азать. - Но что  подумает  о  подобном  плане  ваша  матушка
Инавен? - наконец спросил он.
   Мегвин призрительно фыркнула.
   - Моя мачеха сидит целыми днями с другими женщинами и жалуется на  голод.
От нее меньше толку, чем от ребенка.
   - Но что подумает Эолер? Как насчет нашего отважного графа?
   Мегвин смотрела на  трясущиеся  руки  и  слезящиеся  глаза  Краобана.  На
мгновенье ей стало жаль его, но это не погасило ее гнева.
   - Граф Над Муллаха  может  сказать  нам  все,  что  думает,  но  запомни,
Краобан: мною он не командует. Он принес присягу нашему роду и будет  делать
то, что я скажу!
   Она ушла, оставив двух стариков  шептаться  меж  собой.  Морозный  воздух
снаружи не смог остудить ее  пылающих  щек,  хоть  она  долго  простояла  на
снежном ветре.

***

   Графа Гутвульфа  из  Утаньята  разбудили  звуки  полночного  хейхолтского
колокола, который прозвонил высоко на Башне Зеленого ангела и замолк.
   Гутвульф закрыл глаза, ожидая возвращения сна, но дремота  не  приходила.
Сцена за сценой проходили перед глазами  картины  боев  и  турниров,  унылые
процедуры придворных приемов и хаос охоты. На первом плане везде  было  лицо
короля Элиаса: мгновенная вспышка облегчения после панического страха, когда
Гутвульф пробился к нему во время битвы в Тритингской войне;  пустой  черный
взгляд, когда Элиас получил подтверждение известия о смерти его жены Илиссы;
и самым тревожным был скрытый, торжествующий, но в то же время  пристыженный
взгляд, который теперь ловил Гутвульф при всякой встрече.
   Граф сел на постели, чертыхаясь. Сон отлетел и вернется нескоро.
   Он не зажигал лампы, хватило и  проблесков  звездного  сияния  из  узкого
окошка, чтобы перешагнуть через слугу, спавшего у его  постели.  Он  накинул
плащ поверх ночного одеяния,  сунул  ноги  в  башмаки  и  вышел  в  коридор.
Одурманенный своими бестолковыми беспокойными мыслями, он решил прогуляться.
   Залы Хейхолта были пусты: ни стражников,  ни  слуг.  Тут  и  там  неровно
чадили в стенных нишах факелы, догоревшие почти до основания. Хотя  в  залах
никого не было, по темным переходам носилось какое-то  бормотание  -  голоса
стражников,  решил  граф,  -  из-за  расстояния  казавшиеся  бесплотными   и
призрачными.
   Гутвульфа передернуло. Что мне нужно, так это женщину, подумал он. Теплое
тело в постели. Щебечущий голосок, каторый я могу по  желанию-заглушить  или
дать ему волю. Это монашеское житье кого хочешь ослабит.
   Он повернулся и направился к той части здания, где  помещалась  прислуга.
Там была лихая кудрявая  горничная,  которая  не  откажет:  не  она  ли  ему
рассказала, что ее суженый убит в битве у Бычьей Спины  и  что  она  страшно
одинока.
   - Если эта в трауре, ха! тогда быть мне монахом!

***

   Большая дверь в  комнаты  прислуги  была  заперта.  Гутвульф  со  злостью
подергал ручку, но дверь была закрыта на засов изнутри. Он хотел  барабанить
в тяжелую дубовую створку, пока кто-нибудь не  придет  и  не  погасит  гнева
Утаньята, но  раздумал.  Что-то  в  безмолвных  коридорах  Хейхолта  вызвало
желание не поднимать шума. Кроме того, решил он, кудрявая красотка не  стоит
того, чтобы из-за нее ломали двери.
   Он отошел, потирая обросший подбородок, и краем глаза заметил, как что-то
бледное движется у поворота. Он резко обернулся, но ничего не увидел, прошел
несколько шагов и заглянул за угол. И этот зал был пуст. Задыхающийся  шепот
пронесся вдоль коридора: низкий женский голос, бормочущий что-то  как  бы  в
приступе боли. Гутвульф повернулся и направился к своей спальне.
   - Ночные миражи, - ворчал он про себя, - запертые двери, пустые  коридоры
- можно подумать, Узирис, что этот проклятый замок вообще покинут!
   Он вдруг  остановился  и  огляделся.  Что  это  за  зал?  Он  не  узнавал
полированных плит, странной формы стягов, висящих на  стене,  погруженной  в
тень. Если только он не заблудился, сделав неверный поворот, это должен быть
один из залов часовни. Он вернулся к развилке в конце прохода и пошел другим
путем. Теперь, хотя этот коридор не имел  особых  примет,  кроме  нескольких
бойниц, он был уверен, что отыскал дорогу.
   Он ухватился за низ одной  из  бойниц  и  подтянулся  на  сильных  руках.
Снаружи должен быть фасад или боковая стена часовни...
   Пораженный, он отпустил руки и соскользнул на пол, колени подломились,  и
он упал. Быстро вскочил, - сердце его бешено колотилось - снова ухватился за
подоконник и подтянулся.
   Перед ним был двор часовни, погруженный в ночной мрак,  как  и  следовало
быть.
   Но что же он тогда видел в первый раз? Там были белые стены и  целый  лес
шпилей, которые он сначала принял за деревья, а через  мгновенье  признал  в
них башни - лес стройных минаретов, игл из слоновой кости, которые  купались
в лунном свете, как бы заполненные им! В Хейхолте не было подобных башен.
   Но вот! Его глаза свидетельствовали, что все в порядке, все  как  обычно.
Вот двор, вход в часовню, навес над ним, кусты по обе стороны  дорожки,  как
спящие овечки. Надо всем этим он уловил погруженный  в  лунный  свет  силуэт
Башни Зеленого ангела - одинокий перст, указующий в небо.
   Он спрыгнул и прижался к холодному камню. Что же в таком случае он  видел
в первый раз? Ночной мираж? Нет, тут что-то не так!  Это  или  болезнь,  или
безумие, или... колдовство!
   Через мгновение он взял себя в руки. Успокойся, болван. Он  встал,  качая
головой.  Это  плоды  не  безумия,  но   излишнего   умствования,   излишней
женственной суетливости. Мой повелитель часто сидел по ночам, уставившись  в
огонь, и уверял, что видит там привидения. Тем не менее голова у него.  была
ясная до самой смерти, а прожил он целых семьдесят лет. Нет, это все мысли о
короле, они не дают мне покоя. Черная  магия  может  окружать  нас  со  всех
сторон, Бог его знает,  уж  я-то  не  стану  спорить  после  всего,  чего  я
насмотрелся за этот проклятый год, но ее не может быть здесь, в Хейхолте.
   Гутвульф знал,  что  когда-то  замок  принадлежал  "прекрасному  народу",
ситхи, - много сот лет назад, - но сейчас он был до того опутан заклинаниями
и заговорами против них, что на земле не найти места, где  их  приветили  бы
меньше.
   Нет, думал  он,  странные  мысли  меня  одолевают  из-за  того,  что  так
изменился король. Как легко безумны" гнев сменяется в нем детской тревогой!
   Он подошел к двери в конце коридора и вышел во двор. Все было так, как он
видел из окна. Одинокий огонек светился в одном из окон напротив,  в  личных
покоях короля.
   Элиас не спит. Гутвульф на минуту задумался. Он ни разу  как  следует  не
спал с того момента, как Джошуа начал интриговать против него.
   Гутвульф прошел через  двор  к  королевской  резиденции.  Холодный  ветер
овевал его голые лодыжки... Он поговорит  со  своим  старым  другом  Элиасом
сейчас, в эти пустые ночные часы, когда люди говорят  правду.  Он  потребует
разъяснений насчет Прейратса и этой жуткой армии, которую он созвал,  насчет
орды, которая налетела на Наглимунд, как белая саранча.  Гутвульф  и  король
были такими давними боевыми товарищами,  что  граф  не  мог  позволить  этой
дружбе распасться, как ржавой кольчуге. Сегодня ночью они поговорят наконец.
Гутвульф выяснит, какие трагические причины побудили его  товарища  к  таким
странным действиям. Это будет первая за целый год возможность поговорить без
навязчивого присутствия Прейратса, который следит за тобой глазами хорька  и
ловит каждое слово.
   Дверь  была  заперта,  но  ключ,  дарованный  при  восхождении  на   трон
ближайшему другу короля, висел на шее Гутвульфа. Солдатская практичность  не
позволяла ему снять ключ, несмотря на то, что Элиас давно не вызывал его для
секретных поручений.
   Замок  не  меняли.  Тяжелая  дверь  беззвучно   открылась,   и   Гутвульф
обрадовался этому, сам не зная почему. Поднимаясь по лестнице к  королевским
покоям, он был  изумлен,  не  обнаружив  ни  единого  стражника  даже  перед
внутренней дверью. Неужели Элиас так уверен в своей власти,  что  не  боится
покушений? Это как-то не вязалось с его поведением после осады Наглимунда.
   Поднявшись по лестнице, Гутвульф услыхал приглушенные голоса.  Неожиданно
охваченный дурными предчувствиями, он нагнулся и приложил ухо к двери.
   И нахмурился.
   Мне следовало догадаться, подумал он с горечью, уж шакалий лай  Прейратса
я узнаю где угодно. Будь проклято это неземное отродье!  Он  что,  не  может
оставить короля в покое?
   Раздумывая, надо ли постучать, он услыхал тихое бормотание короля. Третий
голос заставил руку Гутвульфа замереть в воздухе.
   Этот голос был высоким и сладостным, но что-то чуждое было  в  его  тоне,
что-то нечеловеческое в его звуках. На  него  это  подействовало,  как  ушат
холодной воды: волосы встали дыбом у него на руках,  а  по  спине  пробежала
дрожь. Ему показалось, что он  уловил  слова  "меч"  и  "горы",  прежде  чем
похолодел от страха. Он отступил от двери так быстро, что чуть не свалился с
лестницы.
   Неужели эти творения дьявола  поселились  здесь?  подумал  он.  Он  вытер
потные руки о ночную рубашку и начал  спускаться.  Что  это  за  дьявольское
отродье? Неужели Элиас потерял разум? Или душу?
   Голоса стали громче, затем дверь скрипнула, когда кто-то  поднял  болт  с
той стороны. Намерение встретиться с Элиасом улетучилось,  и  граф  Утаньята
знал только одно: он не хочет, чтобы его застали подслушивающим  у  замочной
скважины и не хочет встречаться с этим существом, так странно говорящим.  Он
гигантскими прыжками пронесся по лестнице и, едва  успев  достигнуть  двери,
услышал шаги на верхней площадке. Гутвульф  нырнул  в  нишу  под  лестницей,
вдавившись в темноту, и прислушался к скрипу ступеней. Две фигуры,  одна  из
них более четкая, задержались в дверях.
   - Король доволен этой новостью,  -  услышал  он  голос  Прейратса.  Более
темная тень рядом с  ним  не  отозвалась.  Размытые  очертания  белого  лица
промелькнули под темным капюшоном. Прейратс шагнул  через  порог,  его  алые
одеяния стали лиловыми в лунном сиянии. Он покрутил  головой  из  стороны  в
сторону, внимательно осматриваясь. Тень проследовала за ним в сад.
   Злость охватила Гутвульфа,  подавив  даже  его  необъяснимый  страх.  Он,
господин Утаньята, должен прятаться под лестницей от  какого-то  отродья,  с
которым проклятый поп обращается по-свойски, как с деревенским дядюшкой!
   - Прейратс! - крикнул Гутвульф, выступая из своего укрытия. - Я бы  хотел
сказать тебе пару слов...
   Шаги графа замерли: священник стоял перед ним посреди дорожки один. Ветер
вздыхал в живой изгороди, но больше не было  ни  звука,  никакого  движения,
кроме легкого колебания листьев.
   - Граф Гутвульф, - сказал Прейратс, наморщив свой лысый лоб в  удивлении,
- что вы здесь делаете? - Он оглядел его костюм. - Вам не спалось?
   - Да... нет... черт побери, это неважно. Я шел проведать короля!
   Прейратс склонил голову.
   - А-а. Понятно. Я только  что  от  его  величества.  Он  как  раз  принял
снотворное, так что все, о чем вы хотели с ним поговорить, придется отложить
до завтра.
   Гутвульф взглянул наверх, на насмешливую луну, затем  осмотрел  двор.  Не
было никого, кроме них двоих. Ему стало дурно от испытанного обмана чувств.
   - Ты был один у короля? - спросил он наконец.
   Священник пристально посмотрел на него.
   - Да, если не считать его нового чашника. И нескольких  телохранителей  в
передней, а что?
   Граф почувствовал, как почва уходит из-под ног.
   - Чашник? То есть я просто хотел узнать... Я думал... - Гутвульф  пытался
овладеть собой. - У этой двери нет стражи. - Он указал на дверь.
   - Ну, если по саду бродит такой доблестный  воин,  как  вы,  -  улыбнулся
Прейратс, - вряд ли есть нужда в охране. Но вы, однако, правы. Я поговорю  с
лордом-констеблем. Теперь же, с вашего позволения, мой лорд, я отправлюсь на
свою  узкую  постель.  Позади  у  меня  длинный  утомительный  день,  полный
государственных дел. Доброй ночи.
   Взмахнув своим длинным одеянием, священник  развернулся  и  пошел  прочь,
вскоре растворившись в тенях в дальнем конце двора.

***

   Он вновь обрел свой навык путника, пока скакал через  бесконечные  снега,
но не имя. Он не мог вспомнить, почему он едет верхом, его ли это лошадь. Он
также не знал, где был до этого или что произошло с ним, откуда эта  ужасная
боль, что терзает и скручивает его тело. Он знал только, что должен ехать  к
какой-то точке  за  горизонтом;  следуя  ниточке  звезд,  которая  горит  на
северо-западе в ночном небе. Он не мог вспомнить, где он  окажется  в  конце
пути.
   Он редко останавливался на ночлег: сама поездка была как бы сном наяву  -
большим белым тоннелем, полным ветра и льда и  казавшимся  бесконечным.  Его
сопровождали призраки: огромная  толпа  бездомных  мертвецов  бежала  у  его
стремян. Некоторые из них были творением его собственной фантазии,  так,  по
крайней мере, можно было понять из упрека, читавшегося на их бледных  лицах,
другие были теми навязчивыми душами, ради которых он убивал. Но никто из них
не имел теперь над ним власти. Безымянный, он был таким  же  призраком,  как
они.
   Так они и двигались рядом:  безымянный  человек  и  безымянные  мертвецы:
одинокий всадник и бессвязно  бормочущая  бестелесная  орда,  сопровождавшая
его, как пена океанскую волну.
   Каждый раз, когда солнце умирало и  звездный  крест  загорался  мерцающим
светом на северо-западе, он  делал  насечку  на  коже  седла.  Порой  солнце
исчезало,  а  ветер  наполнял  темное  небо  мокрым  снегом,  и  звезды   не
появлялись. Он все равно делал отметку на седле.  Вид  этих  темных  отметок
вселял в него бодрость, доказывая, что в этом бесконечном  однообразии  гор,
камней и снежных равнин что-то все же изменяется. Это доказывало, что он  не
просто ползает в бессмысленном круговороте, как  слепое  насекомое  по  краю
чашки. Еще одним мерилом времени был голод, который сейчас он ощущал сильнее
всех других недугов больного тела. В этом было какое-то  странное  утешение.
Голодать значило жить. Умерев, он мог оказаться среди этой когорты  шепчущих
теней, окружавших его, обреченный, как и  они,  бессмысленно  трепыхаться  и
вздыхать. Пока он жив, есть по крайней мере слабая холодная надежда, хоть он
и не в силах вспомнить, на что можно надеяться.
   На седле было одиннадцать меток,  когда  пала  его  лошадь.  Они  неслись
вперед, преодолевая новый натиск  снежного  бурана,  как  вдруг  его  скакун
медленно опустился на  колени,  вздрогнул,  перевернулся  и  рухнул  посреди
белого пространства. Через некоторое время он выпростал ногу, боль давала  о
себе знать как бы откуда-то издалека, как будто из небесной выси,  где  были
его путеводные звезды. Он с трудом поднялся и,  нетвердо  ступая,  продолжил
путь.
   Еще дважды  всходило  солнце.  Наконец  исчезли  даже  призраки,  которых
отпугнуло завывание бурана. Ему показалось, что холодает,  но  он  точно  не
помнил, что такое холод.
   Когда родилось новое солнце, оно взобралось на  морозное,  свинцово-серое
небо. Ветер утих, и  поземка  улеглась  на  мягкие  сугробы.  Перед  ним  на
горизонте высилась грозная с острыми, неровными выступами гора,  похожая  на
акулий зуб. Мрачная корона из свинцовых облаков окружала ее вершину.  Облака
образовались из дыма и пара, выходящих из трещин в обледенелых склонах горы.
Увидев все это, он пал на колени и вознес молчаливую  молитву  благодарения.
Он все еще не знал своего имени, но знал, что перед ним то, что он искал.
   По прошествии еще одной ночи и дня он приблизился к подножию горы,  минуя
ледяные холмы и темные долины. Смертные населяли эти места,  люди  с  белыми
волосами и  подозрительно  глядящими  глазами,  теснящиеся  в  общих  домах,
сложенных из обмазанных глиной камней и черных балок. Он не пошел  через  их
убогие деревни, хоть они и показались ему смутно знакомыми. Когда  встречные
приветствовали его, подходя ближе,  чем  позволял  им  предрассудок,  он  не
обращал на них внимания и шел дальше.
   Еще  один  день  мучительной  ходьбы  вывел  его  за  пределы   поселений
бледноволосых. Здесь горы загораживали небо так, что  даже  солнце  казалось
маленьким и далеким, а землю  покрывал  вечный  сумрак.  То  спотыкаясь,  то
ползком он  одолел  ступени  старой-старой  дороги,  идущей  через  холмы  у
подножия юры, через серебристые, окутанные инеем  развалины  давно  мертвого
города. Колонны, как сломанные кости, пробивались через снежную корку. Арки,
похожие на  давно  опустевшие  глазницы,  взлетали  на  фоне  темных  горных
хребтов.
   Силы, наконец, стали покидать его теперь, когда он был так близок к цели.
Неровная ледяная дорога кончалась у больших  ворот  перед  горой,  у  ворот,
которые были выше башни. Сделанные  из  халцедона,  блестящего  алебастра  и
ведьминого дерева, они висели на черных гранитных  петлях  и  были  украшены
странными фигурами и не менее странными рунами. Он остановился  перед  этими
воротами, и остатки жизни вытекли из его измученного тела... Когда  на  него
стала опускаться вечная тьма,  гигантские  ворота  открылись.  Стайка  белых
фигур выпорхнула из них. Они были прекрасны, как лед на  солнце,  и  ужасны,
как зима. Они следили за ним все время его пути, наблюдали каждый его шаг по
белой равнине. Теперь их недоступное разуму любопытство было  удовлетворено,
и они внесли его, наконец, в горную твердыню.

***

   Безымянный  путник   проснулся   в   большом   помещении   с   колоннами,
расположенном прямо в толще горы и освещенном голубоватым светом. Дым и  пар
из гигантского колодца в центре  поднимался  вверх,  смешиваясь  со  снегом,
мечущимся под невероятно высоким потолком. Долгое время он был способен лишь
лежать, глядя на клубящиеся  облака.  Когда  ему  удалось  перевести  взгляд
дальше, он увидел трон из черного  камня,  покрытый  патиной  инея.  На  нем
восседала одетая в белое фигура, чья серебряная маска сверкала, как лазурное
пламя, отражая свет, льющийся из огромного колодца.  Его  внезапно  охватили
возбуждение и жгучий стыд.
   - Госпожа, - воскликнул он,  когда  нахлынули  воспоминания,  -  уничтожь
меня, госпожа! Уничтожь меня, ибо я не выполнил твоей воли!
   Серебряная маска  повернулась  в  его  сторону.  Бессловесное  песнопение
раздалось из темных углов, откуда, сверху глядели на него  сверкающие  глаза
толп наблюдателей, как будто те скопища призраков, что  сопровождали  его  в
пути,  теперь  собрались,  чтоб  чинить  над  ним  суд  и  быть  свидетелями
сотворенных им злодеяний.
   - Молчи, - сказала Утук'ку. Ее леденящий душу голос сжал  его  невидимыми
руками, дошел до самого сердца, превратил его в камень. - Я и так узнаю  то,
что хочу узнать.
   Раны и жуткий путь через снега сделали  боль  таким  привычным  для  него
ощущением, что он забыл о возможности другого состояния. Он сносил боль  так
же безропотно, как и свою безымянность.  Но  то  были  лишь  телесные  муки.
Теперь же ему напомнили,  как  большинству  прибывающих  на  Пик  Бурь,  что
существуют мучения, далеко превосходящие любые телесные недуги, и страдания,
которые не смягчает надежда на облегчение через смерть.
   Утук'ку,  хозяйка  горы,  была  столь  древней,  что  это  не   подлежало
уразумению, и она познала многое.  Она  могла,  должно  быть,  получить  все
сведения, которых добивалась от него, и без всех этих страшных мучений. Если
и была возможна такая милость, она предпочла ею не воспользоваться.
   Он кричал. Огромный чертог отзывался эхом. Ледяные мысли королевы  норнов
пробирались в него, терзая его нутро  холодными  беспощадными  когтями.  Эта
агония была ни с чем не сравнима, она была невообразима. Она опустошала его,
а  он  был  лишь  беспомощным  свидетелем  этой  муки.  Все,  что   когда-то
происходило, все, что  он  когда-то  пережил,  было  вырвано  из  него:  его
сокровенные мысли, его внутреннее "я" были выставлены на всеобщее обозрение;
казалось, она вспорола его, как