вшей монахиней.  Второй
человек, которого она представила, был умным молодым священником, только что
принявшим сан. Он вышел из бедной островной семьи  и  продвинулся  благодаря
острому уму. После долгих разговоров  с  Ксорастрой  и  северными  коллегами
Моргене согласился принять и этих двух новых членов. Когда на следующий  год
мы все встретились в Танголдире, селении Трестолта, нас снова было семеро. -
Кадрах говорил тяжело и медленно, и Мириамель подумала, что он засыпает,  но
когда монах продолжил, в его голосе была страшная пустота. - Лучше бы они не
приняли никого из нас. Лучше бы сам Орден превратился в пыль истории.  -  Он
не стал продолжать, и Мириамель выпрямилась.
   - Что ты имеешь в виду? Что ты мог сделать такое ужасное?
   Он застонал:
   - Не я, принцесса, мои грехи  пришли  позже.  Нет,  это  случилось  в  то
мгновение, когда мы приняли в Орден того молодого священника... ибо это  был
Прейратс.
   Мириамель со свистом вдохнула, и на мгновение ей показалось,  что  вокруг
нее сплетается паутина какого-то ужасного заговора.  Неужели  все  ее  враги
сговорились? Неужели монах играет какую-то дьявольскую игру и теперь  она  в
его руках - одна в пустынном  море?  Тогда  она  вспомнила  письмо,  которое
принесла ей Ган Итаи.
   - Но ты же говорил мне об этом, - сказала она с облегчением. -  Ты  писал
мне о Прейратсе, о том, что это ты сделал его тем, чем он стал.
   - Если я сказал это, - грустно ответил Кадрах, - значит  я  преувеличивал
свою вину от горя. Семена великого зла наверное должны были уже быть в  нем,
иначе оно никогда бы не расцвело так быстро и с такой силой. - Он  помолчал.
- По крайней мере так я думаю. Моя часть  наступила  гораздо  позже,  и  мой
позор в том, что, хотя я уже знал его  за  бессердечное  существо  с  черной
душой, я тем не менее помогал ему.
   - Но почему? И как ты ему помогал?
   - Ах, принцесса, я чувствую, что сегодня ночью на  меня  снизошла  пьяная
честность эрнистирийца, хотя у меня  во  рту  не  было  ни  капли  вина,  но
все-таки есть вещи, о которых я предпочел бы никому не рассказывать. История
моего падения принадлежит мне одному. Большинство моих друзей, которые  были
подле меня все эти годы, теперь уже умерли. Позвольте мне сказать только вот
что: по многим причинам, как из-за того, что я изучал то, чего лучше бы  мне
никогда не касаться, так и из-за моей личной боли  и  многих  пьяных  ночей,
которые я провел, пытаясь утопить ее в вине, радость, которую  я  находил  в
этой жизни, вскоре погасла. Когда я был ребенком,  я  верил  в  богов  моего
народа. Когда я стал старше, я начал сомневаться в них и уверовал в  единого
бога эйдонитов, единого, хотя он  и  перемешан  с  Узирисом,  его  сыном,  и
Элисией,  Пресвятой  Матерью  Божьей.  Позже,  при  первом  рассвете   моего
ученичества, я пришел к неверию во всех богов - и старых и новых. Но когда я
стал мужчиной, какой-то страх проник в мое сердце, и теперь я верю  во  всех
богов. Ах, как я верю! Потому что я знаю, что проклят! -  Монах  тихо  вытер
рукавом глаза и нос. Теперь он был погружен во тьму, которую не мог  пробить
даже лунный свет.
   - Что ты хочешь сказать? Как проклят?
   - Я не знаю, иначе давно  отыскал  бы  волшебника,  который  дал  бы  мне
чудесного порошка. Я шучу, моя леди, и это мрачная шутка. В этом  мире  есть
проклятия, которые нельзя снять никакими чарами - так  же,  как,  я  уверен,
есть  удачливость,  которую  не  может  прервать  никакой  дурной  глаз  или
завистливый соперник, если только сам избранник не постарается отделаться от
нее. Я только знаю, что давным-давно жизнь стала для меня тяжкой ношей,  для
которой мои плечи оказались слишком слабы. Я стал настоящим  пьяницей  -  не
местным клоуном, который перепивает по праздникам и будит  соседей  по  пути
домой, но хладнокровным искателем забвения с опустошенным сердцем. Мои книги
были моим единственным утешением, но даже они казались мне  полными  дыхания
могилы. Они говорили о давно погибших людях, давно погибших мечтах и  -  что
было хуже всего - о давно погибших надеждах. Миллионы мертворожденных надежд
для каждого, кто жил под солнцем краткий миг, не длиннее жизни бабочки.
   Итак, я пил, наблюдал за звездами и снова пил. Мое пьянство уводило  меня
вниз, в бездну подавленности, и мои книги, особенно та, с  которой  я  в  то
время был связан самым глубоким образом, только усиливали мой ужас. Так  что
забвение начинало казаться все более и более предпочтительным.  Вскоре  меня
уже не хотели видеть в тех местах, где раньше я был общим любимцем, и горечь
моя от этого  стала  еще  глубже  и  тяжелей.  Когда  хранители  Тестейнской
библиотеки сказали, что не хотели бы  больше  видеть  меня  там,  я  как  бы
провалился в  глубокую  дыру  беспросветного  буйного  запоя,  очнувшись  от
которого, я обнаружил себя далеко от Абенгейта, совершенно раздетого  и  без
гроша за душой. Я был одет только в сучья и листья, как  последнее  отребье.
Ночью я прошел путь до дома одного аристократа, которого я  знал  -  доброго
человека и любителя знаний,  который  когда-то  был  моим  покровителем.  Он
впустил меня, накормил и предоставил постель. Когда солнце  взошло,  он  дал
мне монашескую рясу, принадлежавшую его брату, и пожелал мне удачи и  божьей
помощи на пути от его дома.
   В его глазах в то утро я увидел отвращение - я молюсь, чтобы  вы  никогда
не увидели ничего подобного в  глазах  другого  человека.  Он  знал  о  моих
привычках, видите ли, и рассказанная мной история о  лесных  разбойниках  не
смогла одурачить его. Я знал, стоя в его  дверях,  что  я  вышел  за  стены,
ограждавшие моих друзей, и стал подобен прокаженному.  Видите  ли,  все  мое
пьянство и все  мои  безумные  поступки  сделали  только  одно  -  они  дали
возможность другим разглядеть мое проклятие так же ясно, как я видел его уже
давно.
   Голос  Кадраха,  становившийся  все  более  мертвенным  в  течение  этого
монолога, теперь стал хриплым шепотом. Мириамель долгое  время  слушала  его
едва дыша. Она не могла придумать ни одного слова утешения.
   - Но что же ты сделал? - Она наконец предприняла попытку. - Ты  говоришь,
что проклят, но ты ведь не делал ничего дурного, кроме того, что пил слишком
много вина.
   Смех Кадраха был неприятно надтреснутым.
   - О, вино было нужно только для того, чтобы хоть немного приглушить боль.
В том-то и дело с этими пятнами, моя леди. Такие невинные, как вы,  могут  и
не заметить пятна, но оно есть тем не менее, и  другие  люди  чувствуют  его
присутствие, как полевые звери выделяют из своей, среды того, кто болен  или
взбесился. Вы же сами пытались утопить меня, не правда ли?
   - Но это же было совсем другое дело, - негодующе сказала Мириамель. - Это
случилось оттого, что ты сделал что-то.
   - Не бойтесь, - пробормотал монах. - Я сделал достаточно  дурного  с  той
ночи у Абенгейтской дороги, чтобы заслужить любое наказание.
   Мириамель подняла весло.
   - Здесь достаточно мелко, чтобы бросить якорь? - спросила  она,  стараясь
не выдать дрожи в голосе. - У меня руки устали.
   - Я могу это выяснить.
   Пока монах вытаскивал якорь из гнезда и проверял, крепко ли прикреплен  к
лодке его канат, Мириамель пыталась придумать, что  она  могла  бы  сделать,
чтобы помочь ему. Чем  больше  она  заставляла  его  Говорить,  тем  глубже,
казалось,  становились  его  раны.  Она  поняла,  что  его  прежнее  хорошее
настроение было всего лишь тонкой кожицей, появившейся на  давно  израненных
местах. Что лучше - поговорить с ним еще, хотя это и причиняет ему боль, или
просто оставить его в покое? Она хотела бы, чтобы здесь оказались Джулой или
маленький Бинабик с его искусными и бережными прикосновениями.
   Когда якорь плюхнулся через борт и веревка со свистом ушла вслед за ним в
глубину, спутники некоторое время сидели тихо. Наконец, Кадрах заговорил,  и
голос его был немного менее напряженным, чем раньше.
   - Веревка ушла всего на двадцать аллей или около того. Возможно, мы ближе
к берегу, чем я предполагал. И все-таки вы снова должны  попытаться  уснуть,
Мириамель. Завтрашний день будет длинным. Если мы хотим добраться до берега,
нам  придется  грести  по  очереди  -  чтобы   можно   было   двигаться   не
останавливаясь.
   - А разве поблизости не может оказаться корабля,  который  заметил  бы  и
подобрал нас?
   - Я не знаю, так ли уж нам  это  необходимо.  Не  забывайте,  что  Наббан
теперь полностью принадлежит вашему отцу и Прейратсу.  Я  думаю,  что  лучше
всего нам тихо подплыть к берегу и исчезнуть в беднейших кварталах  острова,
а там уж осторожно пробираться к трактиру Ксорастры.
   - Ты никогда не рассказывал о Прейратсе, - сказала она  смело,  про  себя
горячо молясь, чтобы это не оказалось ошибкой. - Что  произошло  между  вами
двумя?
   Кадрах вздохнул.
   - Вы действительно хотите вынудить меня рассказывать вам о таких  мрачных
вещах, леди? Только слабость и страх заставили меня упомянуть это в письме -
я боялся, что вы примете графа Эдны за нечто лучшее, чем он  был  на  самом,
деле.
   - Я не буду вынуждать тебя делать то,  что  может  причинить  тебе  боль.
Кадрах, но я бы хотела знать. Эти тайны превыше наших неприятностей,  ты  не
забыл? Не время скрывать их, какими бы скверными они ни были.
   Монах медленно кивнул.
   - Сказано королевской дочерью и сказано хорошо. Ах, боги  земли  и  неба!
Если бы я знал, что  в  один  прекрасный  день  буду  рассказывать  подобную
историю и называть ее моей жизнью, думаю, я сунул бы  голову  в  печь  моего
отца.
   Мириамель не ответила и плотнее завернулась в плащ. Часть  тумана  унесло
ветром, и под ними, словно поверхность огромного черного стола, простиралось
море. Звезды над головой казались слишком маленькими и холодными,  чтобы  их
свет мог долететь до земли. Они висели в небе, тусклые и  подобные  осколкам
мелочно-белого камня.
   -  Я  все-таки  что-то  вынес  из  дружбы  с  нормальными  людьми.   Были
определенные вещи, которых я добился, причем многих из них - честным  путем,
в первые  дни  моего  ученичества.  Одной  из  этих  вещей  было  величайшее
сокровище, о котором никто не знал. То, что я не продал, чтобы купить  вина,
хранилось у одного из моих старых друзей. Когда было решено, что я больше не
гожусь для общества тех, кого я знал и любил, я забрал это у него,  несмотря
на все возражения и протесты - друг мой знал, что я не смогу сохранить  его.
Таким образом, когда наступило особенно тяжелое время,  я  находил  торговца
древними манускриптами, запрещенными церковью, и  получал  немного  денег  в
обмен на одну из моих драгоценных книг.  Но,  как  я  уже  сказал,  одна  из
найденных мною книг была в тысячу раз ценнее всех остальных. Рассказ о  том,
как я ее раздобыл, сам по себе занял бы целую ночь. Долгое время  книга  эта
была единственной вещью, с которой я не расставался, как  бы  плохо  мне  ни
приходилось.  Потому  что,  видите  ли,  я  нашел  копию  "Ду  Сварденвирд",
легендарной книги безумного Ниссеса - как  я  слышал,  последний  экземпляр,
сохранившийся до наших дней. Я не  знаю,  был  ли  это  оригинал,  поскольку
переплет давно утерян, но... человек, от которого я получил  книгу,  клялся,
что она подлинная; безусловно, если это и  была  фальшивка,  то  великолепно
сделанная. Но, копия или нет, она содержала в себе подлинные слова  Ниссеса,
в этом не было никаких сомнений. Никто не  мог  бы  прочесть  ужасные  вещи,
которые  прочел  я,  потом  посмотреть  на  окружающий  мир  и  не  поверить
прочитанному.
   - Я слышала об этом, - сказала Мириамель. - Кем был Ниссес?
   Кадрах коротко рассмеялся.
   - Вечный вопрос. Он пришел с севера  за  Элвритсхоллом,  с  земли  черных
риммеров,  живущих  под  Пиком  Бурь,   и   представился   Фингилу,   королю
Риммергарда. Он не был придворным магом, но  говорят,  что  именно  от  него
Фингил получил силу, позволившую ему покорить половину Светлого Арда.  Может
быть, эта  сила  была  мудростью,  потому  что  Ниссес  знал  все  о  вещах,
существование которых никому не могло даже присниться. Когда  Асу'а  пал,  а
Фингил умер, Ниссес стал служить его сыну Хьелдину. Именно  в  эти  годы  он
написал свою книгу - книгу, в которую он вложил часть тех  страшных  знаний,
что принес с собой с севера,  появившись  однажды  у  ворот  Финтила.  Он  и
Хьелдин, оба умерли в  Асу'а.  Молодой  король  выбросился  из  окна  башни,
которая сейчас носит его имя,  Ниссес  был  найден  мертвым  в  комнате,  из
которой выпрыгнул Хьелдин, без каких-либо следов насилия на нем. На лице его
была улыбка, в руках зажата книга.
   Мириамель содрогнулась.
   - Эта книга... Они говорили о ней - в Наглимувде. Ярнауга сказал,  что  в
ней, предположительно, говорилось о близком явлении  Короля  Бурь  и  других
подобных вещах.
   - А, Ярнауга, - грустно сказал Кадрах. - Как бы он был рад увидеть ее! Но
я никогпа не показывал "Ду сварденвирд" ни  ему,  ни  кому-либо  другому  из
носителей свитка.
   - Но почему? Если она была у тебя - пусть даже только копия -  почему  ты
не показал ее Моргенсу или остальным? Я думала, что эта книга - одна из  тех
вещей, из-за которых существует ваш Орден?
   - Возможно. Но, к тому времени, когда я кончил читать ее, я не был больше
носителем свитка, и я знал это  в  своем  сердце.  С  того  момента,  как  я
перевернул последнюю страницу, я предал любовь к  знаниям  во  имя  любви  к
забвению. Эти две любви не могут сосуществовать. Даже до того, как я отыскал
книгу Ниссеса, я далеко зашел по неверной дороге, изучая то, чего не  должен
знать ни один человек, желающий спокойно спать по ночам.  Я  завидовал  моим
товарищам, носителям  свитка,  Мириамель,  завидовал  их  простому  счастью,
злился на их спокойную уверенность, что все,  что  может  быть  исследовано,
можно  понять.  Они  были  так  уверены,  что  если  достаточно  внимательно
всмотреться в суть мира, можно будет угадать все его  грядущие  изменения...
но у меня было что-то, чего у них не было. Книга, простое чтение которой  не
только доказало бы им то, что я уже предполагал, но и разрушило бы основы их
мировоззрения. Я был полон ярости, Мириамель, но кроме  того,  я  был  полон
отчаяния. - Он помолчал, и в голосе его ясно послышалась боль:
   - Мир стал другим, с тех пор как Ниссес объяснил его, как будто  страницы
его книги были пропитаны каким-то медленным ядом, убивающим дух. Я пролистал
их все.
   - Это звучит ужасно.  -  Мириамель  вспомнила  изображение,  которое  она
видела в одной из книг Динивана - рогатый гигант с красными глазами.  С  тех
пор это изображение являлось ей во многих тревожных снах. Может быть,  лучше
не знать некоторых вещей, оставаясь слепым к картинам и мыслям?
   - Ужасно, конечно, но только потому,  что  это  отражает  истинный  ужас,
скрытый под пробуждающимся миром, тени, мечущиеся по другой стороне  солнца.
Тем не менее, даже такая могучая вещь, как книга Ниссеса, в  конечном  счете
стала для меня не более, чем одним из средств забвения: когда я прочитал  ее
так много раз, что мне становилось худо при одном взгляде  на  нее,  я  стал
продавать ее страницы, одну за другой.
   - Элисия, Матерь Божья, кто бы стал покупать такое!?
   Кадрах хрипло засмеялся:
   -  Даже  те,  кто  был  совершеннно  уверен,  что  это  грубая  подделка,
спотыкались сами об себя в безумной спешке получить  из  моих  рук  хотя  бы
одну-единственную  страничку.   Запрещенная   книга   имеет   могущественное
очарование, дитя мое, но истинно дьявольская книга - а таких очень немного -
притягивает  любопытных,  как  мед  соблазняет  мух.  -  Его  горький   смех
прервался, перейдя в нечто, похожее на рыдание. - Милостивый  Узирис,  лучше
бы я сжег ее!
   - А что Прейратс? - требовательно спросила  она.  -  Ты  и  ему  продавал
страницы?
   - Никогда! - Кадрах почти кричал. - Даже тогда я знал, что он  демон.  Он
был изгнан из Ордена задолго до моего падения, и каждый из нас  знал,  какую
опасность он собой представляет. - Он успокоился. - Нет, я  подозреваю,  что
он просто часто посещал тех же торговцев антиквариатом, что и я -  их  очень
немного, знаете ли - и отдельные куски могли попасть ему в руки. Он все-таки
черезвычайно образован - в темных областях  знаний,  принцесса,  особенно  в
самых опасных разделах Искусства. Я  уверен,  что  для  него  было  нетрудно
выяснить, кто обладает великой  книгой,  страницы  из  которой  ему  удалось
найти. Так же легко ему было найти меня, хотя я погрузился глубоко  в  тень,
используя все мои знания, чтобы стать незначительным, почти до  невидимости.
Но, как я сказал, он нашел меня. Он послал за мной стражников  вашего  отца.
Видите ли, тогда он уже был советником принца, а значит, советником будущего
короля.
   Мириамель подумала о том дне,  когда  она  впервые  встретила  Прейратса.
Красный священник  пришел  в  апартаменты  ее  отца  в  Меремунде,  доставив
информацию о событиях в Наббане. Юная  Мириамель  имела  трудную  беседу  со
своим отцом, мучительно пытаясь придумать что-нибудь, что могло бы вызвать у
него хоть тень улыбки, как это часто бывало прежде, когда  она  была  светом
его очей. Пользуясь случаем, чтобы  избежать  очередной  нелегкой  беседы  с
дочерью, Элиас отослал ее. Заинтригованная, она поймала на себе  оценивающий
взгляд Прейратса.
   Даже  совсем  маленькой  девочкой  Мириамель  умела  различать   взгляды,
которыми обменивались придворные ее отца - раздражение тех, которые  считали
ее помехой, жалость тех, кто замечал ее одиночество и  смущение,  и  честный
расчет в тазах мужчин, думавших, за кого же она в конце концов выйдет  замуж
и будет ли она удобной королевой после смерти отца.  Но  никогда  раньше  до
этого момента ее не  изучало  ничто,  подобное  нечеловеческому  любопытству
Прейратса, холодному, как прыжок в ледяную воду. В его глазах, казалось,  не
было ни малейшего намека на человеческие чувства: откуда-то она  знала,  что
если бы она была разрубленным на куски мясом  на  столе  мясника,  выражение
этих глаз было бы точно таким же. В то же время он, казалось, смотрел  прямо
в нее, и даже сквозь нее, как будто каждая ее мысль была обнажена перед ним,
корчась под его  взглядом.  Ошеломленная,  она  отвернулась  и  побежала  по
коридору, отчаянно рыдая. За ее спиной  сухо  загудел  голос  алхимика.  Она
поняла,  что  для  нового  приближенного  отца  она  значит  не  более,  чем
обыкновенная муха, и что он выкинет ее из головы или безжалостно сокрушит, в
зависимости от того, что сочтет нужным. Понимание этого было страшным ударом
для девушки, воспитанной в сознании собственной значительности,  которая  не
поколебалась, даже когда она потеряла любовь отца.
   Ее отец, несмотря на все свои недостатки, никогда не был чудовищем такого
рода. Почему  же  тогда  он  допустил  Прейратса  так  близко  к  себе,  что
постепенно дьявольский священник стал его ближайшим и доверенным советником?
Ответа на этот глубоко тревоживший ее вопрос она найти не могла.
   Теперь, сидя в тихо покачивающейся лодке, она старалась спрятать дрожь  в
голосе.
   - Расскажи мне, что случилось. Кадрах.
   Монах не хотел  продолжать.  Мириамель  услышала,  как  его  пальцы  тихо
скребут по деревянному сиденью, как будто он что-то ищет в темноте.
   - Они нашли меня в стойле трактира  в  южном  Эрчестере,  -  вымолвил  он
наконец. - Я спал там, в навозе. Стражник вытащил меня, швырнул в повозку, и
мы поехали к Хейхолту. Это было в самый худший год той ужасной засухи, и все
было золотым и коричневым в вечернем свете. Даже деревья казались застывшими
и мрачными, как засохшая глина. Я помню, как я смотрел по сторонам,  голова,
моя гудела, как церковный колокол - я спал, конечно, после долгого запоя - и
думал, не та же ли самая засуха, стершая все цвета мира,  забила  пылью  мои
глаза, нос и рот.
   Солдаты, я уверен, думали, что я еще один преступник, которому не суждено
пережить этот вечер. Они разговаривали так, как будто я  уже  умер