склону и перекресток не скрылся из виду.
   Было уже далеко за полдень, когда он достиг Флетта, маленького городка.
   Честно говоря, это был не столько городок, сколько  трактир  и  несколько
домиков, сгрудившихся у дороги у самого леса. Вокруг не было ни души,  кроме
тощей женщины, стоявшей в дверях одного  из  грубых  домов,  и  пары  важных
круглоголовых детей, которые выглядывали из-за ее юбки. Несколько лошадей  -
в основном фермерские клячи - стояли, привязанные к бревну, перед  городским
трактиром под названием  "Дракон  и  рыбак".  Саймон  медленно  прошел  мимо
открытой  двери,  осторожно  оглядываясь,  а  из  пивной  темноты   трактира
доносились пугавшие его мужские голоса. Он решил попытать  счастья  попозже,
когда в трактир сойдутся посетители, сошедшие со Старой Лесной дороги, чтобы
заночевать в нем, и его оборванный наряд будет не так бросаться в глаза.
   Он прошел еще немного. В животе у него бурлило, он начинал жалеть, что не
приберег немного ягод. В городке  было  еще  несколько  домов  да  маленькая
сельская церковь, а потом дорога сворачивала в  лес,  и  Флетт  как  таковой
кончался.
   Едва миновав город, он нашел узенький  ручеек,  журчащий  между  черными,
усыпанными листьями берегами. Вдоволь  напившись,  не  обращая  внимания  на
сучья, насколько это было возможно,  на  сырость  и  грязь,  он  снова  снял
башмаки, на  сей  раз,  чтобы  использовать  их  как  подушку,  и  свернулся
клубочком между корней старого дуба, невидимый  с  дороги  и  из  последнего
дома. Он быстро уснул - благодарный гость в прохладном древесном зале.
   Саймон спал...
   На земле, в футе от большого белого дерева лежало яблоко. Оно было  такие
круглым, таким блестящим и красным, что он едва смел укусить его.  Но  голод
был силен, и вскоре он поднес яблоко ко рту и вонзил в него зубы.  Вкус  был
изумительный, но когда Саймон взглянул на то место, от которого откусил,  он
увидел скользкого жирного червя, свернувшегося под яркой кожицей. Но у  него
не было сил выкинуть яблоко - оно было так красиво, а голод так  мучил  его!
Он повернул яблоко другой стороной  и  снова  откусил,  и  посмотрев,  вновь
увидел отвратительное, извивающееся тело.  Снова  и  снова  он  откусывал  в
разных местах, но каждый раз  под  самой  кожицей  лежала  скользкая  тварь.
Казалось, что у нее не было ни  головы,  ни  хвоста,  а  только  бесконечные
кольца, обвившиеся вокруг сердцевины, пронизывающие белую, прохладную  плоть
яблока.
   Саймон проснулся под теми же деревьями.  Голова  болела,  а  во  рту  был
кислый привкус. Он пошел к ручейку попить, чувствуя, что  совсем  ослабел  и
пал духом.
   Когда и кто был хоть вполовину так же одинок, как он?!  Вечерний  неяркий
свет не коснулся сонной  поверхности  ручья;  когда,  встав  на  колени,  он
заглянул в спокойную темную воду, его пронзило ощущение, что когда-то он уже
был в этом месте. Пока он стоял так, удивленный, мягкий шум  ветра  сменился
нарастающим гулом голосов. Сначала ему показалось, что  это  новый  сон,  но
потом,  обернувшись,  он  увидел  толпу  людей,  не  меньше  двух  десятков,
двигавшуюся по направлению к Флетту. Все еще прячась  в  тени  деревьев,  он
двинулся за ними-, вытирая рот рукавом рубахи.
   Это были крестьяне,  одетые  в  грубую  одежду  овцеводов  округа,  но  с
оттенком праздничности. В распущенные волосы  женщин  были  вплетены  синие,
золотые и зеленые банты. Юбки кружились вокруг обнаженных  колен.  Несколько
девушек, бежавших впереди, несли  в  передниках  яркие  цветочные  лепестки,
которые  они  разбрасывали  перед  собой.  Мужчины,  среди  которых  была  и
легкомысленная молодежь, и хромающие старики,  несли  на  плечах  срубленное
дерево. Его ветви, как и волосы женщин,  были  тоже  украшены  разноцветными
лентами. Мужчины весело раскачивали дерево.
   Саймон слабо  улыбнулся.  Майское  дерево!  Конечно,  сегодня  ведь  день
Белтейна, и у них в руках Майское дерево. Он часто видел раньше, как похожее
шествие направляется к  площади  Битв  в  Эрчестере.  Улыбка  стала  странно
расплываться, он почувствовал сильное головокружение и совсем скорчился  под
скрывавшим его кустом.
   Женщины запели, их нежные  голоса  весело  переливались,  пока  процессия
танцевала и кружилась.

   Приди ко мне в Берередон,
   На вересковый холм.
   Цветами кудри перевей
   У моего огня.

   Мужчины отвечали возбужденно и весело:

   С тобой у твоего огня
   Станцую я, милашка.
   На этом ложе из цветов
   Забудем про печаль.

   Все вместе спели рефрен:

   Так встанем все под Йирмансол,
   Споем: Хей-ап, хей-ярроу!
   Скорей, скорей под майский шест,
   Хей-ап! - Наш бог растет!

   Женщины начинали новый куплет о Мальве, Лепестках лилии и Короле  Цветов,
когда шумная толпа поравнялась с Саймоном. Захваченный хорошим  настроением,
бурной музыкой и смехом, он медленно двинулся вперед. В двух шагах от  него,
на залитой солнцем  дороге,  один  из  мужчин  споткнулся,  свисающая  лента
сползла ему на глаза. Спутник помог ему распутаться,  и  когда  он  развязал
наконец  золотую  ленту,  его  усатое  лицо  расплылось  в  широкой  улыбке.
Почему-то вид белоснежных зубов, сверкающих на солнце,  удержал  Саймона  от
выхода из-под прикрытия деревьев.
   Что я делаю? бранил он себя. Чуть услышав приветливые голоса, я тороплюсь
покинуть надежное укрытие. Они веселятся сейчас, но ведь и собака  играет  с
хозяином - и горе чужаку, который захочет присоединиться к ней.
   Мужчина, за которым наблюдал Саймон, крикнул что-то своему  товарищу,  но
из-за  шума  толпы  юноше  не  удалось  расслышать,  что   именно.   Дерево,
раскачиваясь, следовало дальше, и когда прошли последние  участники  веселой
процессии, Саймон выскользнул на  дорогу  и  двинулся  следом.  Его  тонкую,
закутанную в тряпье фигуру вполне можно  было  принять  за  печального  духа
дерева, тоскливо бредущего за своим украденным домом.
   Покачиваясь, шествие свернуло на невысокий холм  за  церковью.  Где-то  у
края широких полей быстро  таяли  последние  лучи  солнца;  тень  от  древа,
венчающего церковь, рассекала холмы, как длинный  нож  с  кривой  рукояткой.
Саймон осторожно держался сзади, пока они тащили  дерево  вверх  по  склону,
спотыкаясь и держась за молодые стебли вереска. На вершине собрались  потные
мужчины и с громкими шутками опустили ствол  в  приготовленную  яму.  Потом,
пока два-три человека старались удержать его прямо, остальные укрепляли шест
у основания камнями.
   Наконец все  было  сделано.  Майское  дерево  покачалось  немного,  потом
накренилось в сторону, вызвав у толпы взрыв  оглушительного  смеха.  Наконец
оно  застыло  слегка  наклоненным;  раздался  восторженный   крик.   Саймон,
притаившийся в тени деревьев, тоже издал тихий счастливый  звук  и  вынужден
был немедленно  отступить  в  укрытие,  закашлявшись.  Он  кашлял,  пока  не
потемнело в глазах - уже целый день он не проронил ни слова.
   Когда он снова выбрался наружу, глаза у него слезились. У  подножия  горы
развели огонь. Дерево с окрашенной закатом и  отблесками  пламени  вершиной,
казалось  подожженным  с  двух  концов  факелом.   Непреодолимо   притянутый
дразнящим запахом пищи,  Саймон  шаг  за  шагом  придвигался  к  старикам  и
кумушкам, расстилавшим скатерть у каменной стены за маленькой церквушкой. Он
был удивлен и разочарован, когда увидел, как скудны припасы, жалкое угощение
для праздничного дня - что за проклятое невезение! - еще более  жалкий  шанс
стащить что-нибудь и скрыться незамеченным.
   Мужчины и женщины помоложе  принялись  плясать  вокруг  Майского  дерева,
пытаясь образовать правильный круг. Кольца из-за пьяных кувырков с  холма  и
других помех так и не могли соединиться. Танцоры тщетно искали  руку,  чтобы
схватиться за нее, и уже не держались на подкашивающихся  ногах  под  пьяное
гиканье толпы.  Один  за  другим  весельчаки  отделялись  от  общей  группы,
скатывались по пологому склону холма и оставались лежать,  уже  не  в  силах
подняться, беспомощно хохоча.  Саймону  до  боли  хотелось  быть  с  ними  и
принимать участие в общем веселье.
   Вскоре все уже расселись по  траве  вдоль  стены.  Последний  луч  солнца
украсил Майское дерево рубиновым наконечником. Один из  мужчин,  сидевших  у
подножия холма, достал флейту, выточенную из берцовой кости, и начал играть.
   Постепенно наступившую тишину нарушали только перешептывания да  всплески
случайного смеха. Вскоре полная звуками синяя тишина окутала все.  Заунывный
голос флейты стремился к небу, как дух печальной  птицы.  Девушка  с  тонким
лицом встала, опираясь на плечо своего кавалера и начала  петь.  Она  слегка
раскачивалась,  как   стройная   березка   под   легким   ветерком.   Саймон
почувствовал, что сердце его раскрывается навстречу песне, навстречу вечеру,
навстречу спокойному терпкому запаху травы и леса.

   - Ах, липа, нежные цветы,
   Я выросла в твоей тени,
   Где тот, о ком мои мечты,
   Скажи, не обмани!
   Он локон нежный целовал
   И о любви меня молил,
   Но видно лгал и не любил.
   Куда мой друг пропал?
   Но я люблю его сильней!
   О липа, в чьих объятьях он
   Седьмой досматривает сон?
   Верни его ко мне!
   - Не спрашивай, мое дитя,
   Уж лучше липе промолчать,
   Я не смогу тебе солгать,
   Твою любовь щадя.
   - Ах, липа-цвет, не откажи,
   Кто нынче делит с ним постель?
   Мои проклятья будут с ней,
   Но кто она, скажи?
   - Ах, дитятко, как зла судьба!
   Нельзя по берегу ходить,
   Был камень на его пути,
   И в омут он упал!
   Русалка делит с ним постель,
   В подводном замке он живет,
   Но скоро, скоро Дева Вод
   Пошлет его к тебе.
   Он будет вновь красив и бел,
   Он будет холоден, как лед.
   Таким навеки Дева Вод
   Пошлет его к тебе...

   Когда черноволосая девушка снова села, огонь трещал и  плевался,  как  бы
издеваясь над такой мокрой и нежной песней.
   Саймон поспешил прочь от огня, в глазах его стояли слезы. Нежный  женский
голос пробудил в нем отчаянную тоску по дому: по шутливым голосам на  кухне,
по бесцеремонной доброте горничных,  по  мягкой  постели,  рву,  по  залитым
солнцем комнатам Моргенса и даже - с  досадой  подумал  он,  -  по  суровому
присутствию Рейчел Дракона.
   Приглушенные голоса и смех  наполнили  густую  весеннюю  темноту  за  его
спиной, как шелест мягких крыльев.
   Перед старой церковью было теперь около двух десятков людей.  Большинство
собиралось группами по три-четыре человека и отправлялись, похоже, к "Рыбаку
и дракону". Над дверями трактира горел фонарь, расчерчивая  бездельников  на
крыльце желтыми полосками. Когда Саймон,  все  еще  вытирая  глаза,  подошел
поближе, соблазнительные запахи жареного мяса и коричневого эля  захлестнули
его океанскими волнами. Он шел медленно  в  нескольких  шагах  от  последней
труппки и размышлял, стоит ли ему сразу попросить работы, или  подо-ждать  в
дружелюбном тепле,  пока  у  трактирщика  найдется  время  выслушать  его  и
убедиться, что он парень, со всех точек зрения достойный доверия. Его пугала
сама мысль, что можно попросить незнакомца  о  приюте,  но  что  же  делать?
Ночевать в лесу, как дикому зверю?
   Протискиваясь между пьяными фермерами, обсуждавшими  достоинства  поздней
стрижки овец, он чуть не споткнулся о темную фигуру, прислонившуюся к  стене
под  раскачивающейся  вывеской.  Человек  поднял  круглое  розовое  лицо   с
маленькими темными глазами, чтобы посмотреть  на  него.  Саймон  пробормотал
извинения и уже собирался идти дальше, но тут вспомнил.
   - Я знаю вас! - сказал он;  темные  глаза  его  собеседника  расширились,
словно в тревоге. - Вы монах,  которого  я  встретил  на  Центральном  ряду!
Брат... брат Кадрах?
   Кадрах, у которого только что был  такой  вид,  словно  он  хочет  быстро
уползти в траву, притом на четвереньках, сузил глаза, чтобы, в свою  очередь
рассмотреть Саймона.
   - Разве вы не помните меня? - спросил Саймон возбужденно.  Вид  знакомого
лица кружил голову как вино. -  Меня  зовут  Саймон.  -  Несколько  фермеров
обернулись, чтобы взглянуть затуманенными глазами без  всякого  интереса,  и
Саймон почувствовал мгновенный укол страха, вспомнив, что он беглец. -  Меня
зовут Саймон, - повторил он гораздо тише.
   Узнавание и еще какое-то чувство скользнуло по лицу Кадраха.
   - Саймон! А, конечно, мальчик! Что привело тебя из великого  Эрчестера  в
унылый маленький Флетт? - Кадрах  поднялся  на  ноги,  опираясь  на  длинную
палку, стоявшую подле него. - Ну?
   Саймон был в замешательстве.
   Да,  что  ты  тут  делаешь,  ты,  идиот,  что  тебе  надо  было  затевать
бессмысленные беседы с почти незнакомым  человеком.  Думай,  дурак.  Моргенс
пытался вдолбить тебе, что это не игрушки!
   - Я был с поручением... для одного человека, в замке...
   - И ты решил взять немного оставшихся  у  тебя  денег  и  остановиться  в
известном "Драконе и рыбаке", - монах сделал кислое лицо, - и закусить здесь
слегка, - продолжал он. Прежде чем Саймон успел поправить  его  или  решить,
хочет ли он этого, монах сказал:
   - Что ты должен сделать, так  это  поужинать  со  мной  и  позволить  мне
оплатить твой счет - нет, нет, парень, я настаиваю. Это только  справедливо.
Ты ведь так помог мне! - Саймон не успел произнести ни звука, а брат  Кадрах
уже схватил его за руки и втащил в трактир.
   Несколько  голов  повернулись,  когда  они  вошли,  но  ничьи  глаза   не
задержались на тощем рыжем юнце. По обеим сторонам длинной комнаты с  низким
потолком стояли столы и скамьи,  такие  изрезанные  и  залитые  вином,  что,
казалось, они не разваливались только благодаря салу  и  подливке,  которыми
они тоже были щедро вымазаны. В широком каменном очаге у двери гудело пламя.
   Закопченный, взмокший крестьянский парень поворачивал  на  вертеле  кусок
говядины и морщился, когда пламя шипело от капающего сала. Все это  внезапно
показалось Саймону раем - по виду и по запаху.
   Кадрах подвел его к столу у задней стены. Поверхность  стола  была  такой
неровной и рассохшейся, что Саймону  больно  было  поставить  на  него  свои
ободранные локти. Монах сел напротив, прислонившись к стене, и вытянул  ноги
на всю длину скамьи. Вместо сандалий, которые  запомнил  Саймон,  на  монахе
были теперь старые сапоги, совсем прохудившиеся от  долгого  употребления  и
ходьбы по мокрым дурным дорогам.
   - Хозяин! Где ты, достойный трактирщик? -  позвал  Кадрах.  Пара  местных
обывателей с насупленными  бровями  и  одинаково  небритыми  подбородками  -
Саймон мог бы поклясться,  что  они  близнецы,  -  посмотрели  на  монаха  с
раздражением, застывшим в каждой клеточке их  грубых  лиц.  После  недолгого
ожидания появился и хозяин -  бочкообразный  бородатый  человек  с  глубоким
шрамом поперек носа и верхней губы.
   - А, вот и вы, - сказал Кадрах. - Благословляю тебя, сын мой,  и  принеси
нам по кружке твоего лучшего эля. Потом, будь любезен, отрежь нам немного от
этого жаркого, да еще хлеб, чтобы макать в подливу. Спасибо, сын мой.
   Хозяин поморщился на слова Кадраха, но вежливо кивнул головой и ушел.
   Саймон слышал, как он проворчал, уходя: "Эрнистирийское дерьмо".
   Вскоре появился аль, за ним мясо, потом еще аль... Сначала Саймон ел, как
умирающая от голода собака, но утолив первый  мучительный  голод  и  оглядев
помещение, чтобы убедиться, что никто не обращает на них излишнего внимания,
он начал есть медленнее и прислушиваться к извилистым речам брата Кадраха.
   Эрнистириец действительно был  замечательным  рассказчиком,  несмотря  на
акцент, из-за которого его иногда трудно было понимать. Саймон был в  полном
восторге от истории об арфисте Итинеге и его долгой, долгой  ночи,  хотя  уж
никак не ожидал услышать нечто подобное от человека в сутане. Он так хохотал
над приключениями Красного Хатрейхина и  женшины-ситхи  Финаджу,  что  залил
элем свою и без того испачканную рубаху.
   Они засиделись допоздна; трактир был уже только наполовину  полон,  когда
бородатый трактирщик наполнил их кружки элем в четвертый раз. Кадрах,  бурно
жестикулируя, рассказывал  Саймону  о  сражении,  которому  он  некогда  был
свидетелем в доках Анзис Пелиппе  в  Пирдруине.  Два  монаха,  объяснял  он,
дубасили друг друга почти до  полного  беспамятства  в  ходе  спора  о  том,
освободил ли Господь Узирис чудесным образом человека от свиного заклятия на
острове Гренамман. Как раз на самом интересном месте - брат Кадрах  с  таким
энтузиазмом размахивал руками, описывая события, что Саймон начал опасаться,
как бы он не свалился со скамьи, - трактирщик с грохотом поставил кружку зля
в центр стола.
   Кадрах, оборванный на полуслове, поднял глаза.
   - Да, мой добрый сир? - спросил он, поднимая широкие брови. -  И  чем  мы
можем вам помочь?
   Трактирщик стоял, скрестив руки, с выражением мрачной подозрительности на
лице.
   - До сих пор я отпускал вам в кредит, потому что вы человек веры, отец, -
сказал он, - но мне пора закрываться.
   - И это все, что тревожит тебя?  -  улыбка  пробежала  по  толстому  лицу
Кадраха. - Мы сейчас же рассчитаемся  с  тобой,  добрый  человек.  Как  тебя
зовут?
   - Фреавару.
   - Хорошо, не  беспокойся  тогда,  добрый  человек  Фреавару.  Дай  нам  с
парнишкой эти кружки прикончить, и мы отпустим тебя к твоему сну.
   Фреавару кивнул  себе  в  бороду,  более  или  менее  удовлетворенный,  и
удалился разбираться с парнем, вертевшим мясо.
   Кадрах долгим и шумным глотком осушил кружку и повернул улыбающееся  лицо
к Саймону.
   - Допивай, парень. Не будем  заставлять  ждать  этого  человека.  Я  ведь
принадлежу к ордену гранисканцев  и  сочувствую  ему.  Среди  всего  прочего
Святой  Гранис  является  покровителем   трактирщиков   и   пьяниц.   Вполне
естественное сочетание?
   Саймон хихикнул и допил зль, но когда он поставил кружку на стол,  что-то
всплыло у него в памяти. Разве Кадрах не говорил ему  в  Эрчестере,  что  он
принадлежит  к  какому-то  другому  ордену?  Что-то  на  букву  "В"...  В...
Вилдериван?
   Монах  начал   рыться   в   складках   рясы   с   выражением   величайшей
сосредоточенности на лице, так что  Саймон  не  задал  вопроса.  Тут  Кадрах
вытащил на свет кожаный кошелек и бросил его на стол. Кошелек  не  издал  ни
звука - ни звона, ни звяканья. Блестящий лоб Кадраха  озабоченно  сморщился,
он  поднес  кошелек  к  уху  и  медленно  встряхнул  его.  Тишина.   Саймон,
пораженный, молча смотрел на него.
   - Ах, паренек, паренек, - скорбно сказал монах, - посмотри-ка на это,  а?
Я остановился помочь бедняге нищему сегодня - я отнес его  к  воде,  истинно
так, и омыл его окровавленные ноги - и смотри, что он сделал в ответ на  мою
доброту. - Кадрах перевернул кошелек, чтобы Саймон увидел вырезанную на  дне
дыру. - Можно ли удивляться, что я иногда тревожусь за этот  безнравственный
мир, юный Саймон?
   Я помог этому человеку, а он ограбил меня, пока я его нес. - Монах тяжело
вздохнул. - Что ж, парень, мне придется обратиться к твоему человеколюбию  и
эйдонитскому благочестию и просить  одолжить  мне  деньги,  которые  мы  тут
задолжали, - я  скоро  отдам  тебе  их,  не  бойся.  Тц-тц,  -  зацокал  он,
размахивая разрезанным кошельком перед вылупившим глаза Саймоном.
   Саймон едва слышал бормотание монаха. Он смотрел не на дыру, а на  чайку,
вышитую на кошельке  толстой  синей  нитью.  Приятное  опьянение  обернулось
тяжелым и кислым вкусом во рту. Через минуту  он  поднял  глаза  и  встретил
взгляд брата Кадраха. Эль и тепло разрумянили щеки и уши Саймона, но сейчас,
он чувствовал, от его бешено бьющегося сердца поднимаются еще более  горячие
волны.
   - Это... мой... кошелек! - сказал он. Кадрах  моргнул,  как  раздраженный
барсук.
   - Что, парень? - спросил он, медленно соскальзывая от  стены  к  середине
скамейки. - Боюсь, я не расслышал тебя!
   - Этот...  кошелек...  мой!  -  Саймон  чувствовал,  что  вся  боль,  все
огорчение от потери поднималось в нем - разочарованное лицо