трисы  не  смогут
чувствовать себя в безопасности, если им придется поздним вечером  одним
преодолевать   такие   расстояния,    а    обеспечить    соответствующим
сопровождением хотя бы ее одну обойдется Молину в сумму, которую  он  не
мог себе позволить. После ее заявления у жреца просто не осталось выхода
- кроме одного:  грубо  и  прямо  предложить  ей  самой  позаботиться  о
телохранителях или обходиться без них. Но он этого не  сделал,  и  жилые
помещения теперь примыкали непосредственно к театру. Там,  правда,  было
не слишком просторно, но  все  же  это  было  значительно  лучше  любого
другого жилья, какое они могли бы себе  подыскать  в  рабочих  кварталах
возле Боен.
   Архитектор   храма   Вашанки   даже   решил   лично   наблюдать    за
строительством, как будто ему  было  недостаточно  работ  по  завершению
городских стен, которым он уделял так много внимания  и  сил.  Но,  было
похоже,  только  строительство   театра   способно   удовлетворить   его
творческий пыл. Он предложил  план  создания  огромной,  даже  роскошной
сцены, однако совсем не обиделся, когда Фелтерин спокойно и  авторитетно
разъяснил ему, что сцена должна располагаться выше, а гримерные - ниже и
за нею; а также напомнил о необходимости  создания  кладовых  в  крыльях
здания, где можно было бы хранить реквизит по мере его накопления.
   Строительство шло полным ходом, и здание театра уже начинало походить
на театры старого Ранке. Был устроен даже просцениум -  вещь  невиданная
нигде, кроме столичных театров, - а также  ложи  для  высокопоставленных
лиц, желавших не только  смотреть  спектакль,  но  и  заставлять  других
любоваться ими; имелась и особая королевская ложа - на тот случай,  если
принц пожелает присутствовать на представлении. В конечном  итоге  театр
тоже был вполне весомым политическим  инструментом,  особенно  для  тех,
кто, подобно покойному императору, умел им пользоваться.
   Поэтому Фелтерин не особенно удивился (хотя кое для кого  это  вполне
могло бы стать сюрпризом!), когда, войдя в  театр,  увидел  в  вестибюле
Бейсу Шупансею, попивавшую ячменный  отвар  в  компании  Глиссельранд  и
нескольких фрейлин, красота которых бледнела лишь в  сравнении  с  самой
Бейсой.
   Фелтерин на секунду остановился, пораженный великолепием их  нарядов.
Одни только ткани, из которых было сшито платье Бейсы,  стоили  столько,
что этой суммы  с  лихвой  хватило  бы  на  погашение  всех  театральных
расходов. Таких роскошных одежд в Ранке никогда не видывали. А Шупансея,
надо  сказать,  отлично  умела  носить  свои  наряды;  грудь   ее   была
соблазнительно обнажена, но сама Бейса держалась при этом с  необычайным
достоинством,  гордо  подняв  голову,  что,  впрочем,  выглядело  вполне
естественным и ничуть не было похоже  на  проявление  высокомерия.  Ярко
окрашенная змея обвивала ее шею, подобно  ожерелью,  и  это  удивительно
соответствовало той особой атмосфере, присущей театру.
   За всю свою жизнь  Фелтерин  видел  лишь  одну-единственную  женщину,
которая выглядела бы столь же царственно: Глиссельранд в роли,  кажется,
Адрианы из "Храмового огня", однако он, разумеется, ни в коем случае  не
собирался сообщать об этом Бейсе!
   - "Неужто день красою застит ночь?" - вместо приветствия процитировал
он реплику из пьесы "Верховный маг", поскольку все еще не выяснил, каким
титулом следует величать Шупансею. - "И  не  осколки  ль  дня  -  ночные
звезды?"
   Бейса улыбнулась и приподняла пленки, прикрывавшие ее "рыбьи"  глаза.
Она, разумеется, прекрасно понимала, что это всего лишь лесть,  и  сразу
догадалась, почему он сейчас ею воспользовался. Но  решила  отнестись  к
этому милостиво и снисходительно.
   - Я пришла посмотреть на ваш театр, - сказала она. - И,  кроме  того,
мне бы хотелось сделать  свой  небольшой  вклад  в  дело  его  успешного
создания, если, конечно, здесь это сочтут приемлемым и уместным.
   Фелтерин решил, что Шупансея ему определенно нравится.
   - Ну разумеется! - воскликнул он. - Наверное, моя жена уже успела все
вам тут показать. Или же вы ждали моего возвращения?
   - Да, она все нам показала, и мы обсудили с ней, что я могла  бы  вам
подарить. А пока мы ждали вас, она предложила нам отведать этих  вкусных
сладостей  и  замечательного  ячменного  отвара,   который   приготовила
собственноручно.
   - Ну, если вы обо всем уже договорились с моей женой, я,  разумеется,
возражать не стану, - сказал Фелтерин. - Но могу ли я узнать, что за дар
вы столь любезно нам предлагаете?
   - Госпожа Бейса предложила нам обить всю королевскую ложу бархатом, -
сообщила Глиссельранд (в голосе ее звучало все  то  богатство  оттенков,
которым она блистала на сцене). - Не только перила - всю ложу, внутри  и
снаружи! Мне кажется, это чрезвычайно любезно с ее стороны, правда?
   - Не только любезно, но и щедро! - восхитился Фелтерин. - Могу  ли  я
предположить,  что...  (выхода  не  было  -  тут  непременно  требовался
какой-нибудь  титул!)  Ваше  Высочество  намеревается  посмотреть   наше
скромное представление?
   - С огромным удовольствием посмотрю все те  спектакли,  которыми  так
восхищались когда-то в Рэнке, - сказала Бейса. - Тем  более  что  я  уже
очень давно  живу  в  Санктуарии.  У  себя  на  родине  я  всегда  могла
развлечься и посмотреть представление  в  театре,  и,  надо  признаться,
теперь мне этого весьма не хватает. Я с нетерпением жду  вашего  первого
спектакля и непременно приду его посмотреть.
   Фелтерин прекрасно понял,  почему  она  употребила  прошедшее  время,
упомянув о спектаклях, дававшихся в Рэнке, но не стал на  этом  особенно
фиксировать свое внимание: ведь  если  королевская  ложа  будет  занята,
будет полон и весь театр!
   Позднее,   вечером,   у   Фелтерина,   правда,   возникли   кое-какие
дополнительные соображения по поводу спектакля "Власть королей".  Помимо
актеров на главные роли - короля, его сына и молодой жены  -  требовался
еще  один  актер:  на  роль  лучшего  друга  юного  принца  и   наиболее
привлекательного персонажа пьесы. Особенно  он  был  хорош  в  последнем
акте, когда погибал от стрелы убийцы во время пылкого объяснения в любви
к принцу и преданности ему. Фелтерин считал эту сцену самой  красивой  и
трогательной, а также - самой загадочной сценой спектакля, ибо смысл  ее
никак не разъяснялся. Ведь и в реальной жизни никто  никогда  так  и  не
узнал, кто и за что убил Рорема.
   Проблема заключалась в том, что комик Раунснуф,  единственный  актер,
действительно способный сыграть эту роль, уже  обнаружил,  к  несчастью,
где находится таверна "Распутный Единорог".
   Несомненно, в любом городе имеется немало подобных заведений,  но,  с
точки зрения Раунснуфа (и он постарался разъяснить ее  самым  доходчивым
образом), "Распутный Единорог" являл собой нечто совершенно особенное.
   - Фелтерин,  господин  мой,  мне  никогда  не  приходилось  наблюдать
столько  великолепных  типажей  в  одном   месте!   Это   же   настоящая
сокровищница! Я мог бы  там  дневать  и  ночевать,  изучая  этих  людей,
запоминая их манеру двигаться и говорить,  впитывая  все  странности  их
произношения!.. Там есть, например, один юный брюнет, жуткий  хвастун  и
забияка, с ног до головы увешанный кинжалами, но на поверку  оказавшийся
удивительно нежным и ранимым.., так вот:  верить  ему,  конечно,  нельзя
совершенно, но он поразительно привлекателен... А еще  там  бывает  одна
молодая женщина, явно благородного происхождения,  и  она,  можешь  себе
представить, настоящий гладиатор! Я как-то осмелился с нею побеседовать,
и она сказала, что сама выбрала эту профессию! Я  был  просто  потрясен!
Как жаль, что ты туда не ходишь!
   И не то чтобы Фелтерин опасался, что комик выпьет в этом сомнительном
заведении слишком много вина или пива. Все актеры,  в  общем-то,  тратят
немало  времени,  стараясь  наблюдать  за  другими  людьми,  изучать  их
характеры и поступки, но  у  Раунснуфа  это  попахивало  патологией,  он
словно питался характерами других людей и все свои наблюдения с  успехом
использовал на сцене. Это был великолепный актер, но стоило ему уйти  за
кулисы или вообще выйти из театра, как его поведение  начинало  вызывать
некоторое беспокойство.  Глиссельранд,  например,  как-то  сказала,  что
боится оставлять Раунснуфа наедине с Лемпчином - и не  потому,  что  тот
может развратить мальчишку; просто у нее было предчувствие, что однажды,
вернувшись домой, она найдет в горшке рагу,  приготовленное  из  молодых
косточек Лемпчина.
   - Как у тебя идет работа над ролью? - спросил Фелтерин. Он отнюдь  не
ожидал от пьяного комика правдивого ответа, но надеялся, что  правду  за
него скажет вино.
   - К премьере выучу, - пообещал Раунснуф.  -  Не  беспокойся.  Это  же
совсем небольшая роль!
   - Конечно, небольшая. Но очень важная. К тому же не забывай:  это  не
комедия, а трагедия! Ты ведь уже пробовал играть в трагедии, и результат
был так себе. Очень был бы тебе признателен, если б ты на время  оставил
свои наблюдения, хотя бы до открытая, и посвятил все время  делам  более
неотложным. "Распутный Единорог" никуда не денется, а  спектакль  вполне
может провалиться.
   Раунснуф,  усевшись  на  пол,  задумчиво  сплетал  и  расплетал  свои
короткие и толстые пальцы. Потом почесал  округлое  брюшко  под  пестрым
шутовским нарядом и молвил, пожалуй, чересчур смиренно:
   - Надо полагать, ты прав. И мне действительно хотелось бы  произнести
предсмертную речь Рорема и не рассмеяться! "О,  ты,  чья  кровь  в  моих
струится жилах! Ты, кто мне ближе и роднее  брата!  И  кто  влечет  меня
сильней, чем зов природы!.." - Раунснуф так расхохотался,  что  даже  на
спину упал, задрав свои короткие ноги со слишком маленькими  для  такого
тела ступнями и дрыгая ими в воздухе. - Нет, правда, звучит так,  словно
ему позарез в сортир нужно!
   Фелтерин тоже с трудом сдержал  смех.  Вырванные  из  контекста,  эти
слова и впрямь звучали весьма двусмысленно.
   - Перестань, Раунснуф,  -  сказал  он,  протягивая  толстяку  руку  и
помогая ему встать. - Иди-ка лучше спать, а то весь дом перебудишь.
   - Постой... Дай вспомнить... - произнес комик,  отряхиваясь.  -  Ага!
Вот сейчас я тебе покажу, как тот парень ходит...
   И он, мгновенно преобразившись,  и  без  всякой  посторонней  помощи,
взлетел по лестнице и заскользил вдоль перил, похожий на легкую тень,  -
так двигался один из самых знаменитых воров города.
   Фельтерин сел и задумался. Раунснуф ухе дважды  в  прошлом  настолько
забывался, погружаясь в изучение интересных типажей, что не  являлся  на
представления. Такого больше допускать нельзя, по крайней  мере  сейчас,
на первом этапе работы театра.
   Его, конечно, не привяжешь, да и угрожать ему нельзя  -  только  хуже
будет: он просто замкнется и будет играть совсем скверно.
   Что же делать?
   Фелтерин бросил взгляд на кошель с золотом,  что  дал  ему  Молин,  и
снова стал думать, как лучше использовать эти деньги, как  благодаря  им
сделать так, чтобы представление действительно  состоялось  и  спектакль
имел успех. Наконец он решил сам посетить "Распутный Единорог".
   Однако с утра ему пришлось беседовать с человеком,  который  оказался
самым интересным из всех подданных империи, с которыми  ему  приходилось
встречаться раньше.
   Проснулся он с ощущением, что в комнате что-то горит,  и  хотел  было
вскочить и закричать, но сдержался. Он прекрасно знал, что,  если  резко
вдохнуть дым, который во время пожара всегда сперва  собирается  вверху,
над кроватью, иногда не выше, чем на ладонь, над лицом спящего человека,
можно угореть. Он протянул руку, пытаясь коснуться Глиссельранд, которая
вроде бы должна была лежать рядом, а другую руку поднял  вверх,  надеясь
определить, где именно поджидает смерть.
   Его ожидали два сюрприза. Первый - Глиссельранд рядом не оказалось. В
постели лежал он один. И, кроме того, никакого дыма над головой не было,
огня тоже, и воздух был не раскаленный, а просто теплый!
   Фелтерин напряг зрение, вспомнив, что по утрам теперь часто видит  не
так хорошо, как прежде.
   И увидел, что находится вовсе не у себя в спальне и не в  собственной
удобной постели, а полулежит в каком-то шезлонге  из  красно-коричневого
атласа, укрытый легким покрывалом из узорчатой камки. Правда, он  был  в
своей длинной шерстяной ночной рубашке,  а  шезлонг  казался  достаточно
просторным, чтобы вместить двоих, но это единственное, что  хоть  как-то
напоминало ему о том, что заснул он в своей кровати.
   Он находился в просторном зале с низкими потолками и полом из  черных
и белых мраморных плит, уложенных в шахматном порядке.  Толстые  коврики
были разбросаны там и тут, а в  огромном  камине,  рядом  с  которым  он
сидел, ярко горел огонь.
   Это и был тот самый источник тепла, из-за  которого  ему  показалось,
что в доме пожар. Стены комнаты  были  обшиты  понизу  панелями  темного
дерева, а в верхней части задрапированы шелком темно-розового оттенка  с
золотым  шитьем.  На  стенах  висели  какие-то  картины  в   рамах,   но
рассмотреть, что на них изображено, Фелтерин не мог: все расплывалось  и
рисунки казались просто смазанными пятнами.
   Возле камина стоял  слепой  слуга,  а  напротив  Фелтерина  виднелось
разукрашенное резьбой кресло, больше похожее на трон, и на нем  человек,
закутанный в плащ  с  надвинутым  на  лицо  капюшоном.  Из-под  капюшона
зловеще светились красным глаза незнакомца.
   -  Господин  мой  Фелтерин.  -  Голос  звучал  вполне  дружелюбно   и
принадлежал, похоже, человеку  молодому,  хотя  актер  так  и  не  смог,
несмотря на весь свой опыт, определить (и это очень его беспокоило), кто
этот человек: мужчина или женщина?  -  Знайте,  что  на  самом  деле  вы
находитесь вовсе не здесь.
   Хотя, впрочем, вы, вероятно, это и так уже поняли?
   Ничего Фелтерин не понял,  но  кивнул  утвердительно:  от  него  явно
ожидали, что он должен не только знать  это,  но  и  понимать,  как  это
произошло.
   - Вот и хорошо, - продолжал голос. - Я предполагал, что столь опытный
актер легко  догадается,  что  это  всего  лишь  иллюзия.  Некий  способ
общения. Меня зовут Инас Йорл, я житель этого города, но нечасто  выхожу
в свет по причинам,  которые,  возможно,  объясню  вам  позже.  Я  решил
встретиться с вами наиболее удобным для меня образом и прошу вас  помочь
мне развеять скуку, связанную с тем, что я  вынужден  все  время  сидеть
дома.
   Вот это Фелтерин мог понять! То, что этот человек  прячет  свое  лицо
под капюшоном, и то, сколь хитроумно  устроил  он  эту  тайную  встречу,
свидетельствует, по всей вероятности, о каком-то жестоком увечье.
   - Вы, должно быть,  желаете,  чтобы  я  придумал  для  вас  в  театре
что-нибудь вроде закрытой ложи? - предположил он. - Чтобы самому  видеть
оттуда все, оставаясь абсолютно невидимым для других, верно?
   - Как вам удалось так быстро меня узнать?  -  спросил  Инас  Йорл,  и
голос его изменился - не тон, но тембр. Это  привело  старого  актера  в
восхищение: мастерское владение голосом!
   И так тонко, как бы невзначай! Именно так он сделал бы сам, играй  он
подобную роль - Нет, мой добрый господин, вас я не знаю, - возразил  он.
- Но  знаю  других,  просивших  меня  о  таком  же  одолжении.  У  одной
прекрасной  дамы  лицо  было  изуродовано   оспой...   Другой   человек,
благородный воин, не желал демонстрировать страшные  шрамы,  оставленные
ему на память войной... Ничего необычного  в  подобной  просьбе  нет.  В
Ранке у нас по крайней мере одна ложа всегда была снабжена  специальными
занавесями - как раз для такой надобности. Думаю, мы и здесь  можем  это
устроить, хотя, признаться, не ожидал, что кто-то уже  сейчас  обратится
ко мне с подобной просьбой.
   Из-под капюшона донесся смех, и не  успел  он  отзвучать,  как  голос
Инаса Йорла опять изменился: теперь он  звучал  отрывисто,  гортанно,  с
хрипотцой - так мог бы разговаривать  старый  вояка.  Фелтерин  искренне
позавидовал  его  Поразительному  умению  управлять  своими   голосовыми
связками.
   - Ну что ж, по крайней мере, ты обо мне ничего не знаешь!
   Это совершенно бесспорно. И я, видимо,  пока  оставлю  тебя  в  твоем
святом неведении, ибо ты здорово насмешил меня своим простодушием.  Хотя
все равно ты рано или поздно узнаешь.
   И мою ситуацию ты разгадал  довольно  точно.  Хорошо,  отдыхай  пока,
Фелтерин Теспиан. Можешь еще  поспать.  И  считай,  что  заключил  самую
выгодную сделку в мире: ведь ты способен менять обличье  по  собственной
воле, то надевая ту или иную маску, то снимая ее. А теперь - спи!
   Фелтерину ужасно хотелось продолжить  столь  интересную  беседу,  еще
хоть немного побыть в обществе Инаса Иорла, потому что как  раз  в  этот
момент он заметил, что его собеседник явственно меняется -  как  внешне,
так и внутренне; вот уж какому фокусу он бы с  радостью  научился  тоже!
Исполнение главной роли в пьесе "Рогет-горбун" всегда считалось одной из
вершин актерского мастерства, но  не  потому,  что  роль  эта  требовала
огромной эмоциональной отдачи, а  из-за  чисто  технических  трудностей:
актера стягивали специальной "сбруей",  с  помощью  которой  имитировали
физическое уродство Рогета. Фелтерин готов был уже умолять  Инаса  Йорла
научить его искусству подобного перевоплощения, но  вдруг  почувствовал,
что его захлестнула какая-то темная волна - и проснулся в своей постели,
крепко  и  нежно  обнимая  Глиссельранд.  Сквозь  щели  в  ставнях   уже
пробивались лучи утреннего солнца.
   Он осторожно убрал руку, чтобы не потревожить жену, тихонько выбрался
из постели и оделся. Когда он кипятил  воду  в  маленькой  кухне,  чтобы
приготовить себе ячменный отвар, то услыхал, как скрипнула,  открываясь,
и тут же захлопнулась дверь театра. Должно быть,  художник  Лало  пришел
пораньше - рисовать набор декораций для сцены аутодафе в  третьем  акте,
решил Фелтерин.
   Нет в мире ничего более впечатляющего, чем создание на сцене  иллюзии
горящего костра, но нет и ничего более трудного  для  осуществления.  На
сей раз, чтобы произвести  на  зрителей  наиболее  сильное  впечатление,
Фелтерин решил прибегнуть  к  использованию  трехсторонних  декораций  с
разными, так сказать, фазами горения костра  на  каждой.  Декорации  эти
можно было вращать, а снизу  к  ним  крепились  узкие  полоски  материи,
имитирующие языки пламени, и Лемпчину предписывалось неустанно  колебать
это "пламя" с помощью потайной системы веревок и колосников. В мерцающем
свете факелов эффект должен был быть поистине потрясающим.
   Фелтерин так размечтался, что, забыв про кипящий  чайник,  сходил  за
текстом  пьесы  и  записной  книжкой  и  принялся  заносить  туда   свои
соображения,  которые,  как  он  считал,  способны  еще  более   усилить
воздействие этой замечательной сцены на зрителя. Он  едва  заметил,  как
вставшая с постели Глиссельранд  поставила  возле  его  локтя  горшок  с
ячменным отваром  и  кружку,  а  также  -  тарелку  с  яичницей,  сыр  и
нарезанный хлеб, оставшийся с вечера.  К  этому  она  добавила  миску  с
вареньем  из  весьма  редкого  сорта  красных  апельсинов,  тех   самых,
легендарных, энлибарских. У них  еще  оставалась  примерно  дюжина  этих
замечательных плодов, полученных в уплату  за  билеты  на  их  спектакль
"Стальной скелет". Эту  пьесу,  по  мнению  большинства,  написал  некий
энлибарский колдун, и энлибриты готовы были ехать куда угодно,  лишь  бы
увидеть постановку.
   Из глубокой задумчивости Фелтерина, склонившегося над текстом,  вывел
незнакомый  женский  голос,  гулко  зазвучавший  под  сводами  театра  и
сопровождаемый дивными колоратурами Глиссельранд.
   - Я всего лишь принесла Лало обед, - говорила женщина, - хотя, честно
говоря, все же надеялась вас увидеть.  Прошло  уже  много  лет,  но  мне
никогда не забыть... Видите ли, когда Лало работал над одной картиной, с
помощью которой, в сущности, и завоевал мое сердце, я от  нечего  делать
решила сходить на ваш спектакль