.
   Может, надеется на уважение, которое принято оказывать старикам?  (Он
прекрасно знал, что подобное уважение со стороны молодых чаще  всего  не
более чем иллюзия. Его собственный почтенный возраст пока что  обеспечил
ему лишь не слишком доброжелательную и довольно  завистливую  терпимость
со стороны молодежи, но уж никак не уважение. Никто и не думал считаться
с его мнением; молодые лишь выжидали,  когда  он  умрет  и  можно  будет
занять его место!) А может, эта Иллира скрывает какое-то горе? Она и  не
подумала отвечать на комплименты Снегелринга, чего тот явно  не  ожидал.
На лице ее застыло вполне уместное профессиональное спокойствие,  однако
Фелтерин был не менее профессионален и догадался, что она как будто всем
этим несколько удивлена и никак не может взять в толк,  с  чего  бы  это
Снегелринг стал с ней заигрывать.  Неужели  она  не  знает,  что  актеры
пользуются гримом не менее искусно, чем С'данзо, и в тех же самых целях?
Неужели не понимает, что Снегелринг прекрасно разглядел  под  ее  грубой
маской пленительную молодую женщину?
   Фелтерин отложил пока эту загадку - она была  вполне  достойна  того,
чтобы  быть  занесенной  в  реестр  прочих  его  наблюдений  по   поводу
удивительных проявлений человеческого характера, - и закончил разговор с
Даброу.
   А Лемпчин, поняв наконец, что гадалка вовсе не  собирается  бесплатно
предсказывать ему будущее, стал канючить, выпрашивая в качестве утешения
пирожное, и в итоге Снегелринг по дороге домой надрал ему уши.
   Сам театр пока еще только строился - на развалинах здания, сгоревшего
во  время  чумных  бунтов  и  расположенного  между  Западной  улицей  и
Прецессионной. Это было достаточно близко от  дворца,  чтобы  принц  мог
приходить сюда, когда ему будет угодно, но все же не  настолько  близко,
чтобы ранканские вельможи перестали чувствовать себя особо приближенными
к королю во всех отношениях. Молин предложил сперва построить жилье  для
актеров на некотором расстоянии от здания театра, к примеру, в  Западном
районе, где велось новое строительство; но Глиссельранд дала понять -  в
самых  выспренных  и  жеманных  выражениях,  -  что  ак