инслагских ступеней и вступила на  королевский  путь.  Ликтор  обещал
себе, что он пошлет достойного доверия советника помогать молодому королю  -
и, конечно, печься о благе церкви - кого-нибудь  вроде  Веллигиса  или  даже
юного Динивана... Но нет, он не расстанется с Диниваном. Как бы то ни  было,
необходимо найти кого-то, кто сможет нейтрализовать молодую знать  Элиаса  и
этого надутого идиота - аббата Дометиса.
   Первый день фейервера, перед самой Элисиамансой - днем леди  -  начинался
ясным, холодным и  чистым  утром.  Солнце  едва  коснулось  зубчатых  вершин
далеких гор, когда медлительная,  торжественная  толпа  начала  стекаться  в
хейхолтскую церковь. Тело короля  уже  лежало  перед  алтарем  на  носилках,
задрапированных золотой тканью с черными шелковыми бантами.
   Саймон смотрел на знать, собравшуюся здесь, в их богатых  темных  одеждах
таилось некое зловещее очарование. Он пришел на пустые хоры прямо из  кухни,
не сняв заляпанной подливками рубашки, и теперь, даже  скорчившись  в  тени,
испытывал жгучий стыд за свой невзрачный вид.
   И я здесь единственный слуга, думал он, единственный из всех, кто  жил  в
этом замке вместе с нашим королем. Откуда взялись все  эти  важные  лорды  и
леди?
   Я узнал только нескольких - герцога Изгримнура, принцев, еще двух-трех.
   Было что-то не правильное в том, как утонченно изящны были они в  дорогих
траурных шелках, в то время как  Саймон  был  словно  одеялом  накрыт  вонью
грязной посуды, но что  именно?  Может  быть,  знать  должна  была  умиленно
радоваться присутствию в церкви замковых слуг, а  может  быть,  он  совершил
величайший проступок, вторгшись сюда?
   Что если король Джон видит все это? Он почувствовал,  как  по  его  спине
пробежал холодок. Что если он наблюдает за нами? Скажет он  Господу,  что  я
прокрался сюда в грязной рубашке?
   Ликтор  Ранессин  вошел  наконец  в  полном  облачении,  подобающем   его
священному сану, в одеждах черного, серебряного и золотого цветов. Чело  его
венчал венок из священных листьев цияна, в  руках  он  держал  курильницу  и
скипетр из резного черного оникса. Жестом опустив толпу на  .колени.  Ликтор
приступил  к  чтению  начальных  молитв  из  заупокойной  мессы.  Когда   он
произносил священные строки на чистом и богатом наббанайском  языке  с  едва
заметным акцентом и кадил у тела мертвого короля,  Саймону  показалось,  что
некий дивный свет засиял на лице Престера Джона, обращая его  в  лицо  юного
разгоряченного битвой мужа, выезжающего из  ворот  только  что  завоеванного
Хейхолта. Как бы хотелось Саймону увидеть короля таким!
   Когда Ликтор закончил, молящиеся  встали,  чтобы  спеть  молитву.  Саймон
удовольствовался тем, что произнес слова  одними  губами.  Потом  все  вновь
опустились на колени, и  Ранессин  начал  говорить,  к  всеобщему  удивлению
перейдя от наббанайского к простонародному вестерлингу, который Джон  сделал
языком, понятным всему королевству.
   - Вспомним, дети мои, - произнес Ранессин нараспев, - что когда последний
гвоздь был вбит в древо  казней  и  для  Господа  нашего  Узириса  наступила
ужасная  агония,  благородная  женщина  из  Наббана,  именем  Пелиппа,  дочь
могущественного рыцаря, увидала Его. Сердце ее исполнилось  жалостью  к  Его
страданиям. Когда же тьма наступила в эту первую ночь, и  Узирис  Эйдон  был
одинок и умирал на древе - ибо ученики Его были  плетьми  изгнаны  со  двора
храма - она пришла к Нему, и она принесла Ему воды, и  она  дала  Ему  воды,
обмакнув в золотой сосуд шелковый шарф свой и затем поднеся  к  сухим  губам
Его.
   Когда же она дала Ему воды, то зарыдала, не в  силах  вынести  лицезрения
страданий Его. И сказала она: "Бедный человек,  что  они  сделали  тебе?"  И
ответил Искупитель: "Ничего, что не было бы предначертано бедному человеку".
   И вновь зарыдала она, говоря: "Мало им  убить  тебя,  они  повесили  тебя
вверх ногами и тем позорят тебя!" И сказал Узирис: "Дщерь,  как  бы  они  ни
повесили меня, все равно я открыто смотрю в лицо Бога, моего Отца."
   - Итак... - Ликтор опустил  глаза  к  собравшимся,  -  как  было  сказано
Господом нашим Узирисом, так и мы. можем сказать о возлюбленном нами Джоне.
   Простые люди говорят, что Джон не ушел, но остается  в  тревоге  за  свой
народ и свой Светлый Ард. Книга Эидона обещает, что  сейчас  он  восходит  к
свету, музыке и голубым горам рая. Наши братья, подданные Джона в Эрнистире,
скажут, что он ушел, чтобы присоединиться к другим героям на звездах, -  это
не имеет значения.
   Где бы ни был он, бывший некогда нам королем, восседает ли он на троне  в
голубых горах или в звездных полях,  мы  знаем  твердо  -  он  счастлив,  он
смотрит открыто в лицо Господу.
   Когда Ликтор  закончил,  в  глазах  его  стояли  слезы.  После  прочтения
завершающих молитв избранное общество покинуло церковь.
   В благоговейном молчании Саймон наблюдал,  как  одетые  в  черное  личные
слуги короля Джона приступили к своим последним обязанностям. Они  суетились
как жуки вокруг мертвой стрекозы, облачая  Джона  в  королевское  одеяние  и
боевые доспехи.
   Он знал, что давно должен был уйти, ибо  его  присутствие  в  церкви  уже
граничило со святотатством, но мальчик не мог заставить  себя  пошевелиться.
Страх  и  горе  сменились  странным  чувством.  Все  происходящее   казалось
инсценировкой, представлением пантомимы, в которой  персонажи  так  скованно
исполняли свои роли, что можно было  подумать,  что  их  суставы  замерзают,
оттаивают и снова замерзают.
   Слуги умершего короля одели его в белоснежные доспехи, засунув перчатки в
перевязь, но оставив ноги обнаженными. Они натянули  небесно-голубой  камзол
поверх лат Джона и накинули ему на плечи сверкающий малиновый плащ, двигаясь
медленно, как жертвы осенней лихорадки. На  лбу  его  сиял  железный  обруч,
обозначающий  господство  над  Хейхолтом.  Наконец  Ноа,  старый  оруженосец
короля,  вынес  железное  кольцо  Фингила,  хранимое  им.  Внезапный   стон,
исторгнутый горем из его груди,  потряс  окружающую  тишину.  Он  рыдал  так
горько, что Саймон удивился тому, что несмотря на застилающие  глаза  слезы,
он все-таки сумел надеть кольцо на белый палец короля.
   Наконец черные жуки подняли короля Джона на носилки. Шесть человек  -  по
три с каждой стороны - в последний раз вынесли завернутого в золотую  мантию
короля из его замка. Ноа шел следом, держа украшенный гребнем дракона боевой
шлем.
   В тени хоров наверху Саймон осознал нечто, ради  чего  стоило  целый  час
простоять не дыша. Короля не стало.
   Когда герцог Изгримнур увидел,  как  тело  короля  покидает  замок  через
Нирулагские ворота и процессия знати  пристраивается  следом,  его  медленно
охватило чувство, напоминающее озноб в туманный день, похожее на то, которое
испытываешь во сне. когда снится, что ты тонешь.
   Не будь таким ослом, старик, сказал он себе. Никто не живет  вечно,  даже
если Джону и удалось отхватить порядочный кусок.
   Смешно, но даже стоя бок о бок  в  грохочущем  аду  битвы,  когда  стрелы
тритингов с черным оперением свистели вокруг, как молнии Удуна - да что там,
самого Бага - Изгримнур всегда  знал,  что  Джон  Пресвитер  умрет  в  своей
постели.
   Увидеть этого человека на войне - значит  увидеть  человека,  помеченного
небесами, неприкосновенного и  всевластного,  человека,  который  безмятежно
смеялся, когда кровавая мгла застилала небо. Если бы Джон был  риммерсманом,
улыбнулся про себя Изгримнур, он бы уж  наверняка  был  пожалован  медвежьей
рубашкой.
   Но он мертв, и это трудно понять. Посмотрите на этих рыцарей и лордов...
   Они тоже думали, что будут  жить  вечно.  А  сейчас  большинство  из  них
подавлено и испугано...
   Элиас и Ликтор заняли свои места сразу за носилками с телом короля. Вслед
за ними расположились  Изгримнур,  принц  Джошуа  и  принцесса  Мириамель  -
единственная дочь Элиаса. Остальные знатные семейства тоже заняли свои места
без обычных для них суеты и препирательств. Когда тело короля  проносили  по
Королевскому пути к мысу, простые люди  пристраивались  к  шествию,  образуя
гигантскую процессию, бесшумную и безмолвную.
   Как бы отдыхая на ложе из длинных  шестов  в  самом  начале  Королевского
пути, лежала лодка короля "Морская стрела", на  которой,  как  говорили,  он
некогда прибыл сюда с вестерлингских островов. Это было маленькое  суденышко
не более пяти эллей в длину.  Герцог  Изгримнур  с  печальным  удовольствием
полюбовался сверканием свежеотлакированного дерева на  тусклом  фейерверском
солнце.
   Боже, как он любил этот корабль! Королевские обязанности  не  давали  ему
возможности выйти в море, но герцог все-таки помнил один такой случай  около
тридцати лет тому назад. Джон был тогда в отвратительном настроении, и ничто
в мире не могло его успокоить. И тогда... он и Изгримнур, совсем еще молодой
человек, снарядили "Морскую стрелу" и вышли на вздыбленный ветром Кинслаг.
   "Морская стрела" стремительно  взлетала  на  огромных  волнах  и  так  же
стремительно падала в черную бездну. Изгримнур, чьи предки  осели  на  земле
задолго до его рождения, отчаянно вцепился в  планшир  и  молился,  молился,
молился  множеству  своих   старых   богов   и   единственному   новому.   А
семидесятилетний   король    Джон,    расправив    плечи,    жадно    вдыхал
пронзительно-холодный воздух и ликующе хохотал.
   И вот теперь слуги бережно укладывали тело короля на его  корабль.  Сорок
солдат  королевской  стражи  подняли  длинные  шесты  на  плечи,  и  корабль
отправился в свой последний печальный путь.
   Король и "Морская стрела", возглавлявшие процессию, медленно плыли  вдоль
мыса  над  заливом  и,  наконец,  достигли  приготовленной   могилы.   Тент,
покрывавший ее, уже убрали, и она представлялась открытой кровоточащей раной
радом с шестью сферическими курганами прежних правителей Хейхолта.
   С одной стороны могилы был уже приготовлен огромный  штабель  нарезанного
дерна, пруда камней и очищенные от коры бревна. "Морскую стрелу"  установили
в дальнем краю могилы, которая была вырыта с небольшим уклоном. После  этого
туда потянулась вереница слуг знатных  господ  Эркинланда  и  Хейхолта.  Они
должны были положить в корабль или могилу  дары  -  знак  любви  к  усопшему
повелителю. Каждая из стран, входивших в  Высокие  владения,  тоже  прислала
свои подношения, изготовленные с необычайным искусством, чтобы Престер  Джон
мог взять их с собой на небеса. Здесь  была  одежда  из  драгоценного  шелка
острова Риза из Пирруина, белое порфировое древо из Наббана, люди Изгримнура
привезли из Элвритсхолла в Риммергарде серебряный топор работы двернингов  с
драгоценными камнями на рукоятке, а Луг, король Эрнистира, прислал из  Таига
в Эрнисадарке длинное копье из ясеня, инкрустированное красным золотом...
   Полуденное солнце как-то слишком высоко расположилось  на  небе,  подумал
герцог  Изгримнур,  когда  и  он,  наконец,  проделал  весь  путь.  Хотя  на
серо-голубом куполе неба не было ни облачка, казалось,  ни  капли  тепла  не
попадает на опечаленную землю.  И  все  сильнее  завывал  ветер  на  вершине
безмолвной скалы. В руках Изгримнура были сапоги, черные, поношенные, боевые
сапоги короля Джона.
   Изгримнур подошел к "Морской стреле"  и  в  последний  раз  посмотрел  на
своего короля. Лицо его было белее грудки голубя, но казалось при этом таким
суровым, изящным и  полным  спящей  жизни,  что  Изгримнур  поймал  себя  на
беспокойстве за своего старого друга, лежащего  на  ветру  без  одеяла.  Был
момент, когда герцог почти улыбнулся.
   Джон всегда говорил, что у меня сердце медведя и остроумие быка, упрекнул
он себя. Но если здесь под порывами этого ветра можно  замерзнуть,  подумать
только, как холодно будет ему лежать в промерзшей земле...
   Изгримнур  осторожно,  но  ловко  двигался   по   крутым   склонам,   при
необходимости удерживая равновесие рукой. Спина герцога ныла, как  всегда  в
холодные дни, но он знал, что никто об этом не подозревает: Изгримнур еще не
настолько стар, чтобы гордиться болячками.
   Герцог бережно надел  сапоги  на  покрытые  голубыми  венами  ноги  Джона
Пресвитера и мысленно поблагодарил умные руки в  Заде  приготовлений  за  ту
легкость, с которой была завершена  эта  операция.  Ему  так  и  не  удалось
заставить себя посмотреть в лицо мертвого друга, он поцеловал королю руку  и
отошел, чувствуя себя все более странно.
   Внезапно герцог понял, что мешает ему. Здесь  погребали  не  безжизненную
оболочку Джона, в то время как душа его, как бабочка, вылетевшая из  кокона,
устремилась к небу. Податливость членов старого короля, усталое  спокойствие
его лица - как много раз Изгримнур видел его таким, когда  королю  удавалось
урвать два-три часа сна в перерыве между битвами! - все это  заставляло  его
чувствовать, что он предал живого друга. Он знал, что Джон умер, держал руку
короля, когда тот испустил последний вздох, -  но  все  равно  казался  себе
предателем.
   Изгримнур был так увлечен  своими  мыслями,  что  чуть  не  столкнулся  с
принцем Джошуа, который быстро шел мимо него к могиле. Герцог  был  поражен,
увидев на серой ткани в руках Джошуа Сверкающий Гвоздь, меч Джона.
   Что происходит? подумал Изгримнур. Что он делает с мечом ?
   Он протиснулся к первому раду и увидел, как Джошуа кладет  меч  на  грудь
короля, сомкнув его руки на рукояти.
   Это безумие, думал герцог. Меч должен был получить наследник короля  -  я
знаю, что Джон хотел, чтобы Гвоздь принадлежал Элиасу. Даже если Элиас решил
похоронить его вместе в отцом,  почему  он  не  сам  кладет  меч  в  могилу?
Безумие!
   Неужели больше никто не удивлен этим?
   Изгримнур оглянулся, но ничего, кроме скорби, не было на  окружавших  его
лицах.
   Теперь к могиле подходил Элиас, двигаясь медленно, как участник какого-то
торжественного танца, что, впрочем, было недалеко от истины. Наследник трона
перегнулся через планшир корабля. Никто не видел, что  он  послал  со  своим
отцом, но зато все заметили слезу на щеке Элиаса. Глаза Джошуа были сухими.
   Собравшиеся прочитали еще одну молитву. Ранессин в развевающихся на ветру
одеждах оросил "Морскую стрелу"  священными  маслами.  Затем  корабль  мягко
спустили по наклонному скату могилы.  Солдаты  молчаливо  работали  длинными
шестами, пока он не лег, наконец, на землю на глубине  сажени.  Над  могилой
огромной аркой были сложены бревна, и рабочие уложили на них  ряд  дерна.  В
заключение было составлено надгробие  из  камней,  и  похоронная  процессия,
развернувшись, начала свой путь назад вдоль скал над Кинслагом.
   Этим вечером в Большом зале дворца весело  и  жизнеутверждающе  проходили
погребальные торжества. Джон, конечно,  умер,  но  жизнь  его  была  долгой,
гораздо дольше, чем у большинства людей, и королевство, оставленное им, было
мирным и богатым, а на троне восседал его сильный сын.
   Очаги были полны дров,  по  стенам  скакали  странные  тени,  отброшенные
прыгающим пламенем, взад-вперед сновали обливающиеся потом  слуги.  Люди  за
столами размахивали руками, провозглашая тосты в память старого короля и  во
здравие короля молодого, которого собирались короновать на следующее утро.
   Большие и маленькие замковые собаки громко лаяли и копались в  устилавшей
пол соломе в поисках костей.  Саймон,  вынужденный  прислуживать,  носил  от
стола к столу тяжелый кувшин с вином под крики и насмешки орущих остряков  и
чувствовал себя в шумном аду из проповедей отца Дреозана; кости, летящие  со
столов и хрустящие под ногами, могли быть остатками грешников, замученных  и
отброшенных за ненадобностью этими грохочущими демонами.
   Еще не коронованный Элиас выглядел сейчас жестоким королем-завоевателем.
   Он сидел за центральным  столом,  окруженный  удостоенными  его  милостей
юными лордами: Гутвульф из Утаньята, Фенгбальд, граф Фальшира,  Брейугар  из
Вестфолда, все они носили частицу зеленого цвета Элиаса на траурном черном и
соперничали друг с другом за самый громкий тост или самый непристойный жест.
Будущий король следил за их борьбой, поощряя своих любимцев громким  смехом.
Время от времени он наклонялся, чтобы сказать что-то Скали  из  Кальдскрика,
родственнику Изгримнура, специально приглашенному за  стол  Элиаса.  Крупный
мужчина  со  светлой  бородой  и  лицом  ястреба,   Скали   казался   слегка
подавленным, сидя на стороне кронпринца, тем более, что  герцогу  Изгримнуру
не было оказано такой же чести.
   Однако Элиас сказал ему нечто,  что,  видимо,  попало  в  цель,  так  как
риммерсман улыбнулся, разразился грубым хохотом и ударил своим металлическим
кубком о кубок принца. Элиас  ощерился  в  волчьей  улыбке  и  наклонился  к
Фенгбальду, после чего тот также присоединился к веселью.
   По сравнению со  всем  этим,  стол,  за  которым  сидел  принц  Джошуа  с
Изгримнуром и некоторыми другими, казался как  бы  приглушенным,  под  стать
скромному одеянию принца. Тем не менее сидящие за ним делали все, что могли,
для поддержания беседы. Проходя мимо этого стола, Саймон  заметил,  что  две
главные  фигуры  в  разговоре  не  участвуют.  Джошуа,  будто   зачарованный
висевшими на стене гобеленами, смотрел в пространство. Герцог Изгримнур тоже
не вступал в застольную беседу,  впрочем,  причины  этого  ни  для  кого  не
составляли тайны. Даже Саймон видел, как сердито  смотрит  старый  герцог  в
сторону Скали Острого Носа  и  как  его  огромные  грубые  руки  раздраженно
пощипывают бахрому камзола, сшитого из медвежьей шкуры.
   Пренебрежение Элиаса к одному из самых преданных рыцарей Джона не  прошло
незамеченным за  другими  столами:  некоторые  из  молодых  дворян,  хотя  и
старавшиеся не  демонстрировать  этого,  казалось,  находили  восхитительным
поражение герцога. Они перешептывались, прикрывшись руками, поднимали брови,
показывая всю важность этого скандала.
   Пока Саймон стоял, покачиваясь на одном месте, потрясенный шумом, дымом и
собственными беспорядочными наблюдениями, раздался голос  с  заднего  стола,
резко потребовавший еще вина, и возвратил его к беготне и суете застолья.
   Несколько позже, когда Саймон отдыхал, укрывшись за одной  из  гигантских
драпировок, он внезапно заметил, что  за  главным  столом  между  Элиасом  и
Гутвульфом появился новый гость. Вновь прибывший, в отличие  от  прочих,  не
был в трауре, он  был  одет  в  алые  одежды  с  черным  и  золотым  кантом,
окаймляющим широкие рукава. Он наклонялся, шепча что-то  на  ухо  Элиасу,  а
Саймон следил за ним, пораженный ужасом. Человек  был  совершенно  безволос,
даже без бровей и ресниц, но лицо его казалось совсем  молодым.  Кожа,  туго
обтягивающая череп, даже в оранжевом  свете  свечей  выглядела  поразительно
белой; его глубоко посаженные глаза были такими темными, что казались только
блестящими темными точками на безбровом лице. Саймон знал эти  глаза  -  это
они сверкнули на него из-под плаща с капюшоном, надетого на вознице экипажа,
чуть не сбившего Саймона у Нирулагских ворот.  Он  содрогнулся,  но  не  мог
отвести от них взгляда. Что-то тошнотворное и  зачаровывающее  было  в  этом
человеке, что-то, напоминающее извивающуюся змею.
   - Мерзкий тип, а? - сказал голос за его спиной. Саймон подпрыгнул.
   Улыбающийся темноволосый молодой человек стоял позади него, держа в руках
ясеневую лютню.
   - Я... я... извините меня,  -  пробормотал  Саймон,  -  вы  застали  меня
врасплох.
   - Видит Бог, я не хотел этого, - засмеялся тот. - Я просто надеялся,  что
ты сможешь мне немного помочь. - Он достал из-за  спины  и  показал  Саймону
пустую кружку.
   - О, - сказал Саймон. - Извините, я отдыхал, господин... Извините меня.
   - Спокойно, друг, спокойно! Я никому не хотел неприятностей. Но  если  ты
сейчас же не перестанешь извиняться, я просто обижусь. Как тебя зовут?
   - Саймон, сир. - Он торопливо поднял кувшин и  наполнил  кружку  молодого
человека.
   Незнакомец поставил ее на пол, положил рядом лютню и  достал  из  складок