о чем я теперь сожалею.
   Да, горьким было время вдовства для моей матери. Из хозяйки  собственного
дома и жены Великого Тана она сделалась одной из  трех  взрослых  дочерей  в
доме сурового старца: одна из  сестер  моего  отца  тоже  лишилась  мужа,  а
младшую так и не выдавали замуж, чтобы она заботилась о  старике  на  склоне
его лет.
   Мне думается, мать тогда приняла бы руку даже самого бедного рыбака, имей
он только свой дом и не будь у него никого из родных. Но вместо этого к  ней
посватался человек, чье имя заставляло трепетать всех и каждого.

***

   - Какой он, твой отчим? - спросил однажды Телларин. - Расскажи мне о нем.
   - Он твой господин и повелитель, - улыбнулась я. - Что еще можно к  этому
добавить?
   - Скажи мне, что он говорит и делает в кругу семьи, у себя за столом. - И
лицо Телларина сделалось вдруг по-мальчишески удивленным.  -  Надо  же!  Мне
кажется кощунственным даже спрашивать об этом.
   - Он такой же человек, как и все. - Я закатила  глаза.  Вольно  же  людям
представлять других большими и важными, а себя - ничтожными козявками. -  Он
ест, и спит, и пускает ветры. Когда мать была жива,  она  говорила,  что  он
занимает в постели больше места, чем трое других, вместе взятых, потому  что
мечется во сне и говорит вслух при  этом.  -  Я  нарочно  принижала  отчима,
потому что мне казалось, будто Телларин интересуется им больше, чем мной.
   Мой наббанский солдат посерьезнел.
   - Как он, должно быть, горевал, когда она  умерла.  Он,  наверное,  очень
любил ее?
   Как будто я не горевала! Я поборола  искушение  снова  закатить  глаза  и
сказала со всей уверенностью юности:
   - Я думаю, он вовсе ее не любил.

***

   Мать сказала  однажды,  что,  когда  отчим  со  своими  присными  впервые
появился  на  луговых  землях,  держа  путь  к  Королевскому   озеру,   всем
показалось, будто это небесное воинство спустилось на землю. Трубы возвещали
об их приближении, и люди сбегались отовсюду, словно  к  процессии,  несущей
святую реликвию. Доспехи и копья рыцарей сверкали, начищенные до  блеска,  а
на знаменах была вышита  золотом  цапля  -  герб  их  господина.  Даже  кони
наббанийцев были крупнее и горделивее, чем наши  эркинлендские  лошадки.  За
воинами шли стада овец и крупного скота, ехали вереницы повозок - поезд  был
столь велик, что след от него виден на земле  и  теперь,  шесть  десятилетий
спустя.
   Я была тогда ребенком и ничего этого не видела - слышала  только,  о  чем
мать с тетками  перешептывались  за  шитьем.  К  нам  прибыл  могущественный
властелин,   говорили   они,   наббанский   вельможа,   называемый   многими
Сулисом-Отступником. Он изгнан из родных краев - говорят, сам Лектор повелел
так под угрозой отлучить  его  от  Церкви,  ибо  Сулис  задавал  еретические
вопросы о жизни Узиреса Эдона, благословенного Спасителя нашего. Но  кое-кто
говорит, что это был заговор против него. Разозлить церковника -  все  равно
что наступить на змею.
   Церковь тогда еще не совсем утвердилась в Эркинленде, и хотя  почти  всех
обратили в  веру  эдонитов,  очень  немногие  из  Озерного  Народа  доверяли
Санселланскому Эдониату. Его , называли "поповским ульем"  и  говорили,  что
его глава печется не о Боге, а о собственном преуспеянии.
   Многие и теперь говорят это - но так, чтобы чужие не слышали.
   Сегодня я знаю обо всем этом много больше, чем когда это  происходило.  Я
многое постигла теперь, когда я стара, а тех, о ком я рассказываю, уже нет в
живых. Я далеко не первая, кто проделал этот скорбный путь -  знание  всегда
приходит слишком поздно.
   Господин Сулис действительно рассорился с  Церковью,  и  в  Наббане,  где
Церковь и государство были связаны  очень  крепко,  это  сразу  сделало  его
врагом главы Санселланского Магистрата. Но мой будущий отчим  принадлежал  к
столь знатному и могущественному роду, что его не заточили  в  тюрьму  и  не
казнили,  а  лишь  настоятельно  посоветовали  ему  покинуть   Наббан.   Его
соотечественники думали,  что  он  выбрал  Эркинленд  потому,  что  в  нашем
захолустье любой вельможа мог  стать  королем,  -  но  у  Сулиса  были  свои
причины, куда более глубокие и странные, чем кто-либо мог предположить.  Как
бы там ни было, он привел всех своих домочадцев и своих рыцарей и  солдат  с
их женщинами и детьми - целый  маленький  город  -  на  берега  Королевского
озера.

***

   Несмотря на свои острые мечи и крепкие доспехи, наббанийцы  обращались  с
Озерным Народом на удивление учтиво, В первые же недели между их  лагерем  и
нашими селениями завязалась торговля, и многие из наших завели  себе  друзей
среди пришельцев. Эркинлендцы насторожились лишь тогда, когда господин Сулис
объявил танам о своем намерении поселиться в заброшенном замке на мысу.
   Огромный и пустой, обитель ветра и теней, замок смотрел  сверху  на  наши
земли с незапамятных времен. Никто не помнил,  кто  его  построил  -  то  ли
великаны, то ли сам волшебный народ. Говорили, что какое-то время им владели
северяне из Риммерсгарда, но они давно уже ушли отсюда, изгнанные  драконом.
Сколько преданий окружало этот замок! В детстве одна из служанок моей матери
рассказывала мне, что там живут теперь северные ведьмы и  беспокойные  духи.
Часто ночью я думала, как он стоит, этот замок, на обвеваемом ветрами утесе,
всего в половине дня езды от нас, и так боялась, что не могла спать.
   Намерение пришельца восстановить разрушенную  твердыню  привела  танов  в
беспокойство - и не только потому,  что  они  опасались  потревожить  духов.
Замок занимал мощную позицию  и  был  почти  непобедим  -  его  стены,  даже
обветшавшие, могли  выдержать  любой  приступ.  Но  таны  попали  в  трудное
положение. Хотя озерян было больше, чем  людей  Сулиса,  рыцари  Цапли  были
лучше вооружены, а дисциплина наббанийских бойцов  славилась  повсюду  -  не
прошло и нескольких лет, как императорские Морские Волки числом  пол-легиона
разбили вдесятеро больше троеводян. Освеард же, новый Великий Тан, был молод
и не имел воинского опыта. Поэтому другие таны попросили моего деда  Годрика
поговорить с наббанийцем и попытаться разгадать его истинные намерения.
   Так господин Сулис явился в дедову усадьбу и впервые увидел мою мать.

***

   В детстве мне хотелось верить,  что  Сулис  влюбился  в  мать  с  первого
взгляда, когда они тихо стояли  за  стулом  своего  свекра  в  большом  зале
Годрика. Она была красива, я  знаю  -  пока  отец  был  жив,  все  домочадцы
называли ее Лебедью Риквальда из-за ее стройной шеи и белых плеч.  Волосы  у
нее были цвета бледного золота, глаза зеленые, как Королевское озеро  летом.
Любой мужчина влюбился бы в нее. Но слово "любой" никак не подходит к  моему
отчиму.
   Впервые влюбившись сама и став женщиной, я поняла, что Сулис ее не любил.
Как мог любящий муж быть столь холодным и  отстраненным?  Столь  тяжеловесно
учтивым? Вздрагивая при одной мысли о Телларине, моем тайном возлюбленном, я
понимала, что мужчина, который держал себя с женой таким образом,  никак  не
мог ее любить.
   Теперь я уже не так уверена в этом. Столь многое  кажется  другим,  когда
смотришь на него моими нынешними глазами. С высоты своих  лет  я  смотрю  на
свою жизнь, словно с горы, но порой мне кажется, что вижу я лучше.

***

   Сулис был умный человек и не мог  не  заметить,  как  мой  дед  ненавидит
Великого Тана, - это проявлялось во всем, что Годрик  говорил.  Дед  даже  о
погоде не мог упомянуть, не сказав, что лето было теплее, а зима короче в ту
пору, когда он сам был Великим Таном, - а если  бы,  мол,  сын  сел  на  его
место, то у нас вечно стоял бы месяц  май  Видя  это,  Сулис  стал  ублажать
нравного старика - сперва он тонко льстил  ему  и  дарил  подарки,  а  после
посватался к его невестке.
   Да, когда дед в  достаточной  степени  проникся  уважением  к  уму  этого
иноземного вельможи, Сулис нанес решающий удар. Он не  только  предложил  за
мою мать - вдову! - выкуп больше, чем за девицу из дома Великого Тана, целое
состояние в мечах, наббанских конях и золотой посуде,  но  вдобавок  выразил
готовность оставить брата и меня на попечение деда.
   Годрик не совсем еще отказался от своих надежд на Эльфрика, и  эта  мысль
привела его в восторг, но во  мне  он  особо  не  нуждался.  И  двое  мужчин
порешили, что матери будет веселее на новом месте, если она возьмет с  собой
хотя бы одного ребенка.
   На том и сговорились, и чужеземец вошел в семью  бывшего  Великого  Тана.
Остальным танам Годрик сказал, что намерения у Сулиса  самые  добрые  и  что
своей женитьбой он честно  доказал  свое  желание  жить  в  мире  с  Озерным
Народом. С ним есть священники, которые очистят замок от беспокойных духов -
Годрик передал танам то, что сказал ему сам Сулис,  -  и  потому  водворение
Сулиса в замок принесет нашему народу двойную пользу.
   Не знаю, что думали об этом Освеард и другие таны. Но,  приняв  в  расчет
суждение Годрика и силу пришельца - а быть может, испытывая тайный  стыд  по
поводу смерти моего отца, - они сочли  за  благо  согласиться.  И  господину
Сулису с молодой женой отдали во владение заброшенный  замок  со  всеми  его
развалинами и призраками.
   Любила ли мать своего второго мужа? Об этом  я  знаю  не  больше,  чем  о
чувствах Сулиса, и оба они так давно умерли, что не осталось  никого,  кроме
меня, кто бы знал  их  обоих.  Когда  она  впервые  увидела  его  на  пороге
Годрикова дома, он, конечно, был на диво хорош. Уже не  первой  молодости  -
он, как и мать, успел овдоветь, хотя его жена умерла десять лет назад, тогда
как ее утрата была еще свежа, - однако большой человек из величайшего города
на свете. Поверх доспехов он носил белоснежную мантию, застегнутую на  плече
бирюзовой пряжкой в виде его фамильного герба, цапли. Шлем он, входя в  дом,
взял на сгиб руки, и мать могла заметить, что волос у него осталось  мало  -
так, каемка на затылке и над ушами, так что лоб блестел при свете очага.  Он
был высок, крепкого сложения, с выбритым квадратным  подбородком  и  крупным
широким носом. Сильное, тяжелое лицо имело задумчивый вид и носило отпечаток
грусти - такое лицо, сказала мне однажды мать, могло быть у  самого  Бога  в
Судный день.
   Он и напугал ее, и взволновал - я знаю это по ее рассказам об  их  первой
встрече. Но любила ли она его - тогда и в последующие дни? Не могу  сказать.
Да и какая кому разница после стольких-то лет!
   В доме свекра ей жилось тяжело. Что бы она ни чувствовала в глубине души,
я не сомневаюсь, что за Сулиса она шла с радостью.

***

   В тот месяц, когда мать умерла, на моем  тринадцатом  году,  она  сказала
мне, что Сулис боялся ее полюбить - так она думает.  Больше  она  ничего  не
объяснила - она была совсем уже слаба, и ей было трудно говорить -  и  я  до
сих пор не знаю, что она хотела сказать.
   В предпоследних словах, которые она сказала мне, было еще меньше  смысла.
Когда слабость в груди так одолевала ее, что  она  едва  могла  дышать,  она
нашла в себе силы произнести: "Я - только призрак".
   Быть может, она говорила о своих страданиях, о том, что только  цепляется
за жизнь - как робкий  дух,  который  не  решается  отправиться  на  него  и
остается в знакомых местах. Ее последняя просьба доказала, что она устала от
тягот этого мира. Но я с тех пор часто думала, не было ли в ее словах  иного
значения. Не хотела ли  она  сказать,  что  после  смерти  моего  отца  жила
призрачной жизнью? Что она стала тенью в собственном  доме,  тенью,  которая
блуждала по темным коридорам замка в надежде, что ее оживит  взгляд  второго
мужа - а  этот  молчаливый,  отягощенный  тайной  думой  человек  так  и  не
посмотрел на нее?
   Бедная моя мать. Бедная наша, преследуемая роком семья!

***

   Я плохо помню первый год замужества матери с господином  Сулисом,  но  не
могу забыть того дня, когда мы въехали в наш новый дом.  Другие  отправились
туда раньше нас, чтобы по возможности облегчить нам переезд, - я  это  знаю,
потому что на зеленом Внутреннем Дворе уже разбили большой шатер, где  мы  и
спали первые месяцы. Но моему ребяческому разуму представлялось, что до  нас
туда не ступала нога ни одного смертного. За каждым углом я ожидала ведьм  и
людоедов.
   Поднявшись на утес по дороге, что шла  рядом  с  Королевским  озером,  мы
добрались до крепостной стены  и  двинулись  в  обход  самого  замка.  Люди,
посланные  вперед,  кое-как  прорубили  тропу  в  тени  стен,  так  что  нам
приходилось легче, чем им. Мы ехали по  зеленому  коридору  между  стеной  и
лесом. Лесная растительность подступала вплотную к замку, оплетая корнями  и
лозами его камни.
   У северных ворот замка мы увидели неприглядную вырубку с торчащими  пнями
и почерневшей от огня травой - оживленный город  Эркинчестер,  раскинувшийся
ныне у подножия замка, никому еще и во сне не снился. Да и не весь  подлесок
еще вырубили. Зеленые побеги цеплялись за стены ветхой привратницкой,  росли
в трещинах каменных столбов, оставшихся от  былых  ворот,  свисали  длинными
косами в проем.
   - Видите? - Господин Сулис простер свои сильные руки так, словно  он  сам
придумал и создал эту пустыню. - У нас будет самый большой и древний дом  на
свете.
   Когда он ввел мою мать через порог  в  руины  замка,  она  начертала  над
сердцем знак Древа.

***

   Теперь я знаю многое, чего не знала в тот первый день, когда мы  приехали
в замок. Знаю, что из россказней о  замке  было  ложью,  а  что  -  истинной
правдой. Не вызывает никаких сомнений то, что северяне в  самом  деле  здесь
жили. За свои годы я нашла много их монет с грубым  "Ф",  знаком  их  короля
Фингила, и сохранились сгнившие остовы их деревянных хижин во Внешнем  Дворе
- их обнаружили люди моего отчима, когда работали там. А если северяне были,
то легенда о драконе тоже может быть правдой, как и страшное предание о том,
как северяне перебили бессмертных обитателей замка.
   Но я не нуждалась в  таких  наглядных  доказательствах,  как  монеты  или
развалины, чтобы знать, что наш дом полон духов. Это  я  поняла  как  нельзя
яснее в ту ночь, когда увидела явившегося в огне.

***

   Быть может, кто рос в Наббане или в другом большом городе на юге, был  бы
не так поражен видом замка,  но  я  была  ребенком  Озерного  Народа.  Самым
большим зданием, которое я видела до сих пор, была наша городская ратуша - а
ее можно было упрятать в любом крыле замка так, что потом никто бы не нашел.
В тот день мне стало ясно, что такой замок и правда могли  построить  только
великаны.
   Крепостная стена уже поражала детское воображение - в десять моих ростов,
сложенная из таких огромных камней, которые, конечно же, лишь руки великанов
могли водрузить на место. Но внутренние стены, там, где они еще сохранились,
были не только огромны, но и прекрасны. Их построили  из  блестящего  белого
камня, отшлифованного, как драгоценный. Сами камни были такой  же  величины,
как во внешней стене, но примыкали друг к другу так плотно, что каждая стена
издали казалась цельным изогнутым бивнем, брошенным на склон холма.
   Многие из первоначальных строений замка сгорели или были  снесены,  а  их
камни пошли на постройку башни  северян  -  пузатой,  как  бочка,  но  очень
высокой. В другом месте громадное сооружение людей из Риммерсгарда  подавило
бы собой все остальное и приковало к себе все мое внимание  -  но  в  другом
месте не было Башни Ангела.
   Тогда я еще не знала, как она называется - да у  нее  и  не  было  имени,
потому что фигура на ее вершине едва виднелась снизу, - но в тот миг, как  я
увидела ее, я поняла, что такой больше нет на всем свете, и детское суждение
в кои-то веки оказалось верным. Вход в нее загораживали груды щебня, который
северяне так и не успели убрать, и стены в нижней части кое-где потрескались
и обвалились от какого-то невообразимого сотрясения, так что остался  только
голый камень - но она по-прежнему вонзалась в небо, как большой белый  клык,
выше всякого дерева, выше всего, что могли построить руки смертных.
   Полная восторга, но и страха тоже, я спросила у матери,  не  свалится  ли
эта башня на нас. Она попыталась успокоить меня и  сказала,  что  эта  башня
стоит здесь дольше, чем я могу себе представить - быть может, еще с тех пор,
когда на Королевском озере и людей-то не было; но это лишь  вызвало  у  меня
новые, еще более странные мысли.

***

   Последние слова, которые сказала мне мать, были;
   - Принеси мне коготь дракона.
   Сперва я подумала, что перед смертью ее память вернулась  к  первым  дням
нашей жизни в замке.
   Сказка о драконе из замка, прогнавшем прочь северян, была так стара,  что
никого уже не пугала, но маленькая девочка все еще  принимала  ее  близко  к
сердцу. Солдаты моего отчима приносили мне гладко  отшлифованные  камешки  и
говорили: "Смотри, это обломки красного  драконова  когтя.  Дракон  живет  в
глубоких подвалах, но по ночам иногда вылезает наружу и вынюхивает маленьких
девочек, чтобы съесть их!"
   Поначалу  я  верила.  Но  потом,  когда  я  подросла  и  стала  не  столь
впечатлительной, россказни о драконе вызывали у меня  одно  лишь  презрение.
Теперь же, в старости, меня снова преследуют сны о нем.  Порой  даже  наяву.
Мне кажется, я чувствую его там, во тьме под замком, чувствую, когда на пару
мгновений прерывается его долгий, глубокий сон.
   Поэтому в ту ночь, когда умирающая мать попросила меня принести ей коготь
дракона, я подумала, что ей вспомнилось нечто в  этом  роде.  Я  хотела  уже
пойти и поискать те старые обломки, но  ее  сенная  девушка  Ульса,  которую
наббанийцы называли горничной или камеристкой, сказала мне,  что  матери  не
это нужно. Коготь дракона, объяснила она, - это талисман,  который  помогает
страдальцам умереть легко и быстро. Ульса говорила это со слезами на  глазах
- мне думается, она была в достаточной степени эдонитка, чтобы  осудить  эту
затею, но оставалась разумной молодой женщиной и не тратила времени попусту,
рассуждая, правильно это или нет. Она сказала, что такую вещь можно  достать
только у Ксаниппы - эта женщина жила в селении, которое выросло  за  стенами
замка.
   Я уже вступила  в  пору  созревания,  но  была  совсем  еще  ребенком,  и
необходимость даже ненадолго выйти из замка в ночное время пугала  меня;  но
об этом просила мать, а отказ  умирающему  в  его  просьбе  считался  грехом
задолго до того, как Церковь начала поучать нас, что хорошо, а что плохо.  Я
оставила Ульсу с матерью и вышла в дождливую ночь.
   Ксаниппа прежде была шлюхой, но потом, состарившись и растолстев,  решила
сменить ремесло и стала заниматься травами. В ее жалкой хижине, стоявшей  за
юго-восточной крепостной стеной, у Королевского леса, было дымно и клубились
дурные запахи. Волосы Ксаниппы, перевязанные красивой когда-то лентой,  были
точно  воронье  гнездо.  Ее  лицо,  в  молодости,  должно  быть,  круглое  и
миловидное, совсем заплыло жиром и походило  на  выловленную  неводом  рыбу.
Притом она так отяжелела, что не вставала с табурета у огня все время,  пока
я была там - как и большую часть своего дня, полагаю.
   Поначалу она отнеслась ко мне очень подозрительно, но, узнав, кто я, чего
я хочу, и разглядев как следует мое лицо, приняла у меня три мелкие монеты и
велела подтащить поближе к огню обшарпанный сундучок. Сундучок,  как  и  его
хозяйка, явно  знавал  лучшие  времена  и  когда-то  был  красиво  расписан.
Ксаниппа водрузила его себе на живот и принялась копаться в  нем  с  большой
ловкостью, как-то не вязавшейся с ней.
   - Ага, вот он, коготь дракона, -  сказала  она  наконец  и  показала  мне
какую-то черную кривулю. Это действительно был коготь, но слишком маленький,
по  моему  разумению,  чтобы  принадлежать  дракону.  Ксаниппа,   видя   мое
недоумение, пояснила:
   - Совиный коготь, дуреха. Он только называется драконьим.  -  На  кончике
когтя был крохотный стеклянный шарик. - Смотри не снимай его и не разбей.  А
лучше вовсе не трогай. Есть у тебя ко