вучали  приглушенно.   Ветви
качались, но ветер был безмолвен.
   Когда они наконец-то остановились, Саймон с  удивлением  понял,  что  они
стоят перед гигантским, затянутым паутиной деревом, которое он обнаружил при
первой попытке бегства. Бледный свет проникал через путаницу шелковых нитей,
словно на огромное дерево был накинут светящийся плащ.
   - Я уже был здесь, - медленно проговорил Саймон. От теплого  неподвижного
воздуха ему захотелось спать, и в то же время он почувствовал оживление.
   Принц взглянул на него, но ничего не сказал, просто  повел  его  к  дубу.
Джирики положил руку на поросшую мхом дверь, так  глубоко  ушедшую  в  кору,
что, казалось, дерево выросло вокруг нее.
   - У нас есть разрешение, - сказал  он  тихо.  Дверь  бесшумно  отворилась
внутрь.
   За дверью было невероятное: узкий вестибюль тянулся перед  ними,  так  же
опутанный  шелками,  как  дерево  снаружи.  Крошечные  огоньки,  не   больше
светлячков, горели среди спутанных нитей, наполняя коридор  своим  трепетным
светом. Саймон, который мог с чистой совестью поклясться  на  святом  древе,
что за этим дубом ничего не было, кроме  других  деревьев,  не  мог  понять,
откуда взялся этот бесконечный коридор. Он  шагнул  назад  к  дверям,  чтобы
понять, как этот возможно и не идут ли они под землю, но Джирики взял его за
локоть и мягко заставил снова перешагнуть порог. Дверь за ними захлопнулась.
   Их со всех сторон окружали огоньки и  шелковая  паутина,  как  будто  они
двигались среди облаков и звезд. Странная сонливость  все  еще  не  покидала
Саймона: все детали были четкими и ясными,  но  он  не  имел  представления,
сколько времени они продвигались по сверкающему коридору. Наконец они пришли
к более открытому пространству - покою, который был  полон  запаха  кедра  и
цветущей сливы,  а  также  других  трудно  определимых  ароматов.  Крошечные
мерцающие огоньки не были здесь так многочисленным,  и  комната  была  полна
длинных дрожащих теней. Время  от  времени  стены  поскрипывали,  как  будто
Саймон и Джирики стояли в трюме корабля или в дупле дерева, размеры которого
были невероятны. Он услыхал как бы  звук  падающей  воды,  словно  последние
капли прошедшей грозы стекали с ветвей в  лужу.  Неясные  силуэты  обрамляли
стены, они были подобно человеческим фигурам - возможно, статуи, потому  что
были абсолютно неподвижны.
   Саймон  внимательно  огляделся  вокруг.  Глаза  его  еще  не  привыкли  к
полумраку. Вдруг что-то коснулось его ноги. Он подскочил и вскрикнул, но тут
же мигающие огоньки позволили ему рассмотреть, что это  хвост,  который  мог
принадлежать только кошке; она быстро исчезла в потемках возле стены.
   Саймон затаил дыхание.
   Каким бы странным  ни  было  это  место,  решил  он,  в  нем  нет  ничего
страшного. Комната, погруженная в полумрак, была исполнена атмосферы тепла и
спокойствия, чего он до сих пор не наблюдал нигде в  Джао  э-Тинукай.  Юдит,
пышнотелая хозяйка хейхолтской кухни, пожалуй, назвала бы ее уютной.
   - Приветствую тебя в моем  доме,  -  раздался  голос  из  мрака.  Огоньки
разгорелись ярче вокруг одного на силуэтов,  осветив  беловолосую  голову  и
спинку высокого кресла. - Подойди, дитя человеческое. Я тебя отсюда вижу, но
сомневаюсь, чтобы ты мог видеть меня.
   - У Праматери очень острое зрение, - сказал Джирики; Саймону  показалось,
что в голосе ситхи были нотки удовольствия.  Он  ступил  вперед.  В  золотом
свете возникло древнее и одновременно юное-лицо, которое он видел в  зеркале
Джирики.
   - Ты находишься перед Амерасу  И'Сендиту  но-э-са'Онсерей,  Рожденной  на
Борту, - возвестил Джирики, стоя позади него.  -  Прояви  уважение.  Снежная
Прядь.
   Саймон не замедлил последовать  его  словам.  Он  опустился  на  дрожащие
колени и склонил перед ней голову.
   - Встань, смертный юноша, - сказала она тихо. Голос  ее  был  глубоким  и
ровным. Он задел память  Саймона.  Неужели  их  краткое  общение  с  помощью
зеркала так глубоко врезалось в память?
   - Ммм, - пробормотала она. - Ты даже выше, чем мой  юный  Ивовый  Прутик.
Найди,  пожалуйста,  табурет  для  этого  юноши,  Джирики,  чтобы   мне   не
приходилось смотреть на него снизу вверх. Возьми и себе стул.
   Когда Саймон уселся рядом с Джирики, Амерасу внимательно рассмотрела его.
Саймон вдруг  страшно  смутился,  но  любопытство  взяло  верх,  и  он  тоже
исподтишка рассматривал ее, пытаясь лишь избегать ее пугающе глубоких глаз.
   Она была такой, какой  он  ее  запомнил:  блестящие  белые  волосы,  кожа
обтягивает  красивую  лепку  лица.  Кроме  безмерной  глубины  ее   взгляда,
единственным указанием на ее древний возраст, о котором  рассказал  Джирики,
была та осторожная нарочитость, с которой она двигалась, как будто костяк ее
был хрупким, как высохший пергамент.  Тем  не  менее  она  была  чрезвычайно
красива. Пойманный в паутину ее взгляда, Саймон подумал, что на  заре  жизни
Амерасу, очевидно, была такой же потрясающе, ослепительно великолепной,  как
солнечный лик.
   - Ну что? - промолвила она наконец. - Ты как рыбка, вынутая из воды.
   Саймон кивнул.
   - Тебе нравится в Джао э-Тинукай? Ты один из первых  представителей  рода
человеческого в этих краях.
   Джирики выпрямился, удивленный:
   - Один из первых, мудрая Амерасу? Не первый?
   Она не обратила на него внимания, не спуская глаз с Саймона. Он ощущал ее
притяжение, мягкое, но  неотступное,  -  так  тянут  трепещущую  рыбешку  из
глубины на поверхность.
   - Говори, дитя человеческое. Что ты об этом думаешь?
   - Я... для меня честь быть здесь гостем,  -  проговорил  он,  наконец,  и
проглотил ком в горле, которое вдруг совсем пересохло. - Это почетно,  но...
я не хочу оставаться в этой долине. Во всяком случае, не навсегда.
   Амерасу откинулась на  спинку  стула.  Он  почувствовал,  что  притяжение
слегка ослабло, хотя ее присутствие оказывало на него сильное воздействие.
   - Меня это не удивляет. - Она глубоко вздохнула и грустно  улыбнулась.  -
Но для того, чтобы устать  от  этой  жизни  так,  как  я,  нужно  пробыть  в
заточении здесь очень долго.
   - Мне уйти. Праматерь? - забеспокоился Джирики.
   Его вопрос несколько  испугал  Саймона.  Он  ощущал  огромную  доброту  и
огромную боль ситхи, но в ней было столько силы! Он знал, что захоти она, он
останется здесь навсегда, она может удержать его  одной  лишь  силой  своего
голоса и призывом глаз, похожих на бесконечные лабиринты.
   - Мне уйти? - повторил Джирики.
   - Я понимаю, что тебе больно,  когда  я  так  говорю.  Ивовый  Прутик,  -
сказала Амерасу, - но ты самый дорогой из  моих  младших,  и  ты  силен.  Ты
можешь выслушать правду. - Она медленно пошевелилась в  кресле,  ее  рука  с
длинными пальцами легла на грудь.  -  Ты,  дитя  человеческое,  тоже  познал
утраты. Это видно по твоему лицу. Но хоть каждая потеря  трагична,  жизнь  и
утраты среди смертных возникают и угасают так быстро, как  листья  на  ветру
при смене времен года. Я не  хочу  показаться  жестокой.  Но  я  не  хочу  и
жалости. Ни ты и никто иной из смертных не видели, как проходят  мимо  сухие
столетия, голодные тысячелетия, не видели, как  высасывается  самый  свет  и
цвет из твоего мира и остается выхолощенная память. - Странно, но когда  она
говорила, лицо ее вдруг помолодело, как будто печаль  была  самой  живой  ее
частицей. Теперь Саймон смог узреть гораздо больше, чем просто намек  на  ее
былое великолепие. Он опустил голову, не в силах произнести ни слова.
   - Конечно нет, - сказала она с какой-то дрожью в голосе. - Я это  видела,
вот почему я сейчас здесь, в темноте. Не потому,  что  я  боюсь  солнца  или
недостаточно сильна, чтобы выдержать яркий дневной свет. - Она  рассмеялась,
звук этот был похож на печальный зов ночной птицы. - Нет, это оттого, что  в
темноте мне лучше видны былые времена и лица.
   Саймон поднял голову.
   - У вас было два сына, - молвил  он  тихо.  Он  понял,  почему  ее  голос
кажется таким знакомым. - Один из них ушел.
   Лицо Амерасу стало жестче:
   - Они оба ушли. Что ты рассказывал ему,  Джирики?  Эти  рассказы  не  для
маленьких сердец смертных.
   - Я ничего ему не говорил. Праматерь.
   Она жадно наклонилась к Саймону.
   - Расскажи мне о моих сыновьях. Какие легенды тебе известны?
   Саймон проглотил ком в горле:
   - Одного сына ранил дракон. Ему пришлось уйти. Он был обожжен, как  я.  -
Он прикоснулся к шарму  на  щеке.  -  Второй...  второй  -  Король  Бурь,  -
прошептав эти последние слова, Саймон огляделся  вокруг,  как  будто  что-то
могло появиться из теней. Но стены поскрипывали, и вода капала по-прежнему -
вот и все.
   - Откуда ты все это знаешь?
   - Я слышал во сне ваш голос, - Саймон поискал  подходящие  слова.  -  Ваш
голос звучал в моей голове очень долго, пока я спал.
   Лицо  ситхи  помрачнело.  Она  воззрилась  на  него  так,  будто  что-то,
таившееся в нем, ее пугало.
   - Не бойся, дитя человека, - проговорила она, наконец, протягивая к  нему
стройные руки. - Не бойся. И прости меня.
   Прохладные сухие пальцы Амерасу коснулись лица Саймона. Свет  заструился,
как проблески молний, затем затрепетал и угас,  погрузив  комнату  в  полный
мрак. Прикосновение стало жестче. Темнота зазвучала.
   Он не ощутил боли, но Амерасу как-то проникла в его  голову  -  это  было
мощное присутствие,  так  прочно  связанное  с  ним  вэтот  момент,  что  он
почувствовал себя  пугающе  открытым,  обнаженным  больше,  чем  просто  при
физической наготе. Ощутив ужас, охвативший юношу, она успокоила  его,  нежно
обняв его внутреннюю сущность, как испуганную пташку, и он перестал бояться.
И тогда Праматерь стала перебирать его воспоминания,  делая  это  нежно,  но
целенаправленно и тщательно.
   Головокружительные обрывки мыслей и снов  замелькали,  подобно  лепесткам
цветов во время бури: Моргенс и его бесчисленные  книги,  поющая  Мириамель,
казалось бы бессмысленные отрывки разговоров, когда-то звучавших в Хейхолте.
Ночь на Тистеборге и ужасный  серый  меч  растеклись  по  его  мозгу  темным
пятном, за этим последовала серебряная маска  Утук'ку  и  три  меча  из  его
видения, дом Джулой, толстушка  Схоуди  и  существо,  хохотавшее  в  пламени
костра во дворе, на смену ему пришло безумие Драконовой горы и  бесстрастные
глаза огромного белого червя Игьярика. Там же был и Торн - черный  рубец  на
светлом фоне воспоминаний. Когда все это проходило перед  мысленным  взором,
Саймон снова ощутил ожог от крови дракона и страшное чувство прикованности к
вращающемуся миру, головокружительную широту надежды и  боли  всего  живого.
Наконец эти картины исчезли, как обрывки сна.
   Свет медленно зажегся. Голова Саймона покоилась  на  коленях  у  Джирики.
Шрам на щеке пульсировал.
   - Прости меня. Праматерь, - обратился  к  ней  Джирики  каким-то  далеким
голосом, - но было ли это необходимо? Он и так сказал бы тебе все,  что  ему
известно.
   Амерасу долго молчала. Когда она снова заговорила, это стоило ей большого
усилия. Голос ее казался более старческим, чем вначале:
   - Он не смог бы рассказать мне всего. Ивовый Прутик. Он даже не осознает,
что ему известно то, что для меня важнее всего. - Она перевела взгляд  вниз,
на Саймона, лицо ее было исполнено  усталой  доброты.  -  Мне  действительно
очень жаль. Мне не следовало так мучить тебя, дитя человеческое, но я  стара
и напугана, и у меня осталось мало терпения. Но теперь  я  испугана  больше,
чем когда-либо.
   Она попыталась выпрямиться. Джирики протянул ей руку, чтобы помочь, и она
неуверенно встала со стула и исчезла в тени. Через мгновение она вернулась с
чашкой воды, которую поднесла к губам Саймона. Он  жадно  выпил.  Вода  была
холодной и сладковатой с легким  привкусом  древесины  и  земли,  словно  ее
зачерпнули из полого ствола дерева. В этом белом  одеянии,  подумал  Саймон,
Амерасу похожа на бледную и излучающую сияние святую с церковной фрески.
   - Что... вы сделали? - спросил он, садясь. В ушах у него звенело, а перед
глазами мелькали черные точки.
   - Узнала то, что мне было нужно, - сказала Амерасу. - Я знала, что видела
тебя в зеркале Джирики, но считала, что это  просто  неудачная  случайность.
Дорога снов сильно изменилась  за  последнее  время.  Она  стала  неясной  и
непредсказуемой даже для тех, кто привык ходить по ней. Теперь я  вижу,  что
наша первая встреча не была случайностью.
   - Ты имеешь в виду, что твоя встреча с Саймоном была  кем-то  предрешена.
Праматерь? - поинтересовался Джирики.
   - Нет. Я просто имею в виду, что границы между  мирами,  теми  и  нашими,
начали стираться. Кто-то, подобно  этому  юноше,  которого  тащат  в  разные
стороны, оказывается невольно или  по  чьему-то  трудно  объяснимому  умыслу
вовлеченным в важные и опасные связи между миром сна  и  бодрствования...  -
Она замолкла, осторожно усаживаясь, прежде чем продолжить. - Это так же, как
если бы он жил на краю огромного леса. Когда деревья начнут разрастаться  за
опушку, первым ощутит это его дом, когда их корни полезут через  его  порог.
Когда проголодаются лесные волки, они придут выть именно под его окно.
   Саймон попытался заговорить.
   - Что вы узнали... из моих воспоминаний? О... об Инелуки?
   Лицо ее стало непроницаемым.
   - Слишком многое. Думаю, теперь мне ясен жуткий и тонкий план моего сына,
но я должна еще подумать. Даже в этот час мне не следует пугаться настолько,
чтобы принимать опрометчивые решения. - Она поднесла руку ко лбу. -  Если  я
права, то опасность страшнее, чем мы предполагали. Мне следует поговорить  с
Шима'Онари и Ликимейей. Я очень надеюсь, что они меня услышат и что  еще  не
поздно. Возможно, мы начнем копать колодец, когда наши дома уже будут объяты
пламенем.
   - Мои отец и мать должны послушаться, - заверил Джирики. - Всем  известна
твоя мудрость. Праматерь.
   Амерасу грустно улыбнулась:
   - Когда-то женщины Дома са'Онсерей были  хранителями  законов.  Последнее
слово оставалось за самой старшей в доме. Когда Дженджияна из рода  Соловьев
видела, как следует сделать что-нибудь правильно, она говорила  об  этом,  и
все так и делали. Но со времени Побега все изменилось. - Рука ее затрепетала
в воздухе, как взлетающая птица. - Я уверена, что твоя мать  прислушается  к
голосу разума. Твой отец хорош, но  в  некоторых  отношениях  он  еще  более
старомоден, чем я. - Она покачала головой. - Простите меня, я очень  устала,
и мне о многом нужно подумать. Иначе я бы так неосмотрительно  не  говорила,
особенно в присутствии  этого  мальчика.  -  Она  вытянула  руку  в  сторону
Саймона, легонько коснувшись его щеки кончиками пальцев.  Боль  старой  раны
улеглась. Увидев ее серьезное лицо  и  осознав,  какой  груз  ей  приходится
нести, он поднял руку и почтительно коснулся ее руки.
   - Джирики правду сказал тебе, дитя человека, - произнесла она. - На  горе
или на радость, но ты действительно отмечен. Я сожалею только, что  не  могу
дать тебе какого-нибудь слова, которое помогло бы тебе в пути.
   Свет снова угас. Саймон позволил Джирики вывести себя наружу.

9 НАРИСОВАННЫЕ ГЛАЗА

   Мириамель облокотилась о перила, следя за суетой на пристани. Винитта  не
был большим островом, но здешний дом Бенвдривинов дал Наббану двух последних
императоров и трех герцогов при короле  Престере  Джоне.  Остров  был  также
родиной легендарного Камариса, но даже такому славному рыцарю было  отведено
лишь второе место в блестящей истории  Винитты,  пестрящей  именами  героев.
Порт всегда был оживленным, а теперь,  когда  Бенигарис  занимал  герцогский
трон, Винитта получила огромные преимущества.
   Аспитис Превис и капитан отправились в город, чтобы уладить свои дела.  В
чем они состояли, Мириамель не имела представления.  Граф  дал  понять,  что
должен выполнить какое-то важное поручение самого Бенигариса, - это все, что
он смог сообщить ей. Аспитис велел Мириамели и Кадраху оставаться на  борту,
ибо, как он уверял их, порт - не место для благородной дамы, а  у  него  нет
возможности выделить им даже  двух  вооруженных  солдат,  так  как  все  его
стражники будут заняты выполнением важных поручений.
   Мириамель поняла, что это значит: что бы ни думал о ней Аспитис,  как  бы
ни ценил ее общество  и  красоту,  он  не  собирается  дать  ей  возможности
сбежать. Быть может, он сомневался в достоверности ее  рассказа  или  просто
опасался, что Кадрах заставит ее уйти, потому что последний не скрывал своей
растущей неприязни к графу Эдны и Дрины.
   Она вздыхала, с тоской глядя на ряды торговых палаток вдоль пирса, каждая
из  которых  была  украшена  флажками   и   забита   товарами.   Коробейники
расхваливали свой товар. Танцоры и музыканты давали представления за деньги,
а моряки с кораблей разных стран, смешавшись в  толпе  с  жителями  Винитты,
вместе кричали, смеялись и ругались. Несмотря на хмурые небеса  и  внезапные
ливни, толпа,  кишащая  на  пристани,  казалось,  думала  только  о  веселых
развлечениях. Мириамели так хотелось оказаться среди них!
   Кадрах стоял возле нее, его обычно розовое лицо было бледно. Монах  почти
ничего не сказал с момента отбытия графа. Он наблюдал его отъезд почти с той
же брезгливостью на лице, с какой смотрел сейчас на  то,  что  творилось  на
пристани.
   -  Господи,  -  произнес  он.  -  Просто  тошнит  смотреть  на   подобную
беззаботность. - Не совсем  понятно  было,  к  чему  именно  относилось  его
замечание, но Мириамель все равно разозлилась.
   - А ты сам, - огрызнулась она, - ты-то лучше, что ли? Пьяница и трус.
   Крупная голова Кадраха повернулась медленно, как мельничное колесо.
   - Заботы заставляют  меня  быть  таким,  госпожа.  Я  слишком  пристально
наблюдаю за происходящим.
   - Наблюдаешь за чем? А, все равно. У меня нет настроения выслушивать твои
туманные проповеди. - Ее передернуло от злости, но не удалось успокоить себя
тем, что она права. Кадрах все более отдалялся от нее за  последние  дни  на
корабле, как бы неодобрительно наблюдая за ней издалека. Это ее  раздражало,
но и продолжающиеся  странные  отношения  между  ней  и  графом  вызывали  в
Мириамели  чувство  неловкости.  Поэтому   было   несколько   затруднительно
оправдать ее раздражение, но еще труднее  было  вынести  пристальный  взгляд
серых глаз Кадраха, который смотрел на нее, как на непослушного ребенка  или
зверушку.
   - Почему бы тебе не обратить свою жалобу к матросам? - посоветовала  она.
- Они-то выслушают тебя с удовольствием.
   Монах скрестил руки на груди. Он стал объяснять терпеливо, но избегая  ее
взгляда.
   - Почему вы не выслушаете меня, госпожа? Один последний раз?  Мои  советы
далеко не так плохи, и вам это известно. Сколько можно слушать сладкие  речи
этого... этого придворного красавчика? Вы же для него, как маленькая птичка,
которую он достает из клетки, чтобы поиграть с ней и снова посадить туда. Вы
ведь ему безразличны.
   - Странно,  что  ты  мне  это  говоришь,  брат  Кадрах.  Граф  отдал  нам
капитанскую каюту, кормил за своим столом и проявлял полное уважение.  -  Ее
сердце забилось учащенно, когда она вспомнила его горячие губы у своего  уха
и его твердое, но нежное прикосновение. - А ты,  наоборот,  врал  мне,  брад
деньги за мою свободу и даже стукнул так, что я  лишилась  сознания.  Только
сумасшедший может предлагать такие аргументы  для  доказательства  дружеских
чувств.
   При этом Кадрах поднял глаза и задержал ее взгляд. Казалось,  он  чего-то
ищет, его испытующий взгляд вогнал ее в  краску.  Она  состроила  гримасу  и
отвернулась.
   - Ну что же, госпожа, - промолвил  он.  Исподтишка  наблюдая  заним,  она
увидела, что он пожал плечами и отошел. -  Кажется,  в  наше  время  церковь
Узириса не учит ни доброте, ни прощению, - сказал он через плечо.
   Мириамель сморгнула злые слезы.
   - Это ты человек религиозный, Кадрах,  а  не  я.  Если  это  так,  то  ты
наилучший образец! - Большого удовольствия этот грубый ответ ей не доставил.
***

   Когда ей надоело наблюдать за толпам