ти. Однако мы рассчитывали, что  после пяти лет работы вы
представите нам результаты практического оборонного значения.
     Данилов засуетился с микрофонами, положил на стол стопку бумаги и ручку
для заметок, покосился  на вошедших  в зал  адъютантов адмирала -- Гуслина и
Ульянова -- и на сотрудника Главного управления разведки Артимовича.
     -- Сейчас мы покажем вам самый перспективный  экземпляр.  Думаю, что вы
не разочаруетесь, товарищ адмирал.
     Не успел он закончить фразу, как дверь испытательной камеры  открылась.
Женщина в белом халате ввела за руку очень хорошенькую рыжеволосую девочку в
школьной   форме.   Та  с  некоторой  тревогой  поглядела  через  стекло  на
собравшихся мужчин.
     --  Девочка  очень  чувствительна  к  явным  умственным проявлениям  --
гораздо  более чувствительна,  чем те, кого вы видели до нее.  Для успешного
эксперимента    атмосфера    должна    быть    проникнута     добротой     и
благожелательностью. Попробуйте настроиться на положительные эмоции.
     Капитан Гуслин кашлянул.  Ульянов  закурил. На  лице  профессионального
разведчика Артемовича появилась неестественная улыбка.
     Данилов взял в руки микрофон, обмотанный синей изоляционной лентой.
     -- Я  вас представлю,  товарищ адмирал,  а  потом, надеюсь, вы  скажете
девочке несколько ободряющих слов.
     Колинский, у которого было семеро внуков, вздохнул.
     -- Как хотите.
     Данилов нажал кнопку микрофона.
     -- Ты готова, Тамара?
     Голос девочки донесся из вмонтированного в потолок репродуктора:
     -- Да, доктор.
     -- У нас сегодня  особенный  гость, Тамарочка.  Адмирал Иван Колинский,
герой советского  военно-морского флота.  Ему  очень интересно увидеть  твои
достижения в биокоммуникации. А ещЕ он хочет просто побеседовать с тобой. --
Ученый почтительно вытянулся. -- Товарищ адмирал, разрешите представить  вам
Тамару Сахвадзе.
     Колинский взял микрофон и подмигнул девочке.
     -- Не волнуйся, девонька. Пускай доктор Данилов волнуется.
     Девочка улыбнулась. У неЕ были ослепительно белые зубы.
     -- Тебе сколько лет, Тамара?
     -- Одиннадцать, товарищ адмирал.
     Огромные темные глаза, губы как лепестки роз.
     -- Имя у тебя красивое, грузинское. Ты где живешь?
     -- Я живу в Сочи... То есть жила, пока меня не нашли и не привезли сюда
работать и учиться. Сочи находится на Черном море.
     Ах, да,  она из  того  древнего народа,  о красоте  и колдовских  чарах
которого ходят легенды.
     -- Я хорошо  знаю Сочи,  красивейший город. У  меня  там дача.  В  Сочи
теперь  весна, все цветет, птицы поют на пальмах.  Жаль, что мы  с тобой  не
там, а в холодном Ленинграде!
     Эх, и правда, хорошо бы сейчас туда! Походил бы на байдарке, посидел  у
моря, попил  хорошего грузинского  вина, погрел старые  косточки на  солнце!
Юные красавицы  (твои сестры, Тамара) сновали бы мимо, высокие, длинноногие,
с черными горящими  глазами,  а я  бы  глядел  им  вслед и  вспоминал старые
проказы. Или  со скуки придумал бы, как свалить Горшкова  -- ох уж этот хрен
на колесах! И заодно прожектера из КГБ Андропова -- помешался, понимаешь, на
своем  биоэнергетическом   фарсе,  будто   нельзя  обойтись   низкочастотным
передатчиком, как американцы. Психическое оружие! Ну до чего ж мы,  русские,
суеверны,  несмотря  на  все  наши  научные и культурные  достижения! Может,
привлечем к делу Бабу Ягу с еЕ избушкой на курьих ножках?
     Девочка громко рассмеялась.
     -- Какой же вы глупый, товарищ адмирал!
     Научный сотрудник Любезная заметно напряглась.
     --  Ребенок перенервничал,  -- оправдывался Данилов. -- Извините Тамару
за невольную грубость. Может быть, приступим?
     Колинский, прищурясь, посмотрел на Тамару.
     -- Но мы ещЕ не закончили беседу.  Скажи мне, девонька, а какой такой у
тебя талант, что тобой ученые заинтересовались?
     -- Я читаю мысли. На расстоянии... Иногда.
     -- И мои прочесть можешь? -- вкрадчиво спросил адмирал.
     Тамара испугалась.
     -- Нет!
     -- Товарищ адмирал, -- взмолился Данилов, -- очень важно, чтобы девочка
была спокойна! Лучше бы нам уже начать...
     -- Добро. -- Колинский оставил микрофон.
     Данилов сделал знак  своей  сотруднице. Женщина взяла девочку за руку и
повела  еЕ  в   обшитую  медными  пластинами  кабину,  помещенную  в  центре
испытательной камеры. Внутри стоял простой деревянный табурет.
     -- Это заграждение называется  клетка Фарадея, -- объяснил Данилов.  --
Она   защищена   от  всевозможных   форм  электромагнитного   излучения.  Мы
установили,  что лучше  всего Тамара  работает,  когда излучение  еЕ  ума не
связано с потоками электромагнитного спектра. Биоэнергетический гало-эффект,
который  мы  вам  продемонстрировали  в  самом  начале,  очевидно,  является
побочным, а не основным продуктом жизнедеятельности.
     Колинский сделал нетерпеливый  жест.  Тамара  села  и  сложила  руки на
коленях. Доктор Любезная вышла и через минуту присоединилась к зрителям.
     -- Все  готово,  --  доложила  она. --  Тамара  чувствует  себя  вполне
уверенно.
     Данилов взял  со стола второй  микрофон.  Его обмотка  была  ярко-алой.
Включив его, он проговорил:
     -- Данилов на связи. Доложите готовность.
     Мужской голос отозвался сквозь помехи:
     -- Научно-исследовательское судно "Пигалица" ждет ваших указаний.
     -- Сообщите ваши приблизительные координаты.
     -- Мы в девяти километрах к западу от Кронштадта.
     -- Водолазы готовы?
     --  Младший лейтенант Назимов  и  польский юноша  находятся на  глубине
девяносто метров и ждут биоэнергетических сигналов.
     -- Охренеть можно! -- воскликнул капитан Ульянов.
     Данилов резко хлопнул в ладоши.
     --  Пожалуйста, воздержитесь от посторонних замечаний и  настройтесь на
самый миролюбивый лад!
     Капитан Гуслин хмыкнул.
     --  Внимание, "Пигалица",  приготовиться к приему. --  Данилов отставил
микрофон с алой обмоткой.
     -- Сплошные сюрпризы, доктор Данилов, -- пробормотал адмирал.
     --  Эксперименты  до  сих  пор  проводились  с успехом,  -- напряженным
голосом отозвался ученый. -- На что мы надеемся  и впредь...  при надлежащих
условиях. -- Он зыркнул на адъютантов и ГРУшника.
     Колинский погрозил троице кулаком.
     -- Эй, вы, минетчики, чтоб я вас больше не слышал!
     Ученый шумно выдохнул и пустился в объяснения:
     -- Девочку  Тамару мы  называем  индуктором.  Она --  самый талантливый
телепатический  передатчик  из  всех,  какие  мы  знаем.  А  реципиент,  или
приемник,  семнадцатилетний поляк  по имени Ежи  Гаврыс, ещЕ  один одаренный
биоэнергетик. На нем водолазный скафандр. Из аппаратуры  у него только ручка
и специальная дощечка  для подводных записей. Его спутник, младший лейтенант
Назимов, будет  предъявлять сделанные им записи  считывающему устройству.  А
радист  на  судне   переправит  данные  нам  для   передачи   по  комнатному
громкоговорителю.
     -- Понятно, -- сказал Колинский. -- А что за данные?
     Данилов гордо вскинул голову.
     -- По вашему выбору.
     Адъютанты вновь не сдержали удивленных возгласов.
     --  Для  начала  я  рекомендую выбирать простые формы -- звезды, круги,
квадраты. Потом рисунки, потом несколько слов. Вот бумага и ручка. Изобразив
что-либо на листке, покажите его Тамаре, и она передаст послание.
     Колинский  поджал   губы  и  склонился   над  листком.   Он   нарисовал
пятиконечную звезду, поднял лист и улыбнулся Тамаре.
     Девочка пристально вгляделась в рисунок.
     -- Звезда, -- поступил сигнал с "Пигалицы".
     Адмирал нарисовал стрелу.
     -- Стрела, -- передал далекий радист.
     Адмирал довольно неуклюже изобразил кошку.
     -- Корова, -- доложили из репродуктора.
     Все  в  зале  засмеялись.  Колинский пожал плечами и  нарисовал круг  с
отходящими от него лучами.
     -- Солнце.
     Адмирал весело помахал  Тамаре. Она улыбнулась и помахала  в ответ.  Он
написал  семь букв кириллицы  --  слово фамильярного  русского приветствия и
поднял листок. Девочка некоторое время сосредоточенно смотрела на лист.
     Диктор откашлялся и проговорил из репродуктора:
     -- Мы получили  от младшего лейтенанта Назимова буквы: "з",  "д",  "о",
"р", "о", неразборчиво, "о".
     Данилов взял красный микрофон.
     -- Внимание, "Пигалица"! -- И повернулся к Колинскому. -- Не забывайте,
наш  реципиент  --  поляк.  Ему  трудно  читать  послания,  написанные нашим
шрифтом. Прошу вас,  старайтесь  выбирать  простые  слова.  --  Он  настроил
далекое судно на прием следующего сигнала.
     Колинский вывел печатными буквами: "Тамара шлет привет". Слова буква за
буквой вернулись к нему из репродуктора.
     Адмирал, сияя, повернулся к ученым.
     -- Разрешите вас поздравить, доктор Данилов, доктор Любезная. Блестящие
сдвиги!
     Надо же, Андропов-то  оказался прав. У них был один шанс из миллиона, и
вот   теперь  ему,  Колинскому,  придется  сожрать   порцию   дерьма.   Если
способностям Тамары обучить других,  то советский флот можно будет оснастить
собственным  низкочастотным  передатчиком.  Пущай  американцы передают  свои
послания  подводным  лодкам  глубинного  погружения  на  длинных  волнах  --
надежная   система,  но  очень  замедленная,  слово  из  трех  букв  полчаса
передавать  надо. А Советский Союз будет связываться со своими  подлодками с
помощью  телепатии  в один момент!  Что же касается психического оружия КГБ,
тут ещЕ бабушка надвое сказала...
     --  Вы  очень  добры, товарищ  адмирал!  --  захлебывался  от  восторга
Данилов. -- Надеюсь, ваши похвалы распространяются и на  маленькую Тамару, и
на Ежи, ведь  они  так хорошо  поработали. Быть может, вы  сами  им  об этом
скажете?
     -- Сперва проверим ещЕ одно послание, -- сказал Колинский.
     Он  написал  что-то на  листке и показал  его Тамаре. Прелестное личико
выглядывало  из-за медной  сетки и светилось такой  радостью, оттого что все
прошло хорошо, что она сумела себя показать.
     Затем она прочла: ОГНЕВЫЕ РАКЕТЫ.
     И застыла. Темные глаза точно у затравленной лани.
     Адмирал Колинский настойчиво постучал пальцем по листку.
     Все ждали.
     Наконец Данилов проговорил в алый микрофон:
     -- Внимание, "Пигалица"! У вас есть сообщение?
     -- Сообщений нет, -- отозвался репродуктор.
     Колинский без  выражения смотрел  на девочку.  Вот,  значит,  ты какая,
Тамара? Что ж, едва ли тебя можно винить. Ты почти и не жила, настоящая цель
твоей  работы даже  не  приходила  тебе  в голову.  Сейчас  ты  возмущена  и
растеряна. Шарахаешься от подлости взрослых. А когда-нибудь  станешь считать
эту подлость своим моральным долгом. Долгом истинного патриота.
     -- Сообщений нет, -- повторил репродуктор.
     Вид у Данилова был виноватый.
     --  Видимо,  девочка  утомлена.  Или   чувствительность  Ежи   временно
ослабела...
     -- Сообщений нет, -- твердил репродуктор.
     -- Пойду поговорю с ней, -- предложила доктор Любезная.
     --  Не надо, не трудитесь, --  сказал Колинский. --  На сегодня я видел
вполне  достаточно.  Будьте  уверены,  я  позабочусь   о  том,   чтобы  ваши
исследования  надлежащим образом субсидировались, и дам о них  самый лестный
отзыв в докладе Министерству обороны.
     Адмирал поднялся, разорвал последний лист и высыпал клочки из пригоршни
на  стол.  Затем  кивнул  адъютантам и  вышел, махнув  на  прощанье  сидящей
неподвижно маленькой девочке.
     Данилов и Любезная переглянулись.
     --  Будь  она чуть поменьше, -- сказала женщина, -- возможно, игра бы и
получилась.
     --  Со  временем  она  станет  прислушиваться  к  соображениям  высшего
порядка, -- отозвался Данилов и взял алый микрофон. -- Внимание, "Пигалица"!
Эксперимент окончен. Всем спасибо за работу.
     -- Есть сообщение, -- раздался голос из репродуктора.
     Данилов чуть не выронил микрофон.
     -- Какое?
     Усиленный микрофоном голос звучал металлически резко:
     -- Еще один набор букв. "Н", "е", "т".
     -- Нет? -- хором переспросили Данилов и Любезная.
     Сидящая  в клетке  Фарадея Тамара Сахвадзе посмотрела на них и медленно
кивнула.

14

ИЗ МЕМУАРОВ РОГАТЬЕНА РЕМИЛАРДА

     Почти  три  года  по вечерам  каждый вторник, четверг и  воскресенье  я
приходил к Дону и Солнышку. А она приносила в гостиную маленького Дени -- на
занятия, которые мы называли "головными уроками".
     Поначалу  Дон работал вместе  со мной, но  не находил  общего  языка  с
детским сознанием, и  его попытки телепатического общения больше  напоминали
дрессировку щенка: На, малыш, служи! Он  не  мог себе отказать  в том, чтобы
подразнить  ребенка; обучение  представлялось  ему  чем-то вроде  забавы,  а
собственного сына он воспринимал не иначе как живую игрушку. Если Дени делал
успехи,  он  не  скупился на  похвалы, но  в  основном  это  была  долгая  и
утомительная тренировка. Дону  недоставало терпения, он  пытался  давить  на
мальчика, и, как правило, все кончалось ревом; временами же Дени замыкался в
себе, переставал реагировать и на родительские нагоняи, и на издевки.
     Как  я и ожидал, брата хватило на две-три недели. Даже уговоры Солнышка
не  заставили  его принять мало-мальски заинтересованное  участие  в учебном
процессе.  Он утыкался в  телевизор и во время рекламных пауз оборачивался к
нам с видом насмешливого превосходства. Оно бы и ничего, но  дети совершенно
не умеют быть тактичными. Маленький Дени слишком явно предпочитал меня отцу.
Уязвленное  самолюбие  моего  брата  выражалось  в  потоке таких  враждебных
эмоций, что это могло привести лишь к одному: чувствительный ребенок в конце
концов  навсегда закроет доступ в свой ум не только ему, но и мне. Я  не мог
не высказать Дону  своих опасений, хотя  и  предвидел его  бурную реакцию. К
моему удивлению, он примирительно отозвался:
     -- Что ты хочешь? Воспитание детей -- не моя стихия.
     И  добавил,  что  теперь после ужина  будет ходить  к  "Синему  быку" и
оставлять меня наедине с женой и сыном.
     Позже я  узнал, что некий завсегдатай  таверны по имени  Тед Ковальский
как-то прошелся по  поводу столь необычного семейного уклада. Дон уложил его
на месте коротким апперкотом и обратился  к  притихшим посетителям  "Быка" с
небольшой речью:
     -- Мой башковитый братец пишет книгу о поведении маленьких детей. И  мы
отдали ему нашего пацана в качестве морской свинки. Роги ставит на нем опыты
со всякими кубиками, бусинками, картинками и тому подобной мурой, а Солнышко
ему  помогает. Он и меня чуть не втравил, но, по мне, лучше посуду мыть. Вот
почему  я  тут,  а  мой  брат, моя  жена и  сын дома.  У кого-нибудь,  кроме
покойного Ковальского, есть возражения?
     Возражений ни в тот момент, ни впредь ни у кого не возникло.
     Дон стал проводить  в "Синем быке"  все  вечера подряд,  независимо  от
"головных уроков". Солнышко мучилась,  но ни  разу его не упрекнула.  В  дни
занятий она  старалась  приготовить  на ужин  что-нибудь  повкуснее,  видимо
надеясь уговорить Дона остаться и посмотреть,  чему  научился  Дени. Он, как
правило, отказывался, и она  нежно целовала его перед уходом.  А когда через
несколько часов  возвращался  --  уже  изрядно  навеселе, --  так  же  нежно
целовала, встречая на пороге. Тем временем его сын делал выдающиеся успехи.
     На  семейных сборищах Дон  всем  и каждому хвастался  своим  гениальным
детищем. Дени,  помня  мои  уроки,  старался  не  слишком  себя  показывать:
способный ребенок, не более  того. Вслух он  заговорил в год и  месяц, а три
месяца спустя уже болтал как заведенный. Ходить научился в год, и в том, что
касается  физического  развития,  был почти нормален. Внешностью  он пошел в
мать -- та же бледность, те же голубые глаза,  но ни тени еЕ красоты. На вид
он не производил впечатления здорового мальчика, однако я не помню, чтобы он
когда-нибудь   болел.    По    натуре   был   застенчив,   замкнут   (полная
противоположность Дона), но по интеллекту с ним, пожалуй, не сравнится никто
из  Ремилардов, даже Марк и Джек. Историки  Содружества склонны  считать его
слабым  и нерешительным, а кое-кто даже утверждает, что без психологического
стимула, каким стала его жена Люсиль Картье, Дени так и  не завершил бы свой
грандиозный   труд.  Чем  я  могу   опровергнуть  подобные  заявления?  Лишь
несколькими штрихами  к портрету Дени в младенчестве. С каким спокойствием и
стойкостью преодолевал  он выпадающие на  долю каждого ребенка эмоциональные
испытания!  Причем  по  большей  части  в  одиночку, ведь мне  довелось  ему
помогать лишь в  первые годы, а в более позднем детстве и отрочестве  судьбе
угодно было нас разлучить.
     Впрочем, нельзя приуменьшать роль Солнышка. Дени выучился читать, когда
ему ещЕ двух лет не было, и при всех материальных затруднениях молодой семьи
Солнышко выкраивала деньги,  чтобы  покупать  ему книги и даже энциклопедию.
Поскольку мальчик был жаден до впечатлений, она возила его  по всему Берлину
-- летом в прогулочной коляске, зимой -- на санках.  Позже, когда им удалось
купить машину, стала  вывозить  за город.  Правда,  эти вылазки продолжались
недолго: цены на газолин, шаткое финансовое положение Дона и  растущая семья
оставляли ей для этого все меньше времени и возможностей.
     Метапсихическое  образование Дени  полностью  легло на меня. Я  упорно,
хоть и неумело, работал над его экстрасенсорикой и ничуть не удивился, когда
он меня превзошел  и стал пытаться передать мне самостоятельно приобретенные
ясновидческие навыки.  В умении ставить защитные  экраны вскоре ни я, ни Дон
не могли с ним тягаться. А вот принуждение не было сильной стороной Дени. Да
и психокинез его, кажется, не слишком интересовал: к нему он обращался, лишь
когда маленькие пальчики не могли удержать какой-либо инструмент или слишком
толстую книгу.  Странно было  видеть ребенка, который ещЕ палец не  перестал
сосать,  а  уже расположил перед  собой на весу том Всемирной энциклопедии и
штудирует   его,   или,  скажем,  сидит  в  мокрых  штанах  и  ковыряется  в
транзисторном  приемнике,  а облако  микроэлементов и  горячий  паяльник для
удобства витают у него под рукой.
     Впереди нас ожидали ещЕ и не такие сюрпризы.
     Однажды в феврале 1970  года Дон вернулся из "Быка" на удивление  рано.
Он был не пьянее обычного, но как-то подозрительно весел. Сказал, что у него
для меня  сюрприз,  и велел нам  сидеть в гостиной и  не высовываться, а сам
прошел в кухню и плотно затворил за собой дверь.
     Дени углубился в только что купленное мною пособие по дифференциальному
исчислению (у меня была мысль изучить его с ним вместе). Солнышко вязала. По
Школьной  улице и  вдоль  всей  долины  Андроскоггина гулял  свирепый ветер,
укрепляя  старые сугробы, так  что они становились похожи на  груды грязного
полистирола. У меня мороз подирал по коже при одной мысли о дороге домой.
     Дон вышел в гостиную уже без пальто, с чашкой дымящегося какао в руках.
Ухмыляясь, подал еЕ мне.
     -- Выпей,  Роги, mon  vieux [Старина (франц.).],  это  самое  оно, чтоб
согреться в такую сволочную стужу.
     Варить  какао было так же свойственно моему брату, как мне -- танцевать
чечетку на стойке  "Синего быка".  Я  попытался прощупать его ум, но барьеры
были, как всегда, на месте. Что это с ним?
     Дени  оторвался   от   своих  дифференциальных  уравнений.   Озадаченно
посмотрел на отца, потом на мать.
     -- Нет! -- Солнышко сорвалась со стула и выбила чашку из руки Дона.
     По стене растеклось уродливое коричневое пятно.
     Я остолбенел.
     --  Дядя  Роги, а  что, от  диэтиламиновой  кислоты  какао вкусней?  --
удивленно спросил меня Дени.
     Дон  захохотал. Солнышко посмотрела  на  него так,  будто  готова  была
растерзать.  Ошарашенный  выходкой  жены, он непроизвольно опустил  защитный
экран, и я отчетливо  увидел, какую шутку  он  собирался со мной  сыграть. А
маленькому Дени не составило труда проникнуть за барьер и, как на светящ