черны были ожоги на затылке и вдоль  позвоночника,
однако по сторонам его виднелись семь странных белесых пятен величиной с
ладонь - вдавленностей,  полных  пепла,  с  прихотливым  четким  абрисом
цветка. Семь разных, многолепестковых.
   Сознание Катрин Ремилард утратило способность мыслить рационально,  и
она не заметила их формы. А только кричала, кричала,  кричала,  пока  не
прибежали трое рыболовов и ночной сторож,  а  через  несколько  минут  и
полицейские.
   А Гидра уже давно спала в своей постели, пресыщенная, вне  достижения
Фурии.

9

ИЗ МЕМУАРОВ РОГАТЬЕНА РЕМИЛАРДА

   Мы с Терезой стояли на крохотном галечном  пляже  Обезьяньего  озера,
окруженные мешками и картонками,  количество  которых  теперь  выглядело
довольно-таки скудным. Мы смотрели, как "Бобр"  скрывается  из  виду  за
лесистой грядой  над  Обезьяньей  речкой,  вытекавшей  из  озера  у  его
восточного  конца.  Когда  жужжание  самолета  затихло,   мне   пришлось
экранироваться, чтобы Тереза не уловила паники,  внезапно  захлестнувшей
меня. Возможность того, что Поль или Магистрат выследят нас, больше меня
не  пугала.  Меня  страшило   другое   -   уединенность   этого   места,
ответственность, которую я взвалил  на  себя,  дав  согласие  спрятаться
здесь среди дикой природы с душевно неуравновешенной  женщиной,  в  чьей
утробе рос ребенок, предназначенный для какой-то  грозной  галактической
судьбы.
   Заставив  себя  сосредоточиться  на  том,  чем   следовало   заняться
немедленно, я начал перетаскивать  наши  припасы  с  открытого  пляжа  в
кусты, где их невозможно было обнаружить с воздуха.
   Небо  стало  густо-синим  и   только   над   противоположным   концом
четырехкилометрового озера еще отсвечивало багрянцем - там,  где  солнце
зашло за оледенелую зубчатую вершину, которая  потом  станет  называться
горой Ремилард. Там, над отрогом, сияла единственная видимая планета. По
голубовато-опаловой  воде  озера  еще  бежала  рябь  от  волн,  поднятых
гидросамолетом.    По    ту    сторону    озера    поднимался     крутой
тысячевосьмисотметровый хребет, соединявший два безымянных пика, которые
позже  я  окрестил  горой  Матт   и   горой   Джефф.   Этот   обрывистый
противоположный берег в нижней части густо зарос елями и  соснами;  выше
они  сменялись   карликовыми   искривленными   деревцами   и   тундровой
растительностью.  Граница  леса  на  этой  широте  проходит  примерно  в
полутора километрах  над  уровнем  моря,  однако  западный  конец  озера
занимала голая россыпь валунов, обточенных  ледниками.  Ветвь  огромного
ледника Файле служила естественной плотиной в этом конце впадины, и там,
на воде, в отдалении покачивались миниатюрные айсберги, отломившиеся  от
ледяной стены.
   У нас за спиной весело журчал ручей Мегаподов, бравший начало от  еще
одного ледника, зловеще нависающего в вышине на  горе  Джекобсен.  Видна
была только  одна  угрюмая  вершина  этой  горы  более  трех  километров
высотой. На юге розоватые отблески заката окрашивали снега горы Толчако,
которая даже выше Джекобсена. Казалось, мы были замкнуты  внутри  тверди
из скал и льда, совсем одни в тайном оазисе альпийских  лесов  и  лугов,
где  еще  виднелись  последние  цветы  лета,  а  молочные   воды   озера
накатывались на покрытые лишайниками камни у наших ног.
   - Какая красота! - сказала Тереза. Ее сознание улыбалось.
   - Что есть,  то  есть.  -  Я  напрягал  свою  слабенькую  сканирующую
способность. - Э... ты различаешь какую-нибудь живность?
   Она села на ящик, закрыла глаза и сосредоточилась.
   - Птицы, - прошептала она. - Кто-то маленький выше  по  склону  среди
деревьев. Может быть, заяц или сурок.
   - А большеногов? Медведей?
   - Нет... Роги, можно я чуточку посижу тут? Мне хочется обрисовать это
место Джеку. Ему очень интересно.
   И что-то словно сказало: "Да".
   У  меня  по  спине  побежали   мурашки,   но   я   рискнул   спросить
телепатически: "Маленький? Джек? Это ты?"
   Ответа не последовало. Тереза погрузилась в задумчивость,  отрешилась
от всего вокруг, и мысли маленького (если я  только  не  вообразил  их),
несомненно, сомкнулись с ее мыслями.
   Я взял мешок с нашими спальниками, моей старенькой круглой палаткой и
со всем тем, что я  отложил  для  нашей  первой  ночевки  тут.  Начинало
темнеть, а пляж был слишком узким и каменистым, чтобы поставить палатку.
Я решил подняться по склону и осмотреть  поляну  с  хижиной.  С  воздуха
бревенчатое строение выглядело заметно более обветшалым, чем  показалось
мне восемь лет назад, когда я в нем прятался. И я решил, не  откладывая,
убедиться, насколько оно пригодно для жилья.
   Я пошел по еле заметной тропке, уводившей от ручья направо через чащу
искривленных горных елей и тсуг. Подъем оказался крутым, но коротким,  и
я через минуту вышел на почти горизонтальную поляну, где стояла хижина.
   Построена она была на  фундаменте  из  скрепленных  цементом  камней,
площадью 4,5 на 4,5 метра. К выходящей на  восток  двери  вели  бетонные
ступеньки. Все четыре стены остались более или  менее  целыми,  хотя  во
многих местах цемент между бревнами выкрошился.  В  выходящем  на  север
окошке, сквозь которое когда-то я наблюдал за  семьей  большеногов,  еще
сохранялось стекло. Крыша провалилась под тяжестью зимних  снегов  и  по
подгнившим  половицам   рассыпалась   кедровая   дранка,   выдерживающая
буквально все.
   Не лучше было и внутри:  хижина  была  завалена  мшистыми  слегами  и
проржавевшими секциями дымохода. Развалившиеся нары  и  другая  нехитрая
мебель, запомнившаяся мне с того раза, были уже почти проглочены зеленой
пастью  природы,  но  я   углядел   угол   чугунной   печки,   кокетливо
выглядывающий из-за прутьев низкорослой ивы, прекрасно себя  чувствующей
среди гниющих половиц.
   Я перевел дух и сказал себе, что для паники нет никаких  причин.  Мне
просто надо отремонтировать хижину  до  первого  снегопада,  использовав
купленные инструменты, а также сведения,  которые  я  сумею  извлечь  из
нашей микробиблиотеки. За всю мою жизнь я  своими  руками  не  изготовил
ничего,  кроме  книжного  шкафа,  но  в  жилах  у   меня   текла   кровь
мореплавателей,  лесных  бродяг  и  десяти  поколений   франко-канадских
мастеров на все руки. Ну, и Фамильный  Призрак  на  крайний  случай.  Уж
как-нибудь справлюсь!
   Я отыскал удобное место для палатки, не теряя времени поставил  ее  и
слегка замаскировал еловыми  ветками.  Комары  и  другие  кровососы  уже
принялись  за  меня,  несмотря  на  все   мои   старания   отогнать   их
метапсихическими  способами.  Становилось  очевидным,  что  вскоре  даже
оперант не сможет выйти  на  открытый  воздух  без  накомарника  или  не
намазавшись репеллентами. В палатке места еле-еле хватало,  чтобы  сесть
вдвоем, согреть воду для чая в моей портативной микроволновке,  а  затем
забраться в спальники, положенные на надувные матрасы.
   Все остальное придется оставить на ночь в кустах, так как времени  на
сооружение склада не оставалось. Но вся провизия  была  упакована  и  не
манила аппетитными запахами, а местному зверью понадобятся сутки-другие,
чтобы подобраться к нам поближе и выяснить, кто это  сюда  пожаловал.  Я
решил, что особенно тревожиться незачем. Все яркое прикрою  камуфляжными
брезентами  на  тот  маловероятный  случай,  если  над   нами   пролетит
кто-нибудь из штата заповедника.
   Оставалось проверить еще одно. Устроив все внутри  палатки,  я  вылез
наружу и медленно прошелся по краю поляны - дальнему, если  смотреть  со
стороны ручья Мегаподов - в поисках еще одной не забытой мной тропки.  В
конце концов я обнаружил ее за упавшим  стволом,  который  и  сдвинул  в
сторону. Тропка уводила в чащу карликовых  деревьев  и  кустарников,  за
которыми пряталась совсем маленькая полянка, здесь мне улыбнулась судьба
(или некий лилмик),  и  я  обнаружил  отлично  сохранившийся  переносной
фибергласовый нужничок, какие в конце XX века  использовались  в  лесных
лагерях по всей Северной  Америке.  Правда,  он  был  без  крыши,  но  в
остальном в порядке. Мне оставалось только вырыть яму поближе к  хижине,
установить  его  там  и  натянуть  сверху  пласс,  укрыв  от  осадков  и
насекомых.
   Я насвистывал, возвращаясь к хижине в быстро сгущающихся сумерках,  а
потом свернул к короткому спуску, чтобы  позвать  Терезу.  Я  увидел  ее
внизу и подумал: "Tonnerre de dieu!  Милая девочка нашла полезное занятие!" Она отошла  на
несколько шагов к истоку ручья Мегаподов, где темнел  прудик  прозрачной
воды,  не  загрязненной  ледниковыми  осадками,  и,  стоя  на   коленях,
наполняла одну из наших девятилитровых складных канистр.
   Но тут Тереза выпрямилась  и  обернулась  к  будущей  горе  Ремилард,
черным  силуэтом  вырисовывавшейся  на  темно-лиловом   западном   небе.
Поднялся легкий ветерок, принося запахи смолы и далеких снегов. В чистом
холодном воздухе планета -  вечерняя  звезда  -  блестела  необыкновенно
ярко.
   И Тереза запела, обращаясь к ней.
   Я прирос к месту, не веря своим  ушам.  Голос,  считавшийся  навсегда
пропавшим, вновь возносился к небу со всей магической силой и прелестью,
завораживавшими слушателей во всех  пределах  обитаемой  Галактики.  Она
пела для этой звезды, для своего ребенка. У  меня  сжималось  сердце  от
красоты этого пения, и вдруг я похолодел от зловещего предчувствия.
   Тереза, Тереза, дай мне силы спасти тебя. Спасти вас обоих...
   Холодный ветер усилился, и песня оборвалась.
   Тереза опасливо оглянулась, и я побежал к ней,  проецируя  заверения,
что все готово к ночлегу.

10

ИЗ МЕМУАРОВ РОГАТЬЕНА РЕМИЛАРДА
Ретроспективное отступление

   Заговор, приведший человечество к  Метапсихическому  Восстанию,  зрел
давно.
   На протяжении тридцати с лишним  земных  лет  инсургентов  было  лишь
двое:  советскорожденная  Анна  Гаврыс-Сахвадзе,  профессор   физики   в
Кембриджском институте изучения динамических полей, и ее бывший любовник
и коллега Оуэн Бланшар, американец, который в конце  концов  эмигрировал
на планету  Ассавомпсет  и  стал  первым  президентом  ее  прославленной
Академии коммерческой астронавигации.
   На протяжении двадцати лет, которые Анна  и  Оуэн  прожили  вместе  в
Кембридже, их доверительные  разговоры  в  постели  неизменно  кончались
сожалениями по поводу трусости, с которой их собратья-земляне  подчинили
свое   первородное   право   на   свободу   благодетельному   деспотизму
Галактического  Содружества.  Устав  от  любви,   эти   двое   обсуждали
создавшееся положение и в  конце  концов  бесповоротно  осудили  Великое
Вторжение Галактического Содружества как безнравственное вмешательство в
эволюцию суверенной расы. Вторгшись  на  нашу  планету  в  2013  году  и
насильственно приобщив Землю к своей передовой цивилизации,  Содружество
нарушило основные заповеди человеческой свободы. Симбиарские попечители,
действовавшие в качестве представителей остальных четырех нечеловеческих
рас, на протяжении долгих "воспитательных" лет, до  того  как  мы  могли
получить в  Содружестве  полноправное  гражданство,  резко  ограничивали
интеллектуальную и религиозную свободы,  свободу  иметь  детей,  свободу
средств массовой информации  и  свободу  выбора  образа  жизни  и  места
проживания. Они превратили в насмешку права  человека,  в  том  числе  и
право  на  психическую  свободу.  Они  соблазнили  молодежь   картинками
сказочной техники и завоевания новых  миров.  Они  буквально  поработили
метапсихических оперантов среди людей (и  Анна  и  Оуэн  обладали  очень
высокоразвитыми психоспособностями), ограничив для них выбор  карьеры  и
умело манипулируя их верностью человечеству. И  впереди  маячило  время,
когда сознания всех живых людей достигнут  некоего  мистического  "числа
слияния" и все операнты-люди будут вовлечены в таинственное  психическое
состояние, называемое Единством, которое, как опасались многие психологи
и богословы, утопит человеческую индивидуальность в каком-то Космическом
Сверхсознании.
   Я сам все еще побаиваюсь Единства Сознания. Но я - вечный  аутсайдер,
последний  из  метапсихических  бунтовщиков,  слишком  слабый  во   всех
отношениях, чтобы представлять угрозу для Галактического Содружества.  А
потому меня оставили в покое, даже некий взбалмошный лилмик, которого  я
называю le Fantome Familier , в награду за  то,
что я однажды послужил ему, даровал мне неприкосновенность.
   С первых же лет  своей  академической  карьеры  Анна  Гаврыс-Сахвадзе
рьяно изучала  перемещения  сигма-полей,  занимаясь  этим  в  Кембридже,
который мог похвастаться большим числом оперантов  в  своей  профессуре,
нежели любой другой человеческий университет. Но Оуэн Бланшар  в  момент
Вторжения был многообещающим скрипачом, и тут Симбиарское  тестирование,
обнаружившее его  метаспособности  к  принуждению  и  созиданию,  выдало
заключение, что он должен оставить музыку ради физики динамических полей
- науки, успехи которой были необходимы  для  того,  чтобы  Конфедерация
Землян  стала  полноправным  членом  Содружества.  В   те   ранние   дни
попечительства Земля нуждалась во всей высоковаттной мозговой энергии. А
потому  Оуэн  смирился  с  неизбежностью  и  даже   научился   извлекать
удовольствие из разработки гиперпространственных двигателей, а  затем  и
из руководства факультетом ипсилоновых исследований. Но когда  он  играл
на скрипке для Анны, злость на Содружество и  особенно  на  экзотических
Симбиарских попечителей,  лишивших  его  той  жизни,  которую  он  хотел
избрать, придавала его игре почти дьявольскую силу.
   К тому времени, когда обстоятельства разлучили эту пару,  они  успели
узнать, что их крамольное мнение разделяют некоторые другие  влиятельные
метапсихические операнты.
   Открытое    противодействие    Галактическому    Содружеству     было
бессмысленным. Операнты были лишены даже сомнительной возможности бежать
из XXI века через врата времени -  изобретение  эксцентричного  француза
Тео Гудериана, - как это делали "нормальные" люди.  Операнты,  принявшие
правила игры, преуспевали, получали ответственные и  почетные  посты,  а
сопротивление диктату Симбиарских попечителей влекло за собой бесславный
конец профессиональной карьеры, унизительное "открытое заключение", а то
и казнь за сеяние смуты.
   - Мы двое бунтующих одиночек, - шепнула Анна, целуя Оуэна на прощание
в космопорте Унста. - Но не будем терять надежды. С  приближением  конца
попечительства люди могут вновь  вспомнить,  как  это  было  радостно  -
управлять собственной судьбой. Я буду осторожно  прощупывать  настроения
оперантов,  искать  разделяющих  наши  воззрения,  и  ты  делай  то  же.
Человечество еще может обрести свободу, и не исключено, что нам с  тобой
суждено внести свою лепту, чтобы это осуществилось.
   В глубине души Оуэн Бланшар считал ее мечты о восстании несбыточными.
Едва он прибыл на кипевшую энергией новую планету, куда его назначили, и
погрузился в дела быстро разрастающейся академии,  у  него  не  осталось
времени на идеалистические раздумья. Он отдавал  все  силы  тому,  чтобы
превратить свою академию в самое лучшее учебное заведение для подготовки
экипажей суперлюминальных  звездолетов;  он  женился,  стал  отцом  двух
сыновей и почти забыл  Анну  Гаврыс-Сахвадзе,  профессора  Кембриджского
университета.
   Пока в 2050 году не познакомился с Ранчаром Гатеном.
   Гатен был старшим капитаном Гражданских межзвездных сил -  наибольшим
приближением   к   военно-космическому   флоту.   Благодаря    чистейшей
случайности эти двое оказались соседями во время исполнения  "Вильгельма
Телля", этой оперной дани уважения швейцарской свободе.  В  антракте  за
бокалом коктейля Бланшар и Ранчар Гатен обнаружили, что в  глубине  души
они оба тайно восстают против  Галактического  Содружества.  Политически
влиятельные операнты, они, по всей вероятности,  через  два  года  будут
выдвинуты в Магнаты Консилиума, когда ненавистные Симбиарские попечители
наконец сложат свои полномочия и Конфедерация  Землян  начнет  управлять
своей судьбой сама.
   Психопрозондировав Ранчара с его согласия и убедившись в  искренности
своего нового знакомого, Оуэн свел его с  Анной,  которая  тоже  ожидала
выдвижения в Магнаты. Анна  обрадовалась  единомышленнику,  и  он  часто
навещал ее, когда бывал на Земле.
   Ранчар  в  свою  очередь  познакомил  свою  сестру  Олянну,  капитана
космолета, разделяющую его бунтовщические воззрения, с Аланом  Сахвадзе,
племянником Анны, придерживавшимся тех же взглядов. Молодые люди тут  же
влюбились друг в друга и со временем поженились.
   Алан Сахвадзе, также работавший  в  Институте  изучения  динамических
полей, но не на том факультете, что Анна, был близким другом и  коллегой
своего двоюродного брата Уильяма Макгрегора,  которого  обратил  в  свою
веру,  доведя,   таким   образом,   число   противников   Галактического
Содружества до шести человек. Алан и Уилл не могли стать Магнатами  -  в
отличие от отца Уильяма, Дэвида Макгрегора, сына Джеймса  Макгрегора,  -
пионера  метапсихологии,  который   был   администратором   Европейского
Интендантства. Его метаспособности были настолько поразительны,  что  он
считался единственным  серьезным  конкурентом  Поля  Ремиларда  на  пост
Первого Магната.
   Уильям  не  сомневался,  что  его  отец  относится  с  недоверием   к
таинственному понятию Единства,  которое  операнты  Конфедерации  Землян
будут вынуждены в конце концов принять. Заставят ли Дэвида эти  сомнения
пойти   против   Галактического   Содружества,   представлялось    очень
проблематичным. Никто  из  членов  Содружества  не  обладал  достаточной
психической мощью, чтобы подвергнуть  принудительному  психозондированию
великого Дэвида Макгрегора. Вовлечь его в группу удалось  бы  лишь  куда
более тонкими методами.
   Однако предположение относительно Дэвида показалось Анне, как и Оуэну
с Ранчаром, очень интересным. Три - а возможно, и четыре -  кандидата  в
Магнаты  были  убежденными   противниками   господства   экзотиков   над
человечеством!  Нет  ли  среди   кандидатов   и   других   потенциальных
единомышленников?
   Она  лично  знала  двоих.  Джордан  Крамер,   атлетически   сложенный
психофизик и  кандидат  в  Магнаты.  Он  работал  и  в  Кембридже,  и  в
исследовательском центре на Оканагоне. Джеррит Ван Вик,  на  год  старше
Джордана,   был,   вероятно,    самым    блестящим    специалистом    по
цереброэнергетике во всей Конфедерации. Однако оперантом  он  был  очень
слабым и, к несчастью, питал большую страсть к алкоголю. Кроме того,  он
был наделен лягушачьим лицом и эксцентричной сварливой натурой.  Тем  не
менее, Галактическое Содружество предназначило его для Консилиума.
   После чрезвычайно тонкого  прощупывания  потенциальную  пару  удалось
поставить в положение, позволившее Оуэну, самому мощному  принудителю  в
группе,  насильно  прозондировать  их  сознания.  Когда  их  негодование
поулеглось, они позволили завербовать себя, а затем дали понять  группе,
что работают над совершенно новым типом приспособления для  психооценки,
которое может оказаться очень полезным - или очень опасным! -  для  дела
человеческой свободы.
   Психоисследования малосимпатичного Ван Вика принесли нежданные плоды.
Он   знал   двух   высокопоставленных   оперантов   с    бунтовщическими
наклонностями,  и  подозревал,  что  еще  один  также  скрывает   тайное
недовольство. Первый был не  кто  иной,  как  Хироси  Кодама,  азиатский
Соинтендант.  Вторая,  тоже  Соинтендант,  подвизалась   в   Европейском
Интендантстве.  Корделия   Варшава,   известный   ксенолог,   сотрудница
Краковского университета, а  также  умелый  политик...  и  платоническая
приятельница Дэвида Макгрегора.
   Третья кандидатура, обнаруженная в  возмущенном  сознании  Ван  Вика,
оказалась такой неожиданной, что никому в группе и в голову не пришло бы
искать в нем союзника. Попытку завербовать  его  следовало  отложить  до
того времени, когда