няла из его рук  чашу.  Он  ощутил,  как  девушка
тонет, так же явственно, как чувствовал, что тонет  сам.  Затем  чашу  взяла
Сивени и осушила ее; великая всепоглощающая  отчетливость,  хлынувшая  в  ее
сознание, ослепила их, и Харран едва не рухнул  на  колени.  Он  думал,  что
видел небеса. Теперь он  понял,  насколько  ошибался.  Кто-то  схватил  его:
Мрига. Харран вцепился в ее хрупкие руки, словно это была последняя связь  с
действительностью. Теперь он многое видел, хотя и  не  своими  глазами.  Там
были другие глаза, наблюдающие за всеми,  находящимися  в  кругу;  не  тупые
звериные глаза, вроде глаз ошарашенных крыс, но  глаза  ясные  и  радостные,
сияющие на морде  небольшой  собаки,  жаждущей,  что  они  прорвут  чары  ее
хозяйки...
   - Пусть они творятся,  -  воскликнула  Сивени,  -  пусть  для  нас  будет
подготовлен путь, мы идем! Мы идем!
   И Харран почувствовал,  как  она  подняла  чашу,  чтобы  швырнуть  ее  на
исписанный мрамор и открыть путь, почувствовал, что Сивени  заколебалась,  и
увидел, как она качнулась.
   Его глаза снова заработали, вопреки воле.  Сияла  луна  там,  где  ее  не
должно быть, а изумленная Сивени изучала свою  порезанную  руку,  смотря  на
струящуюся кровь.
   - Что-то не так, - сказала она. - Больно быть не должно.
   Она упала на пол, а чаша, покатившись по кругу, разбилась не в том месте,
и вся приготовленная жидкость разлилась черной лужей под луной.
   Харран бросился к ней. Края раны потемнели и горели. Он в ужасе  взглянул
на Мригу.
   - Нож...
   - Яд, - ответила она с искаженным лицом. - Но он был у меня весь день...
   - Вчера, - сказал Харран.
   Потрясенная, Мрига вспомнила молодого человека  и  нож,  в  котором  была
заключена смерть. Шпион Факельщика.
   Они в ужасе посмотрели друг  на  друга,  бросив  только  один  взгляд  на
прекрасное молодое тело Сивени, прожившей тысячи  лет  илсигской  богиней  и
теперь пережившей эти тысячи лет за одно опустошительное мгновение.
   И тотчас же влетевшие  со  свистом  стрелы  с  серебряными  наконечниками
поразили обоих. Они упали.
   Когда отголоски заклятия улеглись, за спинами своих людей появился  Молин
Факельщик, от которого  не  укрывалось  ничто  из  происходящего  в  городе,
особенно если совершающих определенные поступки людей глупая  любовь  делала
неосторожными. Да и Буревестник еще  не  устроился  в  этом  мире  и  шепнул
словечко о грубых богинях, лазающих через стены туда  и  обратно.  Тщательно
разорвав круг, Молин расшвырял ногой осколки чаши с вином и  кровью  и  пнул
иссохшее до костей и кожи тело своего зодчего.
   - Мне очень хотелось бы, чтобы люди не пытались обманывать меня, - сказал
он. - По крайней мере безумцы, пытающиеся творить заклятья. У них ничего  не
получится.
   Он со вздохом отвернулся.
   - Уберите это, - сказал он одному из своих людей,  -  а  завтра  пришлите
сюда отряд строителей и  разберите  до  основания  это  здание.  Камень  нам
пригодится.
   И он  пошел  урвать  кусочек  сна.  Впереди  его  ждал  долгий  день  для
выполнения поручений Буревестника.
   Его люди, оттащив трупы на скотобойню, оставили храм  в  темноте.  Только
одно они не смогли заметить: небольшое  тело,  материализовавшееся  в  тенях
лунного света и  принявшее  форму  маленькой  изящной  собаки,  за  взглядом
которой стоит слишком много жизней.
   Зарычав, Тира встала и вышла в ночь обдумывать план мщения.

Линн Эбби

САНКТУАРИЙСКИЙ НОКТЮРН

   Уэлгрин стоял спиной к городу - уязвимому и равнодушному. Одной ногой  он
опирался на сломанную сваю,  сплетенные  руки  лежали  на  поднятом  колене.
Глаза, пустые, взирающие на застывший причал, залитый светом звезд,  следили
за тем, не появится ли  хотя  бы  мелкая  рябь,  предвестник  надвигающегося
бриза.
   Последние четыре дня  над  городом  висело  одеяло  пропаренного  солнцем
воздуха. Минувшей зимой из дворца поступил  приказ  вывесить  ложные  знаки,
предупреждающие о чуме. А затем  в  сухую  весну  зараза  вырвалась-таки  из
затхлых сточных канав, и только везение - или божественное  вмешательство  -
спасли Санктуарий от  вымирания.  Но  вот  уже  несколько  дней  неподвижный
болезнетворный воздух высасывал жизненные силы из всех живых существ, и  для
чумы наступила самая благодатная пора.  Знать  встревожилась.  Встревожилась
настолько, что бежали из дворца и особняков в  городе  в  окрестные  имения,
зачастую не более чем илсигские  развалины,  чтобы  дождаться  там  перемены
ветра. Восстановление заброшенных крепостных стен встало,  так  как  камень,
кирпич и строительные отряды в открытую переманивались для обеспечения  уюта
и безопасности тех, у кого хватало средств или влияния, чтобы позволить себе
это.
   Но если чума все же нагрянет, стены, особняки и тенистые веранды вряд  ли
спасут от заразы. И он, как начальник гарнизона,  получил  приказ  выставить
заслоны. Воины ворчали, поскольку предпочли  бы  бездельничать  в  казармах,
коротая  время  за  игрой  в  кости,  но  сам  Уэлгрин  с  радостью  получил
возможность вырваться за пределы  стен,  удерживавших  летнюю  жару  так  же
надежно, как и болезнетворную сырость зимы.
   Санктуарий затих. Никто  и  пальцем  не  шевелил  без  надобности.  Улица
Красных Фонарей, которую патрулировал  Уэлгрин,  стала  почти  пустынной.  В
такие ночи, как эта, немногие мужчины  готовы  были  платить  за  то,  чтобы
прикоснуться к липкому от пота телу.
   Была немалая доля  иронии  в  том,  что  после  более  чем  года  погоды,
определяемой колдунами и ведьмами, разговор на этой улице велся  о  крушении
магии. Большинство борделей - крупных заведений, во  всяком  случае,  таких,
как Дом сладострастия - обычно покупало прохладный ночной  ветер  у  Гильдии
магов, но в это лето (в  действительности  само  лето  было  ничем  не  хуже
прочих) храм магии постоянно оставался закрытым, а чародеи,  члены  Гильдии,
если и выходили на люди, то потели, как простые трудяги.
   По слухам, худшее было уже позади, и  магия  возвращалась,  правда,  пока
только к сильнейшим или проклятым, и была настолько непредсказуема,  что  ее
не продавали ни за какую цену. Слухи ходили всякие, но Уэлгрин,  действующий
по личному указанию  Молина  Факельщика,  иногда  выуживал  из  них  правду.
Огненный столб Буревестника, очистивший  Санктуарий  от  мертвых  и  несущих
смерть, всосал в себя и саму среду, в которой  существовала  магия.  Пройдут
еще годы и годы,  прежде  чем  Гильдия  магов  Санктуария  начнет  продавать
что-либо существеннее шарлатанских заклятий и трюков, использующих  ловкость
рук.
   Черная вода гавани сверкала алмазами  отраженных  звезд;  слабый,  словно
шепот, ветерок тронул водную гладь. На  влажных  досках  причала  вытянулись
коты с рваными ушами и нездоровыми зелеными щелками глаз. Мимо одного из них
по канату пробежала мышь или молодая крыса, но он  не  соблаговолил  поднять
даже хвост. Если человек застывал неподвижно, подобно котам: медленно дыша и
успокаивая мысли, словно воду в гавани, - он мог забыть о жаре, погрузившись
в безвременное оцепенение, которое было почти приятным.
   Уэлгрин пытался искать это забытье, но оно ускользало  от  него.  Он  был
ранканским воином, начальником гарнизона, назначенным поддерживать порядок в
городе. Он гордился тем, что выполнял возложенную на него  задачу.  Он  ждал
встречи: в этом и заключалась истинная причина того, почему сегодня ночью он
сам предпочел совершать обход
   Лето стало свидетелем перемены в общественной структуре  города,  ставшей
столь глубокой, сколь и неожиданной: официальная протекция  распространилась
на затравленные остатки НФОС после того, как их предводитель, будучи предан,
едва не погиб в стенах дворца. Бойцы трущоб, вроде Зипа, чьи жизни в  начале
лета измерялись часами и минутами, теперь  обитали  в  бараках  пасынков  на
Подветренной и обливались холодным и горячим  потом,  обучаясь  под  началом
помощников Темпуса
   В чем же была причина такой перемены, спросите  вы?  В  когда-то  любимой
кузине принца Кадакитиса и  никогда  не  любимой  племяннице  Молина:  Ченае
Вигельс, молодой женщине, обладающей недюжинными способностями  и  небольшим
умом. Именно в  ней,  предложившей  Уэлгрину  предательство,  и  за  которой
теперь, с ведома и позволения своих повелителей, он следил.
   Еще совсем недавно Уэлгрин не признавал за женщинами  способности  влиять
как на  его  собственную  жизнь,  так  и  на  вселенские  реалии;  потом  он
возвратился в Санктуарий.  В  этом  проклятом  богами  и  магией  месте  все
наихудшее  всегда  являлось  творением  женских   рук.   Уэлгрин   приучился
сдерживать язык и не пить лишнего, общаясь с женщинами, чьи обнаженные груди
пялились на него, с женщинами, чьи глаза горели красным пламенем неумирающей
ярости, и с женщинами,  чьи  любовные  забавы  заставляли  мужчин  встречать
утренний рассвет мертвыми, - и все же они были менее безумными, чем Ченая.
   По слухам, которые подтверждал Факельщик, ей благоволил сам Саванкала. По
слухам, она никогда не проигрывала, что бы это ни означало, хотя Ченая и  те
немногие напуганные из уцелевших  представителей  царской  семьи,  о  судьбе
которой мало кто сожалел, бежали из  ранканской  столицы  после  переворота,
осуществленного Тероном, и застряли здесь, в Санктуарии, который никогда  не
притягивал никого, кроме неудачников.  Но  что-то  это  все  же  означало  -
Уэлгрин лично убедился в этом. И в имении Край Земли, где Ченая жила  вместе
со своим отцом, небольшой группой гладиаторов  и  разочарованными  остатками
того, что когда-то было высшей ранканской прослойкой  города,  обитал  жрец,
лишенный богами разума, полный  решимости  сделать  из  девушки  бессмертную
богиню.
   Уэлгрин видел часовню, возводимую Рашаном, камни  для  которой  крали  не
только из старых крепостных укреплений, но и из древних заброшенных  храмов.
Уэлгрин сообщил об этом Молину и  увидел,  как  его  наставник  вспыхнул  от
ярости, но ему не  удалось  передать  ощущение  опасности  и  благоговейного
ужаса, которые он испытал, когда слушал проповеди Рашана о Дочери Солнца,  и
когда Ченая почтила его своим доверием и объятиями.
   Поверхность воды снова зарябила,  когда  стая  мелкой  рыбешки  пересекла
большую медленно распространявшуюся полукругом волну. Отбросив  размышления,
Уэлгрин выпрямился.  Его  кожаная  перевязь  скользнула  по  спине,  иллюзия
равновесия тела и воздуха исчезла. Смахнув пот со лба, Уэлгрин вытер руки  о
влажную одежду. Рыба-фазан, развернув плавники, пролетела  над  поверхностью
воды наперерез стае рыбешек. Поправив перевязь, Уэлгрин повернулся к городу.
   Если бы существовала загробная жизнь, если бы Санктуарий не являлся самим
Адом, возможно, он  провел  бы  вечность,  гоняясь,  словно  рыба-фазан,  за
рыбешкой. По крайней мере, рыбы не потеют.
   Узкие извилистые улочки Лабиринта  удерживали  тепло.  Свернув  на  улицу
Проделок Странного  Берта,  Уэлгрин  словно  прошел  через  невидимую  стену
жаркого вонючего воздуха. Принюхавшись, он  подумал  о  чуме  и  понял,  что
должен прислать сюда людей, чтобы они утром обыскали все закоулки в  поисках
трупов. С крыш изредка доносились звуки, говорившие  о  любви  или  страсти,
одержавшей  минутную  победу  над  погодой,  но  в  остальном  Лабиринт  был
непривычно тих для этого часа
   Положив руку на меч, Уэлгрин шагнул спиной  вперед  под  арку  и  надавил
плечом на висевшую на одной петле дверь Пройдя по  усыпанному  мусором  полу
помещения, которое до недавнего времени было одной из тайных  квартир  НФОС,
он приблизился к  оконному  проему,  свесился  к  теням  от  света  звезд  и
попытался предположить, каким путем Кама придет на эту встречу.
   Кама.
   Размягченные от жары, мысли Уэлгрина вернулись  назад  во  времени  и  на
несколько сот ярдов вперед, в глубь Лабиринта, к перекрестку Тика и к другой
ночи, почти такой же жаркой, как  и  эта,  сегодняшняя.  К  ночи,  когда  он
согласился сохранить Зипу жизнь, - по крайней мере, до тех пор, пока  Темпус
не покинет город через новые ворота Санктуария.
   Сначала он услышал коня, двигавшегося слишком быстро по  изрытой  колеями
навозной жиже, которой были залиты камни мостовой, и поспешил к перекрестку,
чтобы успеть увидеть, как всадница вверх тормашками слетела на  землю.  Конь
был прекрасно вышколен и с звезд. Просторная кожа туники свободно  падала  с
ее плеч, а лицо было скрыто в тени.
   - О демоны преисподней - ты даже не вспотела! - приветствовал он ее.
   - Есть места и похуже Санктуария, и я жила в большинстве из них.
   - Я провел пять лет у рагги на Наковальне солнца - там было очень  жарко,
но я по-прежнему потею, словно свинья.
   Рассмеявшись, Кама  заскользила  вниз  по  стене  до  тех  пор,  пока  не
устроилась на полу.
   - Только скажи, что я унаследовала это от отца.
   Уэлгрин, не однажды имевший возможность убедиться, что Темпус и в  лучшие
времена представлял собой ношу более тяжелую, чем его  собственный  отец,  в
самом дурном расположении духа перешел к делу.
   - Дела в Краю Земли становятся все хуже и хуже,  Кама.  С  тех  пор,  как
Ченаю выудили из гавани, она стала похожа на проклятую бейсибскую бутылку  с
гремучей смесью. Ее голова полна вздорных планов, любой из которых  способен
разорвать город на части. Факельщик должен что-то предпринять.
   - Надо только дождаться своей очереди, не так ли? Я слышала, что это люди
Джабала выудили Ченаю, и тот прочел ей нравоучение, высушившее на ней  воду.
Ты же знаешь Молина: он не из тех, кто будет тратить свои силы, когда вокруг
полно других людей, жаждущих...
   - Дело не только в Ченае, Кама, есть еще ее карманный жрец  Рашан  и  его
храм. Он часами сидит на самом пекле, не отрывая взгляда от тени  Саванкалы.
Он богом трахнутый и не пользуется любовью Факельщика.
   - Богом трахнутый? - спросила Кама, напрягаясь.
   Уэлгрин запнулся. То же самое  определение  он  использовал  в  отношении
Молина, после того как его посетил  Буревестник,  побывал  в  его  рассудке.
Уэлгрин еще раз стал свидетелем подобного превращения, и  снова  у  него  не
нашлось  для  этого  других  слов,  кроме  как  "богом  трахнутый".  Человек
становится не просто непредсказуем, но совершенно неуправляем.
   - Да, богом трахнутый, -  повторила  Кама,  когда  Уэлгрин  погрузился  в
молчание. - Криту это понравится, возможно, как-нибудь  я  расскажу  ему  об
этом. Ты считаешь, что Рашан тоже богом трахнутый?
   - Если и нет, он великолепно убедил Ченаю,  что  ей  предстоит  выполнить
работу богов в Санктуарии.
   - Саванкала здесь  не  всемогущ,  это  тебе  известно,  -  напомнила  она
Уэлгрину.
   - Я не говорил о Саванкале. Это может быть любой из них. Этот чертов жрец
бродит по ночам, таская камни из развалин храмов старых богов и укладывая их
в основание своего алтаря.
   - Ты начинаешь говорить как Молин,  -  задумчиво  протянула  Кама.  -  Ну
хорошо, я попытаюсь убедить Молина отнестись к Рашану  серьезно.  Что-нибудь
еще?
   Подобрав ноги, Кама собралась подняться.
   - Если он не прислушается, мы должны будем что-либо предпринять... сами.
   Кама замерла на полпути, уравновесив тяжесть своего тела на  полусогнутой
ноге, затем мягко опустилась на пол.
   - Например?
   С трудом сглотнув, Уэлгрин почувствовал, как напряженность в горле залила
болью уши.
   - Например... убрать его.
   - Вздор.
   Она  смотрела  мимо  него.  Капибан  надеялся,   что   правильно   оценил
направление ее мыслей, и Кама придет к тому же заключению,  что  и  он;  как
надеялся, что ее чувства и преданность Малину Факельщику достаточно  сильны.
Кама, задумавшись, запустила руки в  волосы  и  бессознательно  закрыла  ими
лицо.
   - Да, если дойдет до этого. Если...
   Волосы упали с лица, и оно отразило бледное  сияние  звезд.  Кама  начала
потеть и вынуждена была оторвать  тунику  от  липкой  кожи,  словно  простая
смертная.
   - Как твоя сестра, Уэлгрин? - спросила она, усаживаясь  рядом  с  ним  и,
похоже, горя желанием занять голову другими мыслями.
   - Так же, я полагаю.
   Иллира оправилась от ран быстрее, чем они даже смели  мечтать.  Случайный
взгляд  брошенный  на  нее,  сидящую  у  входа  в  кузницу,  никогда  бы  не
заподозрил, что она целую неделю была на пороге смерти, с  гниющей  раной  в
животе, от топора повстанца, убившего ее дочь. Но вот дух  Иллиры  -  совсем
другое дело.
   - Она никогда не улыбается, Кама. У нее осталось только два воспоминания:
день, когда погибла Лиллис, и  день,  когда  на  Бандару  отплыл  корабль  с
Артоном. Это уже не просто траур.
   - Я пыталась объяснить это вам еще весной.
   Напряжение покинуло Уэлгрина, его подбородок склонился на грудь. Это была
деликатная тема. Молин тратил свои  деньги  на  исцеление  Иллиры,  а  когда
выяснилось, что рассудок ясновидящей поражен больше, чем ее тело, настоял на
том, чтобы почти легендарный  талант  Камы  к  перевоплощению  спровоцировал
выздоровление С'данзо. Никто не хотел говорить об этом, но все  думали,  что
именно поврежденный рассудок  Иллиры  начал,  а  потом  милосердно  завершил
весеннюю вспышку чумы.
   - А мы не слушали.
   Его голос был полон отчаяния. Кама пропустила волосы сквозь пальцы.
   - Я ведь тоже не была уверена. Меня беспокоило, что женщина,  неспособная
причинить зло, страдала больше, чем кто-либо во всем этом  грязном,  вонючем
городе. Клянусь именем всех демонов Ада, парень: последнее, что я когда-либо
хотела бы знать, это твою судьбу, но я снова облачилась бы в одно из  старых
платьев Розанды и стояла бы у кузницы в полуденный зной,  если  бы  считала,
что ей от этого будет хоть какой-то прок...
   - Бесполезно. Она не излечилась душевно - как Страт.
   -  Возможно,  другой  ребенок  поможет,  -  задумчиво  произнесла   Кама,
пропуская мимо ушей упоминание Уэлгрина о пасынке с поврежденным  плечом.  -
Это не заставит ее забыть, но у нее появится предмет забот, чтобы  жить  изо
дня в день до тех пор, пока она не перестанет так остро чувствовать боль.
   Пока она говорила, светловолосый воин смотрел в окно. Уэлгрин  знал,  что
произошло между Камой и Критом. Знал о неродившемся  ребенке,  которого  она
потеряла у Стены Чародеев, и ее тайных страхах, что  другого,  возможно,  не
будет.
   - О демоны Ада, ее муж - здоровенный мужик. Он  думал  об  этом,  но  она
слишком быстро поправилась и ей не  до  любви,  -  сказал  Уэлгрин,  пытаясь
заставить свой голос звучать весело.
   У него получилось лучше, чем он ожидал. Губы Камы скривились в похотливую
улыбку.
   - Есть и другие способы, дорогой.
   Уэлгрин был рад тому, что просачивающийся в комнату свет падал на Каму. У
него вспыхнуло лицо, напряглось в паху. Он многого  даже  не  подозревал  до
самого недавнего времени. Ченая  получила  гораздо  больше  удовольствия  от
своей способности поражать и изумлять, чем от его стараний.
   Уловив смущение Уэлгрина, а  может,  его  отчужденность,  Кама  собралась
уйти.
   -  Я  поговорю  с  ним,  Уэлгрин,  но  ты   по-прежнему   остаешься   его
единственными глазами и ушами в этом городе, и он не  захочет  терять  тебя.
Может быть, мы заберем жреца, на это у меня хватит духу, но ее мы  не  можем
тронуть. Даже если у нее нет никакого божественного покровительства, она тем
не менее остается кузиной Кадакитиса, и принц распнет на кресте всякого, кто
избавит его от нее.
   - Знаю. Я снова и снова твержу себе об этом, когда нахожусь рядом с  ней.
Она постоянно использует меня, делая  вид,  что  выслушивает  мое  мнение  и
заботится обо  мне.  Но  когда  мы  наедине,  остаются  только  ненависть  и
отвращение. Это неестественно.
   Кама остановилась на последней ступеньке.
   - Многие мужчины сочли бы это совершенно естественным и удачным союзом.
   Горечь и злость наполнили рот Уэлгрина  желчью.  Он  едва  не  спросил  о
мужчинах  Третьего  отряда  коммандос  или  пасынках,  или  об  отце   Камы,
неспособном очаровывать женщин, а умеющего только насиловать  их.  Одн