ь, так что конец ее  оказался  в  зеленой  воде.  После
недолгого и нечеткого размышления Тиамак взял из  лодки  несколько  вещей  и
начал карабкаться вверх. Ему пришлось дважды остановиться во время короткого
подъема. Его нога, побывавшая в пасти крокодила, нестерпимо горела.
   К тому моменту, когда он достиг верхней ступени,  голова  его  кружилась,
как никогда до этого. Старик исчез, но когда Тиамак  доковылял  до  двери  и
открыл ее, он снова его увидел в углу внутреннего двора, где  тот  сидел  на
груде одеял, которые, видимо, служили ему постелью. Вокруг него  были  мотки
веревки  и  различные  инструменты.  Большую  часть   двора   занимали   две
перевернутые вверх дном лодки. Одна была сильно разбита, как будто ударилась
об острую скалу, вторая наполовину покрашена.
   Когда Тиамак  пробрался  между  банками  с  белой  краской,  которой  был
заставлен проход, старик еще раз глупо улыбнулся  ему,  потом  откинулся  на
одеяла, как бы готовясь заснуть.
   Дверь в конце двора вела непосредственно в таверну. На нижнем  этаже  был
только довольно безвкусно украшенный общий зал с  несколькими  табуретами  и
столами. Пирруинка с кислой физиономией стоя переливала пиво из одного жбана
в другой.
   - Что нужно? - спросила она.
   Тиамак помедлил в дверях.
   - Вы... - он наконец-то вспомнил имя бывшей монахини, - Ксорастра?
   Женщина изобразила на лице гримасу.
   - Умерла три года назад. Была моей теткой. Сумасшедшая была. А ты кто? Ты
с болот, да? Мы здесь ни бусин, ни перьев в счет оплаты не берем.
   - Мне нужно где-то остановиться. У меня  повреждена  нога.  Я  друг  отца
Динивана и доктора Моргенса.
   - Никогда о них не слышала. Святая Элисия, но ты  действительно  прилично
говоришь по-пирруински для дикаря, а? У нас и комнат-то  нет.  Можешь  спать
там во дворе со стариком Чеалио. Он слаб умом, но безвреден. Шесть цинтий за
ночь, девять, если будешь есть. - Она отвернулась, махнув  рукой  в  сторону
двора.
   Когда она кончила говорить, трое детей высыпались с лестницы, стегая друг
друга прутьями, смеясь и визжа. Они чуть не сбили Тиамака с  ног,  пронесясь
мимо него во двор.
   - Мне нужно помочь с ногой, - Тиамак покачнулся, на него снова накатилась
дурнота. - Вот. - Он сунул руку в кошелек на поясе  и  вытащил  два  золотых
императора, которые копил несколько лет. Он их привез  как  раз  на  крайний
случай, подобный этому. Да и что  толку  в  деньгах,  если  умрешь?  -  Вот,
пожалуйста, у меня есть золото.
   Племянница Ксорастры обернулась. Глаза ее полезли на лоб.
   - Риаппа и ее грозные пираты! - выругалась она.  -  Только  взгляните  на
это!
   - Прошу вас, госпожа, я вам еще могу таких принести. - Он не мог, но  так
было больше гарантии, что эта женщина поможет ему, зная, что у него есть еще
золото. - Позовите цирюльника или целителя, чтобы осмотрел мою ногу, а также
дайте мне еды и ночлег.
   Рот ее, все еще разинутый от удивления при виде блестящих золотых  монет,
раскрылся еще шире, когда Тиамак рухнул к ее ногам, потеряв сознание.

***

   - ..Хотя не все, что таится в тени, плохо,  Хакатри,  все  же  многое  из
того, что прячется в темноте, таким образом старается  скрыть  свое  зло  от
глаз.
   Саймон начал теряться в  этом  странном  сне,  он  уже  думал,  что  этот
терпеливый страдальческий голос обращается прямо к нему. Он жалел,  что  так
долго отсутствовал, увеличивая страдания этой высокой, но истерзанной души.
   - Твой брат долго таил свои планы под покровом  тени.  Столько  раз  было
отпраздновано окончание года после падения Асу'а, а мы даже не  ведали,  что
он жив, если его призрачное существование можно назвать жизнью...  Он  долго
строил козни в тени - сотни лет темных раздумий  -  прежде  чем  предпринять
первые шаги. Теперь, когда планы его осуществляются, многое все еще сокрыто.
Я размышляю и наблюдаю, я поражаюсь и  угадываю,  но  тонкость  его  замысла
ускользает от меня. Я многое повидала с того момента, когда впервые увидела,
как падают листья в Светлом  Арде,  но  я  не  в  силах  понять  смысла  его
действий. Каковы его планы? Чего хочет добиться твой брат Инелуки?..

***

   Звезды над Пиком Бурь выглядели необычайно обнаженными, они ярко  белели,
как полированная кость, и были холодными, как льдинки. Ингену  Джеггеру  они
казались необычайно красивыми.
   Он стоял рядом со  своим  конем  на  дороге  перед  горой.  Резкий  ветер
свистел, прорываясь через его шлем-талисман, украшенный оскаленной  собачьей
мордой. Даже его Норнстальон, взращенный  в  самых  черных,  самых  холодных
конюшнях мира, старался увернуться от колючего снега, который ветер швырял в
них, как стрелы, но Ингена Джеггера все это только бодрило. Завывание  ветра
звучало для него колыбельной,  а  удары  снежных  зарядов  в  лицо  казались
лаской: повелительница Ингена задала ему великую задачу.

***

   - Ни на одного королевского  охотника  до  сего  времени  не  возлагалась
подобная ответственность, - сказала она ему, когда яркий синий свет  Колодца
Арфы заполнил чертоги горы. Пока она говорила, стоны Живой  арфы,  огромной,
прозрачной и  постоянно  меняющейся,  окутанной  парами  Колодца,  заставили
содрогнуться самые камни Пика Бурь. -  Мы  вернули  тебя  из  глубин  страны
смерти. - Сверкающая маска Утук'ку отражала голубое сияние Колодца, лица  ее
не было видно; как будто пламя горело между плечами и короной. - Мы снабдили
тебя оружием и мудростью, которых  не  имел  ни  один  королевский  охотник.
Теперь тебе предстоит задача небывалой трудности, такая, которой не знал еще
ни один смертный или бессмертный.
   - Я выполню ее,  госпожа,  -  пообещал  он,  и  сердце  его  было  готово
разорваться от гордости.
   Сейчас он стоял на королевской дороге  и  смотрел  на  развалины  старого
города, лежащие перед ним, подобно мусору на нижних склонах великой  ледовой
горы. Когда предки Ингена Джеггера  были  всего  лишь  дикарями,  думал  он,
древняя Наккига стояла то всей своей красе - целый лес шпилей  из  алебастра
или белого волшебного дерева, халцедоновое ожерелье на груди  горы,  сияющее
под-ночным небом. Прежде чем предки  охотника  узнали  огонь,  хикедайя  уже
возвели в сердце горы чертоги с колоннами, каждый из которых сверкал в ярком
свете миллионами кристаллических граней - великолепное скопление  созвездий,
горящее во мраке горных недр.
   И вот он, Инген Джеггер, стал их избранным  орудием!  На  нем  облачение,
которого не имел ни один смертный.  Даже  у  него,  наученного  невероятному
самообладанию, эта мысль вызывала головокружение.
   Ветер стал тише.  Его  скакун  -  огромная  белая  тень  рядом  с  ним  в
кружащемся снеге - нетерпеливо заржал. Он погладил коня  рукой  в  перчатке,
задержав прикосновение на могучей шее,  и  почувствовал  под  рукой  быстрое
биение жизни. Он вставил сапог в стремя и вскочил в седло. Затем он свистнул
Никуа. На соседней возвышенности моментально возникла огромная белая гончая.
Размером почти с коня,  Никуа  наполнила  ночь  горячим  дыханием.  Короткая
шерсть собаки покрылась кристалликами инея, так  что  казалась  мраморной  в
лунном свете.
   - Ко мне, - прошипел Инген. - Нас ждут  великие  дела.  -  Дорога  лежала
перед ним, дорога с вершин в нижние земли спящих и ничего  не  подозревающих
людей. - Смерть для нас осталась позади.
   Он  пришпорил  коня.  Звук  копыт  на  обледенелой  земле   был   подобен
барабанному бою.

***

   - ..И меня не введут в заблуждение уловки твоего брата, - голос в  голове
Саймона звучал все слабее, увядая, подобно розе, которой пора отцвесть. -  Я
была вынуждена предпринять свои шаги,  и  они  кажутся  слабой  игрой,  если
сравнить ее со стаями Наккиги или с  неослабевающей  бессмертной  ненавистью
Красной Руки. Хуже всего то, что я не знаю, с кем борюсь, хотя мне  кажется,
я начала различать первые неясные силуэты. Если мне удапось  увидеть  только
проблески истины, то, что нас ожидает, ужасно. Ужасно.
   Инелуки начал свою игру. Он появился из чрева моего, и я не вправе забыть
о своей ответственности. У меня было два сына. И я  потеряла  двух  сыновей,
Хакатри. - Голос женщины превратился в шепот, простое дыхание, но Саймон все
еще был в состоянии уловить его горечь. - Старшие всегда самые одинокие, мой
тихий, но тем, кого они любили, не следует оставлять их надолго.
   И голос замолк.

***

   Саймон медленно выходил из затянувшегося мрака. В  ушах  странно  звучало
эхо, как будто голос, который он так долго слушал, оставил  в  нем  огромную
пустоту. Когда  он  открыл  глаза,  в  них  хлынул  свет,  ослепив  его;  он
зажмурился, и яркие круги замелькали перед его закрытыми  веками.  Когда  он
смог смотреть на окружающий мир, он обнаружил,  что  находится  в  небольшой
лесной лощине и укутан одеялом  из  свежего  снега.  Бледный  утренний  свет
проливался на него через нависшие ветви деревьев, серебря их  и  разбрасывая
пятна света на снегу.
   Он страшно замерз, к тому же он был один.
   - Бинабик! - крикнул он. - Кантака! - Потом добавил:
   - Слудиг!
   Ответа не было.
   Саймон выпутался из плаща и с трудом поднялся на ноги. Он стряхнул с себя
снег, постоял, потирая  голову,  чтобы  освободиться  от  туманных  видений.
Лощина круто поднималась вверх по обеим сторонам, и, судя  по  застрявшим  в
одежде сучкам, он свалился сюда сверху.  Он  осторожно  ощупал  тело:  кроме
длинной затягивающейся раны на спине и безобразных следов когтей на ноге, он
обнаружил лишь синяки и царапины, но тело слушалось плохо. Он  ухватился  за
торчащий сбоку корень и, преодолевая боль, вскарабкался на край  обрыва.  Со
всех сторон насколько хватало глаз,  были  лишь  усыпанные  снегом  деревья.
Никаких признаков его друзей или лошади не было, и  вообще  вокруг  не  было
ничего, кроме бесконечного белого леса.
   Саймон попытался вспомнить, как он оказался в этом месте, но в его памяти
всплыли лишь отвратительные картины последних  безумных  часов  в  аббатстве
Схоуди, ненавистный ледяной голос, донимавший его, и скачка в  полную  мглу.
Потом было воспоминание о нежном, грустном женском голосе, который так долго
звучал в его сновидениях.
   Он огляделся в надежде найти хотя бы седельную сумку,  но  безуспешно.  К
ноге были привязаны пустые ножны; после некоторых поисков  он  обнаружил  на
дне лощины канукский костяной нож. С  проклятьями,  исполненными  жалости  к
себе, Саймон снова спустился по откосу за ножом. Ему  стало  немного  легче,
когда он ощутил в руке острое оружие, но  утешение  было  слабым.  Когда  он
снова взобрался наверх и оглядел негостеприимное пространство зимнего  леса,
он испытал чувство покинутости и даже страх, которых давно не испытывал.  Он
потерял все! Меч Торн, Белую стрелу, то, что он получил  в  награду,  -  все
пропало! И друзья его тоже исчезли.
   - Бинабик! - завопил он. Эхо разнеслось и пропало. - Бинабик! Слудиг! Где
вы?
   Почему они бросили его? Почему? Он  снова  и  снова  звал  своих  друзей,
ковыляя по лесной поляне.

***

   После бесплодных попыток докричаться, Саймон плюхнулся на обломок скалы и
попытался  сдержать  слезы.  Мужчинам  не   положено   плакать,   если   они
заблудились. Мужчинам это  не  положено.  Ему  показалось,  что  мир  как-то
заколыхался, но, видимо, это защипало глаза от зверского мороза. Мужчинам не
положено плакать, как бы ужасно ни складывались дела...
   Он сунул руки в карманы плаща, чтобы согреть  их,  и  ощутил  шероховатую
поверхность зеркала, когда-то  полученного  от  Джирики.  Он  вынул  его.  В
зеркале  отразилось  серое  небо,  как  будто  все  оно  заполнилось  серыми
облаками.
   Он держал перед собой эту чешуйку Великого Червя.
   - Джирики, - пробормотал он и подышал на блестящую поверхность, как будто
его тепло  могло  оживить  зеркало.  -  Мне  нужна  помощь!  Помоги  мне!  -
Единственное лицо, отраженное в нем, было его собственным, с бледным  шрамом
и редкой рыжей бородкой. - Помоги мне.
   И снова повалил снег.

2 ДЕТИ МОРЕХОДОВ

   Пробуждение Мириамели было медленным и неприятным. В  голове  стучало,  и
качание пола со стороны на сторону совсем не помогало, скорее наоборот.  Все
это привело на память неприятный инцидент с ужином  в  Меремунде,  когда  ей
было девять лет. Сверхзаботливый лакей позволил ей выпить три  бокала  вина,
и,  хотя  вино  было  разбавлено,  Мириамели  было  очень  плохо,  ее  новое
эйдонитское платье пострадало настолько, что его пришлось выбросить.
   Тому  давнему  приступу  предшествовало  как  раз  такое  же   состояние:
казалось, она на борту судна, которое качают океанские  волны.  В  то  утро,
последовавшее за ее злоключением с вином, она осталась в постели  с  ужасной
головной болью - почти такой же сильной, как та, что мучила ее сейчас. В чем
она переусердствовала на сей раз, почему ей так ужасно плохо?
   Она открыла глаза.  В  комнате  было  довольно  темно,  потолочные  балки
наверху были тяжелы и плохо обтесаны. Матрас, на  котором  она  лежала,  был
невыносимо неудобен, а комната,  к  тому  же,  все  время  кренилась  набок.
Неужели она столько выпила, что упала и ударилась головой? Может  быть,  она
раскроила череп и умирает?..
   Кадрах.
   Эта мысль возникла внезапно. И она вспомнила, что ничего не пила и ничего
подобного не делала. Она ждала в кабинете Динивана и... и...
   И Кадрах ударил ее. Он говорил, что они не  могут  больше  ждать.  А  она
сказала, что никуда не пойдет. Тогда он сказал еще что-то и  стукнул  ее  по
голове чем-то тяжелым. Бедная ее  голова!  И  подумать  только,  в  какой-то
момент она пожалела, что чуть не утопила его!
   Мириамель попыталась встать, придерживая голову обеими руками, чтобы  она
не раскололась. Хорошо, что она не  распрямилась,  потому  что  потолок  был
таким низким, что она не смогла бы встать во весь рост. А эта качка! Элисия,
Матерь Божия, это хуже, чем опьянение! Казалось невероятным, чтобы от  удара
по голове все так наклонялось  и  дрожало.  Это  и  впрямь  было  похоже  на
корабельную качку.
   Она  действительно  была  на  паруснике.  Она  поняла   это   неожиданно,
сопоставив  целый  ряд  догадок,  колебание  пола,  слабый,  но   совершенно
явственный скрип дерева, тонкий, более соленый аромат воздуха. Как это могло
произойти?
   Трудно  было  что-то  рассмотреть  в  почти  непроницаемой  темноте,   но
Мириамели удалось различить ящики и бочки  вокруг.  Когда  она  прищурилась,
пытаясь разглядеть окружающую ее обстановку, к звукам  добавился  еще  один,
который все время присутствовал, но только сейчас стал понятным.
   Кто-то храпел.
   Мириамель сразу же ощутила смесь ярости и страха. Если  это  Кадрах,  она
найдет его и задушит.  Если  это  не  Кадрах  -  милостивый  Эйдон,  кто  ей
объяснит, как  она  очутилась  на  этом  судне  и  что  мог  натворить  этот
сумасшедший монах такого, чтобы им пришлось бежать? Если она  откроется,  ее
могут казнить как незаконного пассажира  на  судне.  Но  если  это  все-таки
Кадрах, - ох, как она мечтает добраться до его толстой шеи!
   Она пробралась между двумя бочонками, причем каждое  движение  отдавалось
невыносимой болью в затылке. Медленно, очень тихо, ползком пробиралась она к
источнику звука, который действовал ей на нервы. Лишь крепко спящий  человек
способен производить эти журчащие и булькающие звуки, но все равно не  стоит
рисковать.
   Неожиданный топот над головой заставил ее затаиться. Когда за ним  ничего
не последовало,  Мириамель  решила,  что  это  обычные  корабельные  работы,
которыми заняты люди наверху.  Она  продолжала  осторожно  подкрадываться  к
своей храпящей добыче мимо рядов поставленных вплотную бочек.
   К тому времени, как она подобралась к храпящему достаточно близко, у  нее
не оставалось никаких сомнений. Слишком  часто  доводилось  ей  слышать  эти
булькающие пьяные переливы, чтобы ошибиться.
   Наконец она присела около него, нащупала пустой кувшин, с которым он спал
в обнимку и  содержимым  которого  так  успешно  оглушил  себя.  Повыше  она
нащупала круглое лицо,  которое  невозможно  было  не  узнать,  его  влажное
дыхание, отдававшее кислым запахом вина, шевелило губы, когда  он  храпел  и
бормотал во сне. Прикосновение к нему наполнило ее яростью. Было так  просто
раскроить его пропитанный винищем череп этим краденым кувшином, или сбросить
на неге сану из бочек, раздавив его, как клопа. С самого момента  встречи  с
ним она никак не может от него отвязаться. Разве не он  украл  ее  и  продал
врагам, как рабыню? А теперь он ее оглушил и силой вытащил  из  Дома  Божия.
Какой бы она ни была, каким бы ни  был  ее  отец,  она  все  равно  остается
принцессой, в ней течет  кровь  короля  Престера  Джона  и  королевы  Эбеки.
Никакой пьяница-монах не смеет прикасаться к ней! Никто! Ни один!...
   Ее злость, разгоравшаяся внутри и  нараставшая,  как  пламя,  раздуваемое
огнем, вспыхнула и вдруг исчезла. Она захлебнулась слезами,  рыдания  больно
отдавались в груди.
   Кадрах перестал храпеть. Его голос, осипший от сна и выпивки, произнес:
   - Моя леди?
   На мгновение она замерла, затем, яростно втянув в  себя  воздух,  ударила
невидимого монаха. Она била наугад. Ее второй  удар  пришелся  по  какому-то
чувствительному месту.
   - Ах ты негодяй, сукин сын! - прошипела она.
   Кадрах приглушенно  вскрикнул  от  боли  и  откатился  от  нее,  так  что
следующий удар пришелся по мокрым доскам, устилавшим пол трюма.
   - За что... почему... вы?.. - бормотал он. - Госпожа, я спас вам жизнь!
   - Лжец! - рявкнула она и снова залилась слезами.
   - Нет, принцесса, это чистая правда. Извините, что ударил вас, но у  меня
не было выбора.
   - Чертов лжец!
   - Нет! - голос его был на удивление тверд. - И не шумите. Нам нельзя себя
обнаружить. Мы должны затаиться здесь, пока не наступит ночь.
   Она сердито фыркнула и вытерла нос рукавом.
   - Тупица! - сказала она. - Дурак! Куда мы выберемся  ночью,  когда  мы  в
море?
   На миг воцарилось молчание.
   - Не может быть... - слабо протянул монах. - Не может этого быть...
   - Ты что, не чувствуешь качки? Ты вообще ничего не знаешь о море,  жалкий
предатель. Когда стоишь на якоре, так не качает. Это морская качка, - злость
ее затихала, и она  была  опустошена  и  оглушена.  -  Теперь,  если  ты  не
расскажешь мне, как мы очутились на этом корабле и как мы выберемся  отсюда,
я заставлю тебя пожалеть, что ты вообще уехал из Краннира или откуда ты там.
   - Ох, боги людские, - стонал Кадрах, - как я сглупил! Они,  должно  быть,
отчалили, пока мы спали..
   - Пока ты спал, спал пьяным сном. Меня-то просто оглушили!
   - Ах,  правда  ваша,  моя  леди,  хотя  лучше  бы  это  было  не  так.  Я
действительно напился до потери памяти, но, видит Бог, было что забывать.
   - Если ты имеешь в виду удар, нанесенный мне, я тебе о нем не дам забыть.
   В  темном  трюме  опять  воцарилось  молчание.  Голос   монаха,   наконец
нарушивший тишину, был исполнен странной тоски.
   - Пожалуйста, Мириамель, принцесса, поверьте. Я много раз поступал дурно,
но на этот раз я сделал лишь то, что полагал необходимым.
   Она возмутилась:
   - Ты полагал необходимым! Я встречала наглость, но...
   - Отец Диниван мертв, госпожа,  -  слова  эти  вырвались  поспешно.  -  И
Ранессин, Ликтор Матери Церкви тоже. Прейратс убил их обоих в  самом  сердце
Санкеллана Эйдонитиса.
   Она попыталась заговорить, но что-то застряло в горле.
   - Они?..
   - Мертвы, принцесса. К завтрашнему утру известие это  распространится  по
Светлому Арду, как степной пожар.
   Об этом невозможно было думать, невозможно было  это  представить.  Милый
дружелюбный отец Диниван, краснеющий как мальчишка! А Ликтор, который хотел,
чтобы все было в порядке, как-то уладилось.  Теперь  уж  ничто  не  будет  в
порядке. Больше никогда.
   - Ты не врешь? - спросила она наконец.
   - К сожалению, госпожа. Как бы я хотел, чтобы это была еще  одна  ложь  в
длинном списке моих грехов, но это  не  так  на  сей