планы  тебя заинтересовали? А я думала,  ты собрался заключить  союз  с моим
отцом. Ты бы мог, скажем, сообщить ему о моих подрывных действиях и выгадать
на этом.
     -- Предположим, я намерен вести двойную игру. Точно так же, как ты:
     Мощные фары вездехода выхватили из тьмы  отрезок пути,  проходивший  по
кромке ещЕ одного кратера, не такого глубокого. Потом они въехали  в коридор
между  деревьями  и  обледенелым  кустарником, что  украшал каменные уступы,
сверкая, точно  сахарный. Виктор  прибавил газу, обуздал  небольшую лавину и
направился  на просвет, туда, где северовосточные  ветры почти  что счистили
снег  со  склона.  Ночь  была тихая. Специальные  приспособления  раздвигали
густую растительность, и вездеход неуклонно полз вверх.
     -- Отец думает, что держит мой ум под контролем, -- сообщила Шэннон. --
Он  уверен в моей  преданности.  У  него есть... специальная техника,  чтобы
навсегда привязать к себе людей.
     -- Но на тебя она не действует?
     --  Действует  --  вблизи. Тогда я, как все остальные, попадаю  под его
чары...  И  ещЕ  в некоторые моменты могу ему принадлежать.  Например, когда
чувствую свое  одиночество, боюсь  самой  себя  и  остальных,  мечтаю скорее
покончить  со всем... и меня захватывает его видение Абсолюта, кажется,  что
папа избрал единственно верный путь... Но временами он отпускает вожжи. Быть
может, отвлекается на другие вещи, на другие низшие умы,  которые боготворят
папу и  вращаются  по его орбите... Я помню, как  он  меня привязывал. Точно
пламя опалило позвоночник, все чувства  взорвались, и мое сопротивление было
сожжено дотла.  Он хотел привязать меня навечно. Но не привязал... во всяком
случае, не полностью. Думаю, папа проявил  слабость, потому что я его дочь и
у  него  не  хватило  духу растоптать  мою  индивидуальность. Я очень  долго
вспоминала. И наконец  убедилась, что  мой  внутренний  мир  умер  вместе  с
искренней  дочерней  любовью. Теперь я  люблю его... уже  не как отца. А как
только становлюсь сама собой -- понимаю, что он со мной сделал, и ненавижу.
     Его внезапный порыв одобрения, понимания искренне изумил Шэннон.
     --  Ненависть, --  глухо произнес  он, --  твоя  панацея, И моя.  Но, в
отличие от тебя, я ненавидел всегда.
     Стараясь казаться спокойной, она принялась медленно, палец  за пальцем,
стягивать лыжные перчатки. Потом аккуратно  свернула их и засунула в  карман
куртки.
     -- Тебя он  тоже  попытается привязать.  Иначе он не допускает до  себя
оперантов.
     Виктор засмеялся отрывистым лающим смехом. -- Ya pas de danger!..  [Мне
это не грозит!..  (франц.)]  Или,  как там у вас,  у ирландцев -- хрен ему в
глотку! Погляжу я, как он раскроит мне череп!
     -- Он не раскроит. Это совсем даже не  в  его стиле. Он заставляет себя
любить.  А  к  тем,  кто  не  поддается,  применяет  гипноз  для  ослабления
психической  защиты, а после совращает их. Если человек  догадывается о том,
чему подвергается, папа его убивает. Он уже убил около двухсот  естественных
оперантов и  привязал сорок шесть.  А подручных он  подбирает в основном  из
преступного  мира -- мошенников,  рэкетиров,  киллеров. Их  легко  узнать по
ментальному почерку. Сами они чаще  всего знают о своих способностях,  а он,
совращая их, показывает, кем они могут стать с его  помощью. Это грандиозно.
Вот почему мы  готовы для  него на  все, на любое зверство. Человек, убивший
русского  президента  и  великого  муфтия  Средней Азии,  был одним  из  его
ставленников. Папа  намеренно  разжигает войну, и ему  для  этих целей нужны
глобальные подонки, а не просто кучки тупоголовых фанатиков.
     --  Да, в уме  ему не откажешь, -- признал Виктор,  вцепившись  в руль,
чтобы обогнуть  ещЕ  одну  лощину,  наполненную  рыхлым  снегом.  --  Власть
нуждается в  консолидации,  и тут  он  дока.  Я по сравнению  с  ним  щенок,
молокосос... Но времена меняются.
     -- Если ты пойдешь ему наперекор, он тебя убьет, -- возразила она. -- А
захочешь стать его союзником -- готовься к моей участи.
     Виктор несколько  минут молчал, пробираясь сквозь  нагромождение льдин.
Несмотря на  мощную  подвеску,  вездеход трясся и подпрыгивал, швыряя крепко
привязанных пассажиров, будто тряпичных кукол, пока они не одолели перевал и
не выбрались опять на тропу.
     -- Все хотят нас привязать, Шэннон, -- вновь заговорил он. -- Начиная с
родителей. Привязывают, не дают подняться выше их убогого уровня. Хотят жить
через  нас --  вроде психологических вампиров. Это и есть любовь. Главная еЕ
цель -- во всяком  случае, в интерпретации твоего папаши -- не оставить тебе
собственного хребта.
     -- А вот над этим я не задумывалась.
     -- Ну  так  задумайся. В  твоем подсознании  это  уже заложено,  потому
ненависть и  привела  тебя  к  частичному  освобождению.  Я  всегда  их всех
ненавидел, оттого-то никому и  не  удалось меня привязать. У меня есть армия
маленьких зомби, и  с еЕ  помощью я давлю  проклятых любовников,  пытающихся
насиловать  мой ум. Вот  так когда-нибудь раздавлю  и твоего отца,  и  моего
брата Дени, который ещЕ хуже.
     -- Папа  тебя одолеет, едва ты подойдешь к нему поближе. Я понимаю твой
замысел. Ты рассчитываешь жениться на мне, а его держать на дистанции, чтобы
постепенно присвоить  себе  все. Не  обольщайся, Виктор, ничего  у  тебя  не
получится. Ты сам увидишь, что ему невозможно сопротивляться.
     Он  ворочал  рычагами, глядел  на приборы  и  ловко  продвигался сквозь
бело-голубые туннели.
     -- А может, я его к  себе привяжу.  Ты  мне  только покажи,  как он это
делает.
     Шэннон открылась и показала.
     Merde   et    contremerde!   [Дерьмо   вонючее!   (франц.)]   Ненависть
непроизвольно хлынула из его ума прежде, чем он успел перекрыть поток.
     Блаженство  и  боль  давно прошли,  без  слов  говорила Шэннон, остался
только сухой  бесформенный Абсолют, я уже  ничего не чувствую, кроме желания
раздавить его, лишить власти и дать ему понять, что это сделала я. Но мне не
обойтись без твоей помощи.
     Виктор  вновь  выругался по-французски.  Затем  взглянул  на  монитор и
обнаружил, что  они  сбились  с пути. Должно быть,  он  не заметил указателя
поворота. Дал задний ход на им же проложенной колее. В лучах удаляющихся фар
ледяные глыбы выглядели как-то нереально.
     --  Ты  должен  мне помочь,  --  продолжала  Шэннон.  -- Я тебя вовремя
предупредила. Можно сказать, спасла от него.
     -- Заткнись! Дай подумать.
     Справа он разглядел дорогу: ухабистая, но довольно открытая, и склон не
слишком крутой. Улыбнулся и прибавил газу. Мотор яростно взревел.
     -- Осталось километра два... И все же, какой капитал у твоего старика?
     -- Не знаю. Он  и  сам-то, наверное, не смог  бы  с точностью  сказать.
Владеет   сотней  крупных   корпораций,  телекомпаний,   двумя  авиалиниями,
крупнейшей  нефтяной компанией, пятью  подрядными организациями по  освоению
космоса  --  это  все   только  в  Северной  Америке.   А  ещЕ  контролирует
промышленные концерны в Европе, Японии, Корее.
     --  А политика? Правду  говорят, что республиканская партия у  него под
каблуком?
     -- Вся?  Нет, не думаю. Это  даже  для  него чересчур.  Ему подчиняются
четыре  сенатора  и  девятнадцать  представителей от  всех  крупных  штатов.
Политики  не операнты, и у каждого есть  своя цена. Многие понимают, что они
марионетки,  но не знаю, кто именно  дергает за  ниточки. А  некоторые, даже
принимая папину  помощь, воображают, что сохранили  свою независимость. Как,
например, президент.
     -- Пикколомини? Да брось ты!
     --  Нет, Баумгартнер. Его выберут  осенью.  Папина команда  подготовила
победу на всех  фронтах. Баумгартнер  ярый приверженец  закона и порядка. Он
ненавидит  арабов, блокирующих нам  нефтяные  поставки, и очень настороженно
относится к России и Китаю.  Он принял папину антиоперантскую стратегию, это
его козырь  в борьбе против  Пикколомини.  Ты  ведь  знаешь, как  теперь все
воспринимают  оперантов.  Папа нарочно  создал в  стране разветвленную  сеть
Сыновей Земли, чтобы обострить напряженность на предстоящих выборах.
     -- Твой отец антиоперант? Не понимаю.
     -- Все  очень просто. Мозговой трест Пикколомини и операнты, радеющие о
благе  общества,  угрожают  папиному  личному  благосостоянию. Если в Штатах
будет  принята  программа метапсихического образования для всех и  оперантов
станет много,  папе волей-неволей придется обнаружить себя.  Это станет  его
крахом. Не финансовым -- тут  он надежно застрахован.  Но основной  источник
власти ускользнет у него из рук.
     Они поднимались теперь  уже  по гладкой поверхности;  гранитные  скалы,
покрытые плотной коркой снега, отшлифованные ветрами, выровненные ледниками,
облегчили вездеходу  продвижение.  Перед стеклом кабины плясали подсвеченные
фарами алмазные льдинки. Сверкающая белизна сменилась чернотой, когда машина
вползла на край Такерманова обрыва. В серебристом свете убывающей луны,  что
поднялась над вершиной Уайлдкэта,  они ясно увидели почти отвесный  спуск  в
бездну.
     Виктор сбросил  скорость, чуть свернул в сторону,  чтоб не  занесло,  и
выключил мотор.  Затем  погасил  фары.  Несколько секунд  они сидели  молча,
неподвижно.  Лыжная  трасса Уайлдкэта сияла  огнями.  По шоссе внизу изредка
проезжали   автомобили  и  грузовики:  кто-то,   должно   быть,  ищет  тихое
пристанище, надеется переждать надвигающийся конец света.
     Виктор отстегнул  сначала свои  ремни,  потом еЕ. Они  прошли  в  глубь
фургона за лыжными ботинками и прочим снаряжением. Шэннон взглянула на часы:
четыре минуты  до полуночи. Виктор оставил ключи в зажигании,  захлопнул, но
не запер дверцу, и они бок о бок, неся в руках лыжи, подошли к краю обрыва.
     -- Ты оставляешь машину здесь?
     Виктор кивнул на лес  антенн, едва различимый на  фоне бархатного неба,
испещренного  невероятным количеством  звезд. В одном из строений на вершине
светился крохотный огонек.
     -- Утром кто-нибудь с метеостанции наденет ботинки с шипами и спустится
за  ним.  Хорошо  бы погода  не  испортилась. А  то  ветер  может сдуть  наш
десятитонный багги и занести его аж в Массачусетс.
     Они  застегнули  крепления,  надели шлемы с ветрозащитными  козырьками.
Палок ни у него, ни у неЕ не  было. Психокинетикам, умеющим управлять своими
движениями, палки ни к чему.
     Шэннон сняла  колпачок с факела,  запалила  искру,  и над головой у неЕ
взметнулся  язычок белого пламени.  В  мгновение  ока  он перестал  дымить и
разгорелся ярче. Над  склонами Уайлдкэта вспыхивали фейерверки, и золотистая
река текла вниз. Наступил новый год; лыжники-факелоносцы отмечали неумолимый
ход времени.
     -- С новым тысячелетием, Виктор!
     Он поднял свой  факел и, не снимая колпачка, зажег  его психокреативной
силой.
     -- С благополучным избавлением от конца света, Шэннон. По крайней мере,
на какое-то время.
     Так  ты  мне  поможешь?  --  спросила  она. Нет,  не  просто  убить,  а
уничтожить в расцвете его надежд, когда он уверен, что черный Абсолют у него
в руках.
     Когда?
     Еще не скоро. Я дам тебе знать. Иди своей дорогой, не делай ничего, что
пересекалось бы с его интересами, и ты  будешь  в безопасности. Его странным
образом  тянет  к тебе, и  в то  же  время он  тебя  побаивается.  Он  будет
выжидать. Я разработала  свой план. Я  тебя посвящу во все детали, когда  мы
будем внизу и поедем обратно в лес...
     О'кей.
     Спуск не был вертикальным, только казался. Чуть покачавшись на вершине,
они  полетели  по безупречно  гладкой,  припорошенной  снегом  поверхности в
бездонную чистую глубину.
ВПЕРЕД.
     Умы подталкивали  их вниз.  Зажженные  факелы  оставляли  в воздухе два
параллельных следа, точно пара летящих по ночному небу комет.

14

     Стокгольм, Швеция, Земля
     10 декабря 2003 года

     Отгремели фанфары, оркестр заиграл национальный гимн. Королева Виктория
Ингрид  со  свитой вышла  на сцену концертного зала, и  публика  в партере и
ложах  встала.  Церемония воздаяния  высоких почестей  началась, но  слишком
поздно, чтобы это могло иметь какое-то значение.
     Темно-зеленое  бархатное платье  Люсиль  путалось  в  ногах, незаметным
психокинетическим усилием она расправила складки  и поддернула  края длинных
белых  перчаток, то  и  дело  собиравшихся  нелепой  гармошкой.  Несмотря на
рассеянные  попытки самокоррекции, дико  болели ноги в  туфлях на высоченных
каблуках, и не меньшую боль доставляла  грудь, на  целые сутки оторванная от
маленького,  но  усердного  дояра  Северена.  Жерар  Трамбле почувствовал еЕ
дискомфорт и положил ей руку на локоть.
     Ничего, Джерри, все в порядке.
     Не морочь голову, детка,  что я,  не  вижу, покорный раб у  твоих  ног,
коррекция наша специальность.
     Ты хотя бы придерживался скрытого модуля, хочешь, чтобы вся метапублика
узнала,  что  у жены  лауреата ноги  ломит и сиськи разрываются? Ну  вот! Ее
Величество уселась, и нам можно... О-ох!
     Pauvre de toi! [Бедняжка! (франц.)]
     Заткнись!  Господи,  сколько  брильянтов!  А  меха-то, меха,  это  что,
соболь? Надо же, пропасть бедных животных постреляли, и вообще,  не сравнишь
с  той милой, домашней церемонией, которую устроили в прошлом году Джеймсу и
Тамаре в Осло...
     Ага, очень милой, особенно взрыв бомбы!
     Да ладно тебе, как будто не понимаешь, что я имею в виду! Там король, и
тот был  такой приветливый, земной, как все остальные... А эта толпа, ей-ей,
ослепну, ничего подобного в жизни не  видела -- mate-moi ca! [Убиться можно!
(франц.)]  Неужели   это   настоящие  изумруды,  надо   поглядеть  глубинным
зрением...  Боже  Праведный,  настоящие,  вижу  инклюзии,  подумать  только,
величиной с каштан!
     Слышишь,  дорогая,  опять фанфары,  как  ни  печально,  придется  снова
вставать при входе героев.
     -- Нет-нет, мсье, вовсе не обязательно! -- раздался шепот справа.
     Люсиль  удивленно повернулась:  только  что  пустовавшее  место  справа
теперь занял благообразный старичок в белом галстуке.
     -- На  сей  раз, --  тихо продолжал он,  -- лауреатов приветствует стоя
одна королева, тем самым признавая их в этот вечер равными себе.
     -- Как мило, -- пробормотала Люсиль.
     Под звуки духового оркестра в зал строем вошли лауреаты, каждый об руку
с каким-нибудь шведским  академиком, отдавшим ему свой голос. Люсиль зрелище
показалось  абсурдным: раззолоченный  зал  с  мраморными статуями,  тяжелыми
портьерами, флагами, факелами, юная королева в сверкающем  платье и диадеме,
слова древней приветственной речи,  а главное --  собственный  муж, какой-то
пришибленный, бесцветный рядом с блестящей валькирией (известным профессором
психиатрии),  которой  надлежит   представить   его  публике   и  произнести
соответствующий  панегирик.  Люсиль скользнула  взглядом  по  рядам почетных
гостей,  лауреатов  прошлых  лет,  отыскивая  среди  них  Джеймса  Сомерледа
Макгрегора и Тамару Сахвадзе, получивших  Нобелевские премии Мира в  2002-м.
Люсиль не посмела бы тревожить мужа в такой момент,  а к ним обратилась  без
колебаний на  личном  модуле.  Оба повернули головы к  ложе,  отведенной для
близких родственников.  Тамара ободряюще улыбнулась ей;  Джеймс подмигнул  и
передал  карикатурный  умственный  образ:  оборванец с  медалью Нобелевского
лауреата сидит на углу заснеженной улицы и  протягивает прохожим кружку  для
подаяний.
     Зазвучали  аплодисменты.  Герои  церемонии  склонили  головы  перед  Ее
Величеством  и  под  музыку  расселись.  Председатель Нобелевского  комитета
взобрался на кафедру.
     --  Сегодня большой праздник для  всех оперантов, не так ли? -- заметил
сосед  Люсили.  --  Наконец-то  ваш  гениальный супруг  получил  заслуженное
признание, а годом раньше -- двое его коллег. Да к тому же премию в  области
физики присудили профессору Сюн Пиньюну за его универсальную теорию поля.
     -- Наверняка он теперь гадает, есть ли кому-нибудь до этого дело, кроме
горстки профессоров да разряженной толпы, -- вставил Джерри.
     Старик тихонько хмыкнул.
     -- Что, в вашей стране так плохи дела?
     -- Как везде, -- сказала Люсиль. -- Мне думается, нынешний широкий жест
приобрел бы ещЕ большую ценность, если б  у входа не стояли усиленные наряды
полиции.
     --  Ну, мы ведь тоже  проживаем  в свободной стране, мадам. Однако хочу
подчеркнуть, что очень и очень многие всем  сердцем расположены к вам. -- Он
слегка  нагнулся  к  еЕ руке. --  Я  --  доктор Паульсон,  член  Королевской
академии  наук.  А вы,  мадам,  равно  как  и  знаменитый  доктор Трамбле, в
представлениях не нуждаетесь.
     -- Куда мне до некоторых! -- со смешком возразил Джерри.
     --  Всем  хорошо известно, что вы  ближайший  друг и коллега профессора
Ремиларда.  Ваши  работы  по  принудительной  технике  являются краеугольным
камнем,  на  котором  другие исследователи воздвигли целое  научное  здание.
Профессор Ремилард высоко  оценивает вашу деятельность  и не скрывает, сколь
многим вам обязан.
     -- Наоборот, это я всем обязан Дени. -- Он  перевел взгляд на сцену. --
Для меня большая честь, что он нашел применение моим скромным разработкам.
     --  Джерри  и  профессор Гленн Даламбер  с самого  начала были в  одной
команде с  моим  мужем,  -- сообщила  Люсиль. --  Кроме того, многие  другие
сотрудники Дартмута внесли посильный вклад в развитие метапсихологии. -- Она
улыбнулась. -- Даже я.
     -- Однако самая трудная часть  исследования -- его синтез, вы согласны?
Ученые вносят свою долю в растущий организм познания, а потом один блестящий
ум складывает все кусочки в последовательное логическое целое.
     --  В самую точку! --  заявил  Джерри Трамбле.  -- За то Дени сегодня и
чествуют. Жаль, что с опозданием.
     --  Многие  члены  Комитета  придерживаются  такого же  мнения,  доктор
Трамбле. Но моя родная  академия весьма  консервативный орган. Мы увенчиваем
лаврами   не   столько  за  единичные   открытия,  сколько  за   многолетнюю
плодотворную деятельность.
     -- Да будет  вам! -- отмахнулся Джерри. -- Тут замешана политика,  и вы
это знаете не хуже меня. Основополагающая работа Дени -- "Метапсихология" --
была опубликована тринадцать лет назад. С тех пор он лишь разрабатывал тему.
Его уже  не  раз  выдвигали, а вы  отбрыкивались,  да и  норвежцы десять лет
тянули с присуждением премии Мира  Джеймсу и Тамаре. И  все почему?.. Потому
что скандальные фигуры. Каждая собака знает, что они давно заслужили премию,
но ваши  политиканы боялись создать прецедент,  отметив высшие умы. Такая же
участь постигла и старика Сюна. Он два  десятилетия корпел над своей теорией
в Уханьском университете. Его  ещЕ  в восемьдесят восьмом выдвигали! Беда  в
том, что, когда операнты открылись миру, он последовал их примеру.  Бедняга,
он-то  за  что  пострадал?  За  каплю телепатии да  крохи  творчества  --  и
говорить-то не  о чем! А  в остальном у  него традиционный склад ума, сродни
эйнштейновскому. Однако  же  его жалких  метафункций  оказалось  достаточно,
чтобы вся ваша академия от  него нос воротила. Профессор Сюн Пиньюн нечестно
играет, он супермозг, так ведь?..
     На них начали оборачиваться,  поскольку шепот Жерара Трамбле звучал все
громче и яростней. Старый  швед слушал, опустив голову.  Взрыв аплодисментов
возвестил  окончание речи председателя.  Джерри тоже  умолк  и  откинулся на
стуле, плотно сжав  губы. Люсиль, протянув руку  в  перчатке,  коснулась его
пальцев.
     Остынь, Дон Кихот.
     А теперь Комитет  расщедрился исключительно из чувства вины... операнты
нынче в загоне, все нормальные вызверились на нас...
     Джерри, опять ты сместился с  интимного  канала! Умоляю, держи  себя  в
руках!
     -- Как ни прискорбно, доктор Трамбле, но все, что вы сказали, правда. И
мы, и норвежский Нобелевский комитет в  случае с профессором  Макгрегором  и
академиком Сахвадзе действительно  попытались исправить положение. Мы крайне
удручены  проявлени