рное, подумала бы о том, чтобы поискать  укрытие.  Ишад
же просто оглянулась и увидела, что какой-то ночной всадник свернул за ней в
переулок, медленно приближаясь, но не предпринимая ничего провокационного.
   Больше того, она повернулась к  нему  лицом;  будь  на  ее  месте  другая
женщина, она, узнав всадника, вероятно,  бросилась  бы  стучаться  в  первую
попавшуюся дверь, ища убежища, но Ишад просто  тихо  вздохнула,  запахнулась
плотнее в черный плащ и с ленивым любопытством посмотрела на него.
   - Ты следишь за мной? - спросила она Темпуса.
   Стук копыт треса по брусчатке лениво замер, а  вслед  за  ним  замерло  и
медленное  размеренное  эхо,  отражавшееся  от  кирпичных  стен  и  булыжной
мостовой. Крыса, петляя, пробежала через полосу лунного света  и  исчезла  в
щели деревянной двери старого склада. Всадник молча возвышался в тени.
   - Не слишком хорошее место для прогулок.
   Ишад улыбнулась, и, как большинство ее улыбок, эта улыбка вышла  мрачной,
заупокойной. Она рассмеялась. В смехе тоже был мрак и слабый укол сожаления.
   - Как ты любезен.
   - Практичен. Стрела...
   - Тебе не застигнуть меня врасплох.
   Ишад редко  говорила  так  много.  Она  не  горела  желанием  вступать  в
дискуссию, но поймала себя на мысли, что разговаривает с этим  человеком,  и
отстранено поразилась этому. Он был для нее тенью. Она была для него  тенью.
Они не имели лиц и в то же время обладали всеми  лицами  Санктуария,  города
полуночных встреч и постоянной борьбы.
   - Я могу исцелять, -  сказал  он  тихим  голосом,  проникающим  до  мозга
костей. - Это мое проклятье.
   - Я в этом не нуждаюсь, - также едва слышно произнесла она.
   Некоторое время он молчал. Возможно, обдумывая сказанное. Затем сказал:
   - Я говорил, нам надо испробовать их... твое и мое.
   Она поежилась. Этот человек шел сквозь сражения и кровь,  этого  человека
всегда окружали другие люди, и он был проклят слишком  большой  любовью.  Он
был персонифицированным конфликтом, светом и тьмой. А у нее ничего этого  не
было. Она была одинока.
   - Ты опоздал на встречу, - сказала она. - Я никогда не жду. И  не  считаю
себя связанной никакими соглашениями.
   Ишад повернулась и пошла прочь от  него.  Но  Темпус,  похожий  на  тень,
послал треса вперед и отрезал ей путь.
   Другая женщина, возможно, отпрянула бы назад. Ишад же  осталась  спокойно
стоять на месте. Может быть, он считал, что ее можно запугать,  может  быть,
это было частью  темной  игры,  но  в  его  молчании  она  прочла  еще  одно
откровение.
   Это  был  вызов.  Ее  нельзя  было  удовлетворить.  И  мужчина   (как   и
многие-многие другие) немного боялся ее, боялся неудачи, боялся,  что  будет
отвергнут;   его   божественность   ставилась   под   сомнение   самим    ее
существованием.
   - Вижу, - сказала она наконец. - Ты покупаешь меня.
   После этих  слов  на  мгновение  наступила  мертвая  тишина,  потом  конь
взрывчато захрапел, стал переступать ногами. Но Темпус не  потерял  контроля
над собой, не потерял его и над животным. Он сидел в седле, сдерживая треса,
собственную натуру и свою раненую честь.
   Обиженный, он стал меньше богом и больше  человеком,  отдавшим  в  заклад
самоуважение: его мысли действительно были поглощены жизнью  и  душами  тех,
кого он дал себе слово купить. Он был двулик: человек и что-то гораздо менее
рассудительное.
   - Я провожу тебя домой, - сказал он тоном  мученической  безысходности  и
отрешенности, словно отвергнутый ухажер дочери мельника.  Но  это  продлится
недолго. Ишад не видела будущее, но она знала  людей  и  знала,  что  Темпус
сделал это предложение из-за своей извечной  личной  войны  с  Громовержцем.
Человек  серого,  человек  полутонов.  Он  мучил  самого   себя,   это   был
единственный для него способ побеждать.
   Ишад могла понять борьбу подобного рода. Она сама вела  такую  же  внутри
своей холодной черноты, только более прагматично. Она откладывала все только
на один день, зная, что на следующий день не устоит перед своими аппетитами,
а на третий снова обретет контроль; так она и жила, по приливам и колебаниям
луны, зная, что именно оберегает она от разрушительных соблазнов. Мужчина же
служил более грубым, более хаотичным силам, не имеющим постоянного течения и
пульсации; этот человек воевал потому, что не мог найти покоя, не мог  найти
мгновения, когда что-то, довлеющее над ним, не заставляло бы его рисковать.
   - Нет, - сказала Ишад, - сегодня вечером я  сама  отыщу  дорогу.  Завтра.
Приходи завтра.
   Она постояла молча, ожидая, какая из двух половин  возьмет  верх  в  душе
Темпуса.
   Темпус пытался сдержать себя. Ишад не знала, получится ли у него, но была
уверена, что он постарается.  Она  видела  зреющий  внутри  него  молчаливый
конфликт, борьбу одной половины с другой. Но вот  он  осадил  коня,  и  Ишад
беспрепятственно двинулась дальше. Темпус был в долгу перед ней.
   Другая женщина, возможно, почувствовала бы учащение пульса и  слабость  в
коленях, такими глазами смотрел он ей вслед. Но Ишад  была  уверена:  Темпус
будет спокойно ждать до тех пор, пока она не скроется из виду.  И  ждать  он
будет только для того, чтобы доказать ей, что умеет ждать.
   Она уважала его. Она очень многое поставила на кон, решившись  взять  то,
что Темпус пообещал в качестве платы, и не зная, сможет ли кто-нибудь из них
пережить это. Возможно, он сознавал  опасность,  а  может,  и  нет.  Она  же
ощущала лишь слабую тревогу и раздражение.
   Ишад выводило из себя то обстоятельство, что ей  не  хватало  Роксаны.  И
своего дома, кишащего предателями. Ее снедало невыносимое беспокойство, ведь
она жила только тогда, когда у нее был враг, постоянно бросающий вызов.
   Только любовник мог тронуть ее в минуты самого тяжелого раздражения.  Она
убивала не за секс. Она убивала за мгновения боли,  ужаса,  власти,  страха,
печали - за что конкретно, она не знала. Чувство это никогда не продолжалось
настолько долго, чтобы его можно было определить точно. Был лишь  один  миг,
когда нужно было пробовать снова и снова, в попытке понять, что это.
   Возможно (иногда гадала она), только в этот миг она и жила.
   Тресский конь с грохотом помчался прочь из переулка, всадник ни  разу  не
обернулся; Стратон, пасынок, прижался к стене и смотрел вслед Темпусу до тех
пор, пока он и его конь не растворились в ночи.
   Затем, быстро обернувшись, он осмотрел темный пустынный  переулок,  зная,
что Ишад уже ушла.
   Она обрушит на него настоящий ад, если узнает, что он следит за ней.
   Он  слышал  -  слышал!  -  о  боги,  он  слышал  шепот  тысячи   голосов,
по-настоящему не слыша его. Затем - затем он сделал выбор, не тот, затем  он
провел столько времени в  Аду,  сколько  было  достаточно  для  того,  чтобы
поколебать у любого человека уверенность в  себе,  в  своем  выборе,  в  том
глупом жесте,  который  в  слепой  ярости  выгнал  его  на  улицу,  заставив
отбросить соображения осторожности и рассудительности. Теперь, возможно,  до
конца жизни его будут одолевать приступы боли, простреливающей плечо,  когда
он повернет руку под опасным углом, -  непредсказуемой  боли,  приводящей  в
ярость и заставляющей застывать в неестественной  позе.  Боль  нападала  так
внезапно, что он не мог определить, болят  ли  это  напряженные  до  предела
суставы и хрящи, или же это  боль  нервная,  от  которой  цепенела  рука,  в
мгновение ока превращая  его  в  человека,  теряющего  контроль  над  собой.
Стратон выполнял упражнения, терпел что есть мочи, когда  рука  затекала,  и
все же в напряженные моменты она его подводила.
   Его уверенность в себе умерла тогда, на улице,  еще  до  того,  как  Хаут
прикоснулся к нему. Тело, о котором он так умело заботился и которое некогда
было  абсолютно  здоровым,  разваливалось.  Теперь  он  даже  на  купцов   и
торговцев, их жен и их детей начал смотреть с какой-то отрешенной  завистью.
Быть воином - удел молодого мужчины, с могучим телом и рассудком, обладающим
волей, опытом и уверенностью...
   Таким он был до того момента, когда один безрассудный поступок  искалечил
его, бросив на обочину жизни на глазах у товарищей, оставил трещину в  руке,
которая должна держать щит, и поселил страх в его груди. Он подозревал,  что
заслужил это, Крит был прав: весь его мир - сооружение из паутины и  лунного
света.
   Женщину, чье лицо он видел в  моменты  любви,  прекрасное  бледное  лицо,
черные волосы, шелковыми прядями рассыпавшиеся по подушкам, лицо  задумчивое
и улыбающееся в мягком свете камина и свечей... он не мог связать с той, что
бродила по закоулкам и выбирала себе без разбора одного за другим любовников
в самых грязных трущобах Санктуария. И убивала их.
   Он следил за ней так, как водил рукой, чтобы  определить  предел  боли  и
научиться сдерживать ее. Он качнулся в сторону рассудка, к  Криту,  к  тому,
чтобы оставить ее, когда пасынки покинут город. Он не обернется ей вслед,  и
он будет все реже и реже вспоминать о ней. Рука заживет,  и  он  поправится,
где-нибудь, когда-нибудь.
   Но эту измену он не мог простить эту...  двойную...  измену;  она  с  его
командиром.
   Да будут прокляты они оба.  Да  будут  они  прокляты.  Ему  казалось,  он
перечувствовал все, что только можно было чувствовать. До этого  момента  он
думал, что являлся реальной  силой  в  Санктуарии  еще  до  того,  как  Ишад
пригласила его к себе в постель. И что она почти сделала его великой  силой.
Но все переменилось. В критический момент он оказался ей не  нужен.  Поэтому
она, раскинув сети, поймала другого, более подходящего ее замыслам.
   Стремительно завернув за угол, Стратон бросился вниз по переулку и  вдруг
вздрогнул.  Это  была  та  же  самая  улица.  Его  охватила  слепая  ярость.
Повторение пройденного. Гнедой конь ждал его; он всегда ждал - насмешка  над
преданностью, подарок Ишад, который никогда не  покинет  его.  Страт  хорошо
помнил, что оставил коня на конюшне. Он часто слышал стук  копыт  под  своим
окном среди ночи. Во сне он слышал, как конь переступает  с  ноги  на  ногу,
шевелится, всхрапывает. У коня  на  крупе  было  небольшое  пятно,  которого
раньше там не было. Оно не  было  окрашено.  Это  был  просто  изъян,  пятно
размером с монету, всмотревшись в которое, казалось,  что  видишь  вовсе  не
коня, а булыжник мостовой, или стену здания, или какое-то  мерцание,  сквозь
которое виднелась правда. Страт,  потерявший  уверенность,  начал  ужасаться
верности и настойчивости животного.
   Подойдя к коню, Страт подобрал волочившиеся  по  земле  поводья  и  левой
рукой начал мять и трепать его гладкую теплую шею, проверяя, не повернет  ли
конь к нему оскаленную пасть, доказывая, что  он  тварь  из  Ада.  Появилась
боль, сплетение ноющего зуда и ярости в груди и горле - он, проклятый дурак,
стоял на улице, где его уже настиг однажды снайпер.
   - Страт,
   Он стремительно обернулся, ощутив прилив холодного ужаса, а затем гнева.
   - Черт тебя побери, что ты здесь делаешь?
   Его напарник Крит, которого он оставил в  квартале  отсюда,  у  сожженных
домов, стоял у Страта за спиной и глядел на него.
   - Как я смог подобраться так близко? - спросил Крит. - Тебе не понять.  А
вот что ты делаешь здесь?
   - Хочу найти ублюдка, стрелявшего в меня, - сказал Страт. - Я хочу  найти
его.
   Крит умел сопоставлять факты. Именно этим Крит  и  занимался  всю  жизнь:
складывал маленькие кусочки в большой узор. Крит сложил  один  узор,  и  тот
показал, что Страт дурак. Именно такого человека видел Крит  сегодня  ночью.
Но Страт хотел показать Криту прежней? Стратона, хотел разобраться со  своим
делом, запечатать наглухо боль и больше не позволять ей  вмешиваться  в  его
дела.
   Разобраться со своим делом, покончить с ним, чтобы можно было  уехать  из
этого проклятого города вместе с пасынками и без ощущения, что тебя выгнали.
   Уехать из города, встав  в  строй  отряда  под  началом  Темпуса,  закрыв
наглухо рот и покончив со всеми делами. Ему хотелось только этого.
   Гнедой ткнул носом ему в ребра,  настойчивый  в  своей  привязанности,  и
облизал руку бархатным языком.

***

   Облегчения не было, ни малейшего дыхания  ветерка,  ничего  не  проникало
через щель приоткрытого окна,  выходящего  в  очень  узкую  воздушную  шахту
голого двора. Где-то плакал ребенок. Умирая, вскрикнула  крыса,  попавшая  в
челюсти какого-то ночного хищника Санктуария. Прямо над  головой  зашелестел
крыльями  суматохи  проснувшихся  птиц  чердак.  Они  ворковали,  ссорились,
чистили  перья  при  свете  дня,  но  сейчас  должны   были   спать,   вдруг
встрепенулись все разом, захлопав крыльями. Стилчо,  стоявший  обнаженным  в
темноте у окна, вздрогнул. Крылья бились, сталкиваясь,  у  узкого  отверстия
наверху, предоставлявшего охваченной паникой стае единственный выход; и  вот
они понеслись в ночь, видимо, птиц сорвал с места какой-то  охотник.  Стилчо
поежился, сжимая руками подоконник; оглянулся  на  распростертую,  ничем  не
прикрытую женщину, на пропитанную потом рваную простыню. Это тело не столько
спало в этом  аду  третьего  этажа,  сколько  находилось  в  бессознательном
состоянии; спертый воздух отдавал человеческими испражнениями и  поколениями
немытых квартирантов. Таково теперь было все их житие, его  и  Мории.  Мория
продала все, что у  нее  было,  и  принялась  за  прежнее  занятие,  которое
приводило Стилчо в ужас: воров вешали, даже в Санктуарии, а  Мория  потеряла
сноровку.
   Она зашевелилась.
   - Стилчо, - прошептала она. - Стилчо.
   - Спи.
   Если бы он подошел сейчас к ней, она ощутила бы  в  нем  напряженность  и
поняла его ужас. Но она  встала,  заскрипев  обтянутыми  рогожей  пружинами,
подошла сзади и, прижав к нему свое потное измученное  тело,  обвила  Стилчо
руками. Он вздрогнул и почувствовал, как напряглись ее руки.
   - Стилчо, - теперь в ее голосе звучал страх. - Стилчо, в чем дело?
   - Сон, - сказал он. - Сон, только и всего.
   Схватив ее руки, он наслаждался ее липким убогим  теплом,  впитывая  его.
Теплом жизни. Теплом страсти, когда у них были силы. И то и другое вернулось
к нему вместе с жизнью. Только глаз, который забрал Морут, продолжал видеть.
Стилчо бежал от Ишад, бежал от чародеев, бежал  от  всех  тех  сил,  которые
использовали его как посланца в Ад. Он снова стал живым, но  один  его  глаз
остался мертвым; один смотрел на живых, но другой...
   В третий раз по телу прошла дрожь. Сегодня ночью он заглянул в Ад.
   - Стилчо.
   Он прислонился спиной к окну. Сделать это  было  трудно,  его  обнаженные
плечи были не защищены от ночного холода, и, что хуже, он повернулся лицом к
комнате, в глубоком мраке которой  его  живой  глаз  был  бессилен.  Но  тут
активным  стал  глаз  мертвый,  и  все  движущееся  внезапно  обрело  резкие
очертания.
   - Что-то выпустили на свободу, о боги, Мория, что-то вырвалось на свободу
в этом городе...
   - Что, что это? - воровка Мория стиснула ему руки и легонько  встряхнула,
пытаясь отодвинуть от окна. - Стилчо, не надо, не надо, не надо!
   Ребенок захныкал и закричал в окне, расположенном  этажом  ниже.  Бедняки
разделяли  их  гневные  вспышки   и   раздражительный   характер,   живя   в
нечеловеческих условиях, где шум, повышенные  голоса  были  слышны  во  всех
квартирах.
   - Тише, - сказал он, - все хорошо.
   Это было ложью. Его зубы непроизвольно постукивали.
   - Нам лучше вернуться к Ней. Нам лучше...
   - Нет.
   В этом он был непреклонен. Даже если им обоим придется голодать.
   Иногда не совсем в снах внутренним зрением он ощущал  прикосновение  Ишад
так  явственно,  как  никогда  прежде,  и  в  самых  глубинах   беспокойства
подозревал, что она знает, где именно находятся сбежавшие от нее слуги.
   - Мы могли бы иметь дом, - сказала Мория и залилась слезами. -  Мы  могли
бы жить, не опасаясь представителей закона. - Уткнувшись в него  лицом,  она
крепко обняла его. - Я не могу так жить,  в  этом  зловонии,  Стилчо,  здесь
воняет, и от меня воняет, я устала и не могу спать.
   - Нет!
   Видение вернулось. Красные глаза таращились  на  Стилчо  из  темноты.  Он
попытался  отвести  взгляд,  но  видение  становилось  все  более  и   более
явственным. Он попытался оттолкнуть его прочь и повернулся к тусклому  свету
звезд, стиснув подоконник так, что заныли пальцы.
   - Зажги свет.
   - У нас нет...
   - Зажги свет!
   Она оставила его; он услышал, как она завозилась с трутницей и фитилем, и
попытался подумать  о  свете,  о  любом  чистом  желтовато-белом  свете,  об
утреннем солнце, пылающем солнце лета, обо всем, что способно рассеять мрак.
   Но солнце, которое он представил своим единственным живым  глазом,  среди
тьмы покраснело, раздвоилось, вытянулось и ответило подмигиванием, глубоким,
как бездна Ада, засияв ухмылкой удовлетворенности.
   Свет от лампы залил комнату. Обернувшись, Стилчо увидел освещенное  снизу
лицо Мории, осунувшееся, потное и искаженное страхом. Какое-то мгновение она
была незнакомым человеком, присутствие которого он мог объяснить не  больше,
чем разбудившее его видение чего-то, вырвавшегося на свободу и  пронесшегося
в небе над Санктуарием. Но вот Морил передвинула светильник,  поставила  его
на полочку в нише, от этого  ее  тело  накрыло  тенью,  а  волосы  тронулись
дымчатой позолотой. Сработанное Хаутом колдовство  было  безупречным.  Мория
по-прежнему имела вид знатной ранканки, хотя и павшей.
   Он был нужен ей, в этом месте. Он убедил себя в этом.  И  он  нуждался  в
ней, нуждался отчаянно. Временами он боялся, что сходит с ума.  Временами  -
что уже сошел.
   А в худшие моменты ему казалось, что она  очнется  и  обнаружит  рядом  с
собой труп, с душою, утащенной в Ад, и телом,  претерпевшим  все  изменения,
которые произошли бы с ним за два года в могиле.

***

   День.  Невыносимая  жара  в  тяжелом,  застывшем  воздухе,   упавшим   на
Санктуарий после дождей. Покупатели на рынке немногочисленны и  флегматичны;
торговцы обмахиваются, стараясь держаться в тени, овощи дозревают и начинают
гнить, то же самое происходит и с остатками рыбы.  Беда  пришла  в  покрытый
шрамами город. Зародившиеся в Подветренной слухи сбежали вниз по  холмам,  и
все закоулки таинственно зашептали одни и те же имена.
   На  вершине  холма  офицер  городского  гарнизона  встретился  со   своим
начальством и получил приказ.
   У Крысиного водопада началось некоторое  шевеление,  несколько  торговцев
получили предупреждения.
   Женщина крадучись вышла на улицы, чтобы снова воровать, снедаемая ужасом,
сознавая, что ловкость у нее уже не та, что  была  прежде,  и  понимая,  что
мужчина, с которым она связалась, приближается к какому-то кризису,  который
она не в силах постичь. У этой женщины всегда должен был  быть  мужчина,  ее
начинало болтать без опоры, она хотела любви, а потому всегда находила  себе
мужчин, нуждающихся в ней, или на худой конец просто нуждающихся... не важно
в чем. Мория узнавала нужду, когда встречалась с ней, и притягивалась к  ней
в мужчине, словно железо к магниту, и никак не могла понять, почему  мужчины
всегда подводили ее, и она всегда заканчивала тем, что отдавала все,  что  у
нее было, мужчинам, не дававшим ей взамен ничего.
   Стилчо оказался лучшим из всех, что были у нее, этот  мертвец  был  более
нежен,  чем  кто-либо  до  него,  кроме  странного,  обреченного  на  гибель
ранканского лорда, наполнявшего ее сны и мечты.  Стилчо  нежно  обнимал  ее,
Стилчо ничего не требовал, никогда не бил ее. Стилчо отдавал что-то  взамен,
но он брал - да, брал, Шипри и Шальпу; он истощал ее  терпение  и  ее  силы,
будил ее по ночам своими кошмарами,  истязал  своими  буйными  фантазиями  и
разговорами про Ад. Она не могла собрать достаточно  денег,  чтобы  вытащить
себя и его из этой нищеты, но даже одно упоминание о  том,  чтобы  попросить
помощи у Ишад, вселяло в него бешеную ярость и  заставляло  кричать  на  нее
(что в случае с другими ее мужчинами непременно закончилось б