нечто большее. Наконец он  вздохнул.  Перед  ним  просто
старик с рассеченной губой, и ничего более. Времена действительно  страшные,
и Септес действительно хочет выяснить правдоподобность  слухов  у  человека,
побывавшего в центре событий.
   - Я слышал немногим больше вашего, - сказал он, - но могу  вам  сообщить,
что злые силы и вправду  вырвались  наружу  -  те,  о  которых  добрые  люди
предпочли бы не знать, но это, черт побери, не отгоняет их. - Бровь  Септеса
снова дрогнула от подобных выражений  Изгримнура,  но  он  не  перебивал.  А
Изгримнур, распаляясь, продолжал:
   - Возникает противостояние, и те, что кажутся посимпатичнее, -  на  самом
деле подлее. Больше я сказать не могу. Не спешите верить всему  услышанному,
но и не торопитесь кричать: "Предрассудки"... - Он остановился, осознав, что
ступает на опасную  почву.  Он  мало  что  мог  добавить  к  сказанному,  не
привлекая внимая как источник подтверждения сплетен, которые  явно  носились
по Санкеллану Эйдонитису. Он не мог позволить себе стать  центром  внимания,
пока не выяснит, что принцесса Мириамель действительно здесь.
   Отрывочные сведения,  сообщенные  им,  казалось,  удовлетворили  Септеса.
Старик откинулся, все еще лениво царапая пятно от супа на сутане.
   - А-а, - кивнул он. Его голос едва перекрыл разговор за столом. - Увы, мы
так много наслушались страшных  историй,  что  готовы  принять  рассказанное
тобою всерьез, да? Очень серьезно. - Он  подал  знал  ближайшему  послушнику
помочь ему подняться. - Спасибо, что разделил  с  нами  трапезу,  Изборн,  -
сказал он. - Да хранит тебя Господь. Надеюсь, что мы сможем  еще  поговорить
сегодня в общем зале. Сколько ты здесь еще пробудешь?
   - Пока не знаю, - ответил Изгримнур. - Я вас тоже благодарю.
   Старик и оба его компаньона исчезли в толпе расходящихся монахов, оставив
Изгримнура размышлять. Через минуту он бросил  это  занятие  и  встал  из-за
стола.
   Здесь  не  слышно  собственных  мыслей.  Он   мрачно   покачал   головой,
проталкиваясь к выходу. Его мощная фигура помогла ему продвигаться быстро, и
вскоре он оказался в главном вестибюле. Ну вот, я разболтался здесь и ни  на
шаг не продвинулся в поисках бедняжки Мириамели, подумал он горестно.  Да  и
как мне ее найти? Просто спросить кого-нибудь, не здесь  ли  пропавшая  дочь
короля Элиаса? Да еще сказать, что она путешествует в обличье юноши? Это еще
почище будет. Может, просто поспрашивать, не прибыл  ли  сюда  за  последнее
время какой-нибудь юный монашек?
   Он горестно фыркнул, наблюдая поток одетых в  рясы  людей,  текущий  мимо
него.
   Элисия, Матерь Божия, как я хотел бы, чтобы Эолер был здесь со мной! Этот
чертов эрнистириец любит подобные дела. Он  бы  ее  тут  же  ловко  выследил
своими хитрыми путями. Я-то что здесь делаю?
   Проходящие мимо монахи обтекали мощную фигуру монаха-северянина,  который
явно впал в какой-то  религиозный  транс.  Но  вдруг,  неожиданно  для  себя
самого, он рассмеялся своей безнадежной глупости. Изгримнур ревел  и  стонал
от хохота, пока по его щекам, розовым от неумелого бритья, не потекли слезы.
***

   Грозовая погода окутала болота одеялом, влажным и давяще  жарким.  Тиамак
чувствовал этот штормовой позыв: от его колючего дыхания зашевелились волосы
на руках. Чего бы он только ни дал, чтобы  гроза,  наконец,  разразилась,  и
выпал прохладный дождь! Мысли о каплях дождя, падающих на лицо  и  сгибающих
мангровые деревья в роще, казались волшебным сном.
   Тиамак со  вздохом  вытащил  из  воды  свой  шест,  положил  его  поперек
плоскодонки и потянулся, пытаясь расслабить мышцы спины. Он толкал лодку уже
три дня и пережил две почти, бессонных ночи, полных тревоги: что ему делать?
Если поехать в Кванитупул и остаться там, будет  ли  это  предательством  по
отношению к соплеменникам? Смогут ли они когда-нибудь  понять  его  долг  по
отношению к сухоземцам, по крайней мере, по отношению к некоторым из них?
   Конечно, им этого не понять. Тиамак нахмурился  и  наклонился  к  кожаной
фляге с водой: он  сделал  большой  глоток,  но  прежде  чем  проглотить,  с
наслаждением задержал воду во рту. Его всегда считали странным. Если  он  не
поедет в Наббан просить за свой народ герцога Бенигариса, он окажется просто
странным предателем. И с ним будет  покончено,  по  крайней  мере  в  глазах
старейшин.
   Он снял платок с головы и макнул  его  в  воду  за  бортом,  затем  снова
положил на голову. Благословенно прохладная вода закапала  на  лицо  и  шею.
Яркие длиннохвостые птицы усаживались на ветки над головой  и  на  мгновение
прекращали щебет, когда отдаленный грохот прокатывался над  болотом.  Сердце
Тиамака забилось сильнее.
   О Ты, Всегда Ступающий по Пескам! Пусть быстрее придет гроза!
   Его лодка замедлила ход, когда он перестал работать шестом. Теперь  корму
начало постепенно выносить на середину течения,  разворачивая  его  лицом  к
берегу, вернее к тому, что было бы берегом, если бы  эта  река  текла  между
берегов. Здесь, во  Вранне,  это  означало  лишь  купы  мангров,  чьи  корни
задерживали немного песка, которого едва хватало  для  роста  и  процветания
деревьев. Тиамак смиренно вздохнул и снова опустил  шест  в  воду,  выпрямил
лодку и протолкнул ее через плотные  заросли  лилий,  которые  хватались  за
днище, подобно пальцам утопающих. До Кванитупула плыть еще несколько дней, и
то, если буря, которую он призывал, не повлечет  за  собой  больших  ветров,
способных вырвать  деревья  с  корнями  и  превратить  эту  часть  Вранна  в
непроходимую ловушку из корней, стволов и сломанных веток.
   О Ты, Всегда Ступающий по Пескам, пусть гроза будет освежающей,  поправил
он свою молитву, но не сильной!
   На сердце у него было невыносимо тяжело.  Как  выбрать  между  этих  двух
ужасных возможностей? Он может добраться до Кванитупула, прежде  чем  решит,
остаться ли там в соответствии с  указанием  Моргенса,  или  отправляться  в
Наббан, как того требуют Старый Могахиб и другие.  Он  постарался  утешиться
этой мыслью, но в то же  время  усомнился,  не  подобно  ли  это  тому,  как
позволяют загаситься ране вместо того, чтобы, сжав зубы, вычистить ее и дать
ей зажить?
   Тиамак подумал о своей матери, которая провела всю жизнь на коленях перед
очагом, размалывая зерно, работая с предрассветного часа  до  того  времени,
когда ночью наступала пора вползать в гамак. Он не питал особого уважения  к
старейшинам поселка, но  им  вдруг  овладел  страх,  что  дух  матери  может
наблюдать за ним. Она никогда бы не поняла,  как  ее  сын  может  пренебречь
своим народом ради чужеземцев. Она бы хотела, чтобы он отправился в  Наббан.
"Сначала послужи своему  собственному  народу,  потом  выполни  дело  личной
чести", - вот что сказала бы его мать.
   Мысли о ней все прояснили. Он  прежде  всего  вранн:  ничто  не  в  силах
изменить этого. Он должен ехать в Наббан. Моргенс, этот добрый старик, понял
бы его  мотивы.  Потом,  выполнив  обязательства  перед  своим  народом,  он
вернется в Кванитупул, как его просят сухопутные друзья.
   Это решение сняло часть груза с  его  души.  Он  решил,  что  может  даже
остановиться и попробовать поймать какую-нибудь дичь на обед. Он нагнулся  и
подергал леску, которая тянулась за лодкой. Она показалась легкой:  притянув
ее поближе, он обнаружил, что наживка опять съедена, но пообедавший  за  его
счет не подумал  задержаться,  чтобы  выразить  благодарность.  Хоть  крючок
оставил, и то хорошо.  Металлические  крючки  были  чрезвычайно  дороги:  он
заплатил за этот целым  днем  работы  в  качестве  переводчика  на  рынке  в
Кванитупуле. В следующем месяце он обнаружил там же  на  рынке  пергамент  с
именем Ниссеса и снова расплатился заработком за  целый  день.  Две  дорогие
покупки. Рыболовный крючок оказался действительно намного  меньше,  чем  те,
которые ему удавалось вырезать из кости и которые обычно ломались при первом
же усилии. Пергамент Ниссеса -  он  похлопал  по  непромокаемому  пакету,  -
бесценное сокровище, если он не ошибается насчет его происхождения. Неплохой
результат двухдневной работы на рынке.
   Тиамак втянул леску,  аккуратно  смотав,  и  направил  лодку  к  зарослям
мангров. Он осторожно  орудовал  шестом,  подождав,  когда  мангровые  корни
уступят место короткой полоске топкой грязи, заросшей качающимся тростником.
Подведя лодку как можно ближе к краю стремнины, он вытащил из-за пояса  нож,
вонзил его в мокрую почву  и  вытащил  на  поверхность  подходящую  наживку.
Наживив крючок, он снова забросил  его  в  воду,  чтобы  леска  тянулась  за
лодочной кормой. Когда  он  снова  попал  в  середину  потока,  в  отдалении
прогремел гром. Он показался более далеким, чем  предыдущий  раскат.  Тиамак
грустно качнул головой. Гроза явно не спешила.
   Уже к вечеру он выплыл из нависающей над водой гущи мангровых зарослей  и
снова оказался на ярком солнце. Здесь стремнина была  шире  и  глубже.  Море
тростника тянулось до самого горизонта, совершенно  неподвижное  в  гнетущей
духоте. Небо было серым от грозовых туч, но солнце ярко светило из-за них, и
на сердце у Тиамака  стало  легче.  Взлетел  ибис,  медленно  хлопая  белыми
крыльями, уселся на тростинку невдалеке. К югу, через мили  топей  и  болот,
можно было различить темную полоску Наскадских гор. К западу,  невидимое  за
бесконечными зарослями тростинка и мангров, лежало море.

***

   Тиамак рассеянно работал шестом, на время увлеченный мыслью об изменении,
которое он должен будет внести в свою  важную  научную  работу  -  пересмотр
труда под названием "Совранские лекарства  целителей  Вранна".  Он  внезапно
понял, что сама форма камыша  может  иметь  отношение  к  его  использованию
луговыми тритингами для приготовления любовного напит - ка, и уже  обдумывал
сноску, в которой предполагал деликатно предложить наличие этой взаимосвязи,
когда вдруг ощутил за спиной какую-то вибрацию.  Он  удивленно  обернулся  и
увидел, что леска натянута, как струна лютни.
   Сначала  ему  показалось,  что  она  зацепилась  за  корягу,  потому  что
напряжение передалось даже корме лодки, но наклонившись, он различил  что-то
серебристо-серое, всплывшее на миг на  поверхность  и  снова  нырнувшее  под
воду. Рыба! Длиной с его руку от кисти до плеча!  Он  испустил  восторженный
вопль  и  стал  тянуть  леску.  Ему  показалось,  что  это  серебряное  чудо
выпрыгнуло из воды. На долю секунды один бледный блестящий плавник  сверкнул
над водой, но затем исчез  под  лодкой,  крепко  натянув  леску.  Рыба  была
сильная. Ему вдруг представилось, что леска лопается и его двухдневный  обед
уплывает, и Тиамак похолодел от ужаса. Он слегка  отпустил  леску.  Он  даст
рыбе израсходовать силы, а потом не торопясь подтянет ее.  Тем  временем  он
станет присматривать сухое местечко для костра. Рыбу можно будет завернуть в
листья, и, конечно, где-нибудь поблизости растет подходящая  приправа...  Он
мысленно  даже  вкусил  заманчивого  блюда.  Жара,   медлящая   гроза,   его
предательство по отношению к Моргенсу (как  он  все  еще  рассматривал  свое
решение) - все отошло на задний план перед манящей перспективой вкусной еды.
Он снова потрогал леску, радуясь ее постоянному сильному натяжению. Ведь  он
уже несколько недель не пробовал свежей рыбы.
   Его сладостные мечты прервал всплеск. Он поднял голову и увидел  рябь  на
поверхности воды вдоль береговой линии, на расстоянии двух брошенных камней.
Он также уловил нечто другое: над поверхностью  вздымались  какие-то  бугры,
подобные крошечным островам. Они плавно двигались в направлении его лодки.
   Крокодил! Сердце Тиамака дрогнуло. Под угрозой прекрасный обед! Он сильно
потянул за леску, но рыба была все еще под днищем и яростно  сопротивлялась.
Леска обжигала ему руки,  когда  он  безуспешно  пытался  вытащить  рыбу  на
поверхность. Крокодил казался просто темным пятном  под  самой  поверхностью
воды. Мощный хвост рябил тихую воду, зубчатая спина на миг всплыла и тут  же
погрузилась, нырнув за его, Тиимака, добычей!
   Времени на размышление не было, совсем не было. Его обед, его  рыболовный
крючок,  его  леска  -  все  будет  потеряно,  если  он  промедлит.   Тиамак
почувствовал, как слепая ярость зародилась в его пустом  желудке,  в  висках
застучало. Его мать, будь она жива, вряд ли узнала бы в этот  момент  своего
застенчивого неуклюжего сына. Если бы она увидела, что он сотворил вслед  за
этим, она проковыляла бы в храм Той,  Что  Произвела  Человеческое  Дитя,  и
упала бы там в обморок.
   Тиамак обмотал веревку, привязанную к рукоятке ножа,  вокруг  запястья  и
бросился в воду с кормы. Бессвязно бормоча, он едва успел набрать воздуха  и
закрыть рот, когда зеленая мутная вода сомкнулась над его головой.
   Загребая руками, чтобы удержаться на месте, он  открыл  глаза.  Солнечные
лучи проникали сквозь воду, проходя через взмученный ил, как сквозь  облака.
Он бросил взгляд вверх на четырехугольник днища и увидел там сверкающее тело
рыбы.  Несмотря  на  дикую  панику  и  бешеные  удары  сердца,  он   испытал
определенную гордость при виде ее размеров. Даже его отец Титумак должен был
бы признать, что добыча прекрасна!
   Пока он плыл вперед, серебристое тело сделало рывок  вдоль  дна  лодки  и
исчезло из виду за дальним бортом, поднявшись выше. Леска у деревянного киля
сильно натянулась. Вранн попытался ухватить ее, но она так плотно  прижалась
к лодке, что ему было не просунуть пальцы. Он  слегка  кашлянул  от  страха,
послав наверх пузырьки воздуха.  Быстрее,  быстрее!  Он  должен  торопиться.
Крокодил в любой миг может оказаться здесь!
   Удары сердца отдавались у него в ушах  барабанным  боем.  Соскальзывающие
пальцы никак не могли ухватить леску. Рыба оставалась вне поля зрения и  вне
досягаемости, как будто твердо решив заставить его разделить  ее  страдания.
От паники Тиамак стал неуклюжим. Наконец он сдался и  оттолкнулся  от  днища
лодки, брыкаясь, чтобы вынырнуть. Рыбина пропала. Нужно спасаться самому.
   Слишком поздно! Темная тень проскользнула мимо и изогнулась, то попадая в
тень лодки, то выходя из нее. Крокодил не  был  самым  большим  из  виденных
Тиамаком, не он несомненно был самым  большим,  под  которым  он  когда-либо
оказывался. Его белое пузо  проплыло  над  ним,  а  хвост  показался  просто
сужающейся полосой, движение которой ощущалось через воду.
   Воздух давил на легкие, стремясь вырваться наружу и наполнить мутную воду
пузырьками. Он бил ногами и поворачивался. Глаза были  готовы  выскочить  из
орбит, они узрели  тело  крокодила,  подобное  затупленной  стреле,  которая
направлялась к нему. Челюсти разомкнулись. Было  видно  красноватое  небо  и
несметное количество зубов. Тиамак извернулся, занеся руку, и  проследил  за
ужасающе медленным движением ножа,  вспарывающего  водяную  стену.  Рептилия
толкнула  его  в  ребра,  сдирая  кожу  своим  шершавым  боком,   когда   он
уворачивался от чудовища.  Его  нож  слегка  вонзился  в  бок,  проскреб  по
бронированной коже, прежде чем отскочить. Черно-коричневое облако потянулось
за крокодилом, когда он проплыл вперед, чтобы снова обогнуть лодку.
   Легкие Тиамака, казалось, стали слишком велики для его груди, и давили на
ребра так, что перед глазами поплыли черные круги. Отчего от такой дурак? Он
совершенно не хотел такой смерти: утонуть и быть съеденным!
   Пытаясь выбраться на поверхность, он вдруг ощутил,  как  что-то  стиснуло
его ногу, в следующий миг его потащило вниз. Нож выпал, а руки  и  свободная
нога бешено взбивали воду, в то время как его тащило вниз, в темноту на  дне
реки. Лица старейшин племени, Могахиба, Роахога и  других,  замаячили  перед
его  слабеющим  зрением,  выражение  их  было  исполнено  отвращения  к  его
идиотскому поступку.
   На его запястье все еще была петля от веревки с ножом. Пока его тянуло  в
темную глубину, он отчаянно пытался нащупать  рукоятку.  Наконец,  его  рука
обвилась вокруг нее, и собрав все силы, он наклонился в сторону этой тянущей
его на дно силы, нащупал твердые жесткие челюсти, сжимающие его ногу. Прижав
одну руку к голове чудовища так плотно, что ощутил под пальцами кривые зубы,
он прислонил лезвие к кожаному веку и нажал на него. Голова дернулась у него
под  рукой,  крокодил  в  конвульсиях  сжал  челюсти  сильнее,  отчего  залп
обжигающей боли взвился по его ноге до самого сердца. Еще гроздь драгоценных
пузырьков вырвалась изо рта Тиамака. Он воткнул лезвие изо  всех  сил,  а  в
голове его роились  черные  пятна  лиц  и  бессмысленные  слова.  Он  вращал
рукоятку ножа в полуагонии; и крокодил  разжал  челюсти.  Отчаянным  усилием
Тиамак оттянул верхнюю челюсть, как  раз  настолько,  чтобы  вытянуть  ногу,
прежде  чем  они  снова  сомкнутся.  Вода  смешалась  с  кровью.  Тиамак  не
чувствовал ничего ниже колена и выше него тоже: лишь обжигающую боль готовых
лопнуть легких. Где-то под ним, не дне реки, извивался крокодил,  все  сужая
круги. Тиамак пытался подтянуться к  солнцу,  которое  еще  осталось  в  его
памяти, хотя и чувствовал, как гаснет в нем искра жизни.
   Он преодолел несколько слоев темноты и прорвался к свету. Дневное светило
было на месте, камыш недвижим. Он  вдохнул  горячий  воздух  болот,  который
стоил сейчас целой жизни, распахнул ему все свое тело, потом чуть  снова  не
погрузился с головой, когда воздух ворвался в легкие, как  река,  прорвавшая
плотину и заливающая  обожженную  солнцем  долину.  Свет  переливался  всеми
цветами радуги перед его глазами, пока он  не  понял,  что  постиг  какой-то
величайший  секрет.  Через  миг,  увидев,  как  его  лодка  покачивается  на
взбаламученной воде невдалеке, он утратил это чувство открытия.  Он  ощутил,
как снова в нем поднимается одуряющая чернота: вдоль позвоночника,  прямо  в
череп. Он стал пробиваться к лодке, тело его на удивление не  ощущало  боли,
как будто по реке плыла одна голова. Он добрался до борта и приник  к  нему,
собираясь с силами и глубоко  дыша.  Одним  усилием  воли  он  подтянулся  и
перебросил себя в спасительную лодку, поцарапав щеку о  борт  и  отнесясь  к
этому с полным безразличием. Темнота настигла его, наконец. Он поддался  ей,
не сопротивляясь более.
   Он проснулся, когда небо было кроваво-красным. Горячий  ветер  несся  над
болотами. В голове его тоже было ощущение палящего неба, потому что весь  он
горел, как раскаленный горшок,  вынутый  прямо  из  печи.  Негнущимися,  как
деревяшки, пальцами он нащупал свои запасные штаны на  дне  лодки  и  крепко
обмотал их вокруг красных остатков голени, стараясь не думать о кровоточащих
бороздах, бегущих от колена к пятке. Пытаясь не впасть  в  забытье,  которое
снова настигало его, он рассеянно подумал о том,  сможет  ли  снова  ходить,
потом подтянулся к краю лодки и потянул за леску, все еще свисавшую с  борта
и уходившую в зеленую глубь. Собрав остатки сил, он сумел  втащить  в  лодку
серебряную рыбу, бросив ее, извивающуюся, на дно рядом с  собой.  Глаза  ее,
как и рот, были открыты, как будто она хотела задать смерти какой-то вопрос.
   Он перекатился на спину, устремив  взгляд  на  фиолетовое  небо.  Оттуда,
сверху, послышался раскатистый гром. Внезапно капли дождя заплясали  по  его
горячей коже. Тиамак улыбнулся и снова впал в забытье.

***

   Изгримнур поднялся со скамьи, направился к камину и встал спиной к  огню.
Ему хотелось напитаться теплом, прежде чем он вернется в эту чертову  келью,
в которой так мерзнет зад.
   Он прислушивался к приглушенному звуку  беседы,  который  заполнял  общий
зал, дивясь разнообразию  языков  и  наречий.  Санкеллан  Эйдонитис  как  бы
представлял собой мир в миниатюре  даже  в  большей  степени,  чем  Хейхолт.
Однако каким бы разноязыким ни был  этот  говор,  Изгримнур  ни  на  шаг  не
приблизился к разрешению своей проблемы.
   Герцог с утра до вечера бродил  по  бесконечным  залам,  приглядываясь  к
окружающим, пытаясь обнаружить пару монахов  или  хоть  что-нибудь,  что  бы
вывело его на них.