Юдит,  грустное
удивление доктора Моргенса и отвратительное ощущение обманутого доверия. Все
его рыжие волосы встали дыбом, как щетина кабана.
   - Вор! - закричал он внезапно и прыгнул; но Кадрах видел, что дело к тому
и идет: маленький монах сорвался со скамьи с бросился назад, к двери.
   - Подожди, мальчик, ты совершаешь ошибку, - кричал Кадрах, но если  он  и
вправду так думал, то, видно, сильно сомневался, что сможет убедить  в  этом
Саймона. Не останавливаясь ни на секунду, он схватил свою палку  и  выскочил
за дверь. Саймон кинулся за ним, но едва он миновал дверной проем,  как  две
железные руки с медвежьей силой обхватили его за  талию.  Через  секунду  он
болтался в воздухе и тщетно пытался вздохнуть.
   - Ну, и что же это ты делаешь? - прорычал Фреавару ему в ухо.
   Повернувшись, он швырнул Саймона назад, в освещенный  огнем  зал.  Саймон
приземлился на мокрый пол, и некоторое время лежал, пытаясь отдышаться.
   - Этот монах,.. - простонал он наконец. - Он украл мой кошелек. Не  дайте
ему уйти! Фреавару высунул голову за дверь.
   - Что ж, если это правда, он давно сбежал, этот тип, но  откуда  я  знаю,
что все это не часть одного плана, хей? Откуда я  знаю,  что  вы  вдвоем  не
разыгрываете фокуса монах-и-котенок в каждом трактире? Отсюда и до Утаньята?
- Пара запоздалых пьяниц остановилась у него за спиной. - Вставай,  мальчик,
- сказал он, хватая Саймона за руку, и грубым рывком поднимая его с пола.  -
Я намерен узнать, не осведомлены ли Деорхельм или Годстен о вашей парочке.
   Он вытащил Саймона за дверь и повел его за  угол,  крепко  держа.  Лунный
свет выхватил соломенную крышу конюшни и первые деревья подступающего леса.
   - Я не знаю, почему ты просто не  попросил  работы,  ты,  осел,  -  рычал
Фреавару, толкая перед собой спотыкающегося юношу. - Мой Хеанфас только  что
уволился, так мне бы пригодился молодой рослый парень, вроде тебя.
   Рядом с конюшней стоял маленький домик,  соединенный  с  главным  зданием
трактира. Фреавару стукнул кулаком в дверь.
   - Деорхельм! - крикнул он. - Ты не спишь? Выйди, погляди на этого парня и
скажи, видел ли ты его раньше. Внутри раздались шаги.
   - Клянусь проклятым древом, это Фреавару! - проворчал голос. - Мы  должны
быть на дороге с петухами! - Дверь распахнулась.  Комнату  за  ней  освещали
несколько свечей. - Твое счастье, что мы дулись в кости и еще  не  легли,  -
сказал человек, открывший дверь. - В чем дело?
   Глаза Саймона широко раскрылись, сердце бешено заколотилось. Этот человек
и другой,  который  чистил  меч,  лежа  на  кровати,  носили  зеленую  форму
эркингардов короля Элиаса!
   - Этот юный негодяй и вор, будь он... - только и успел сказать  Фреавару,
когда Саймон повернулся и боднул трактирщика головой в живот. Бородач рухнул
с изумленным стоном. Саймон перепрыгнул через его вытянутые ноги и  бросился
к лесу. Через несколько прыжков он исчез. Солдаты глядели ему вслед в  немом
изумлении. На  земле,  перед  освещенной  свечами  дверью  лежал  трактирщик
Фреавару, катался, лягался и сыпал проклятьями.

Глава 2

БЕЛАЯ СТРЕЛА

   Это нечестно! - рыдал Саймон наверное в сотый раз, колотя мокрую землю.
   Листья прилипли к его покрасневшим кулакам, не  становилось  ни  капельки
теплее.
   - Нечестно! - бормотал он, снова сворачиваясь в клубок. Прошел целый  час
с тех пор, как взошло солнце, но тонкие лучи еще не принесли  тепла.  Саймон
дрожал и плакал.
   Это действительно не было честно, - совсем не было. Что он такого сделал,
что должен теперь лежать, мокрым, несчастным и бездомным в Альдхорте,  когда
все прочие спят в теплых постелях или встают,  чтобы  надеть  сухую  одежду,
съесть хлеба и выпить теплого молока? Почему его  должны  преследовать,  как
будто он какое-то мерзкое животное? Он  пытался  сделать  что-то  хорошее  -
помочь своему другу и принцу, а это превратило его в  умирающего  от  голода
изгнанника.
   Но Моргенсу было куда хуже, верно? презрительно заметила другая часть его
сознания. Бедный доктор, я думаю, с радостью поменялся бы с тобой местами.
   Впрочем даже и это было не совсем верно: доктор, по крайней мере, понимал
бы, что происходит, мог бы предвидеть, что может произойти. Сам же  он  был,
недовольно подумал Саймон, так же умен и предусмотрителен, как мышь, которая
выходит поиграть в салочки с кошкой.
   За что Бог так меня ненавидит? думал Саймон, сопя. Как мог Узирис  Эйдон,
который, как говорил священник, смотрит за всеми, как мог  он  оставить  его
страдать и умирать здесь, одинокого  и  бесприютного?  Он  снова  разразился
рыданиями.
   Немного позже он лежал, протирая глаза, и размышлял, сколько  времени  он
пролежал здесь так, глядя в пустоту. Он заставил себя встать и  пошел  прочь
от дерева, давшего ему ночлег, разминая онемевшие руки  и  ноги.  Он  угрюмо
прошествовал к ручью и напился. При каждом  шаге  он  испытывал  беспощадную
ноющую боль в коленях, спине и шее.
   Пусть все горят синим пламенем! И будь проклят этот  чертов  лес.  И  Бог
тоже, раз он такой!
   Набрав горсть холодной воды, он поднял глаза к небу,  но  его  молчаливое
богохульство осталось безнаказанным.
   Напившись, он прошел немного вверх по ручью  и  добрался  до  места,  где
ручей превращался в маленький пруд. Он заглянул в воду, увидел свое рябое от
слез отражение и почувствовал, как что-то у пояса мешает ему  нагнуться,  не
опираясь на руки.
   Манускрипт доктора!
   Он достал из-за пояса тугой сверток. Саймон носил его уже так долго,  что
манускрипт принял форму его живота, подобно рыцарским  доспехам;  теперь  он
казался парусом, надутым ветром. Верхняя страница  была  измята  и  заляпана
глиной, но Саймон легко узнал мелкий запутанный  почерк  доктора.  Он  носил
доспехи из слов Моргенса! Внезапно  острая  боль,  как  от  долгого  голода,
пронзила его. Юноша отложил пергамент в сторону и снова посмотрел на пруд.
   Он не сразу различил свое отражение на воде,  покрытой  рябью  и  пятнами
тени. Собственно, это был только силуэт, темная фигура с легким  намеком  на
черты лица, ярко освещены были лишь  висок  и  щека.  Вертя  головой,  чтобы
поймать солнечный луч, он искоса глянул в воду и увидел отражение загнанного
животного - ухо настороженно  приподнято,  как  бы  прислушиваясь  к  звукам
погони, спутанные клочковатые заросли вместо волос, изогнутая шея изобличает
только звериный ужас. Он быстро встал и пошел прочь по берегу ручья.
   Я совершенно один. Никому я больше не  нужен.  Хотя  и  раньше-то...  Ему
казалось, что сердце вот-вот разобьется у него в груди.
   Спустя несколько минут он нашел подходящий солнечный уголок и остановился
там, чтобы осушить слезы  и  подумать.  Прислушиваясь  к  веселому  птичьему
гомону, разносившемуся под кронами деревьев, он ясно понял, что придется ему
найти одежду потеплее, если он собирается и  дальше  ночевать  под  открытым
небом, а уж это-то наверняка так и будет, пока он  не  отойдет  подальше  от
Хейхолта. Кроме того, пора бы уже решить, куда идти.
   Он рассеянно листал бумаги Моргенса, густо заполненные словами. Слова...
   Как это можно сразу думать о стольких словах, не говоря уж о  том,  чтобы
записывать их? Его собственным мозгам больно было даже  представить  это.  И
что в них толку, подумал он, и губы  его  задрожали  от  горечи,  когда  так
голодно и холодно... или когда Прейратс стоит  у  дверей?  Он  разделил  две
страницы и неожиданно почувствовал, что незаслуженно  обидел  друга,  потому
что нижняя немного порвалась. Он смотрел на них некоторое время,  с  помощью
пальца следуя за затейливыми завитушками знакомого  почерка,  потом  прикрыл
глаза рукой. Солнце мешало читать.
   "...но как это ни странно, те, кто писал эти песни и сказы,  развлекавшие
блистательный двор Джона, в попытках  изобразить  его  величественнее  самой
жизни, сделали его мельче, чем он был на самом деле".
   Прочитав это в первый раз, с трудом разбирая слово за словом, он не  смог
уловить никакого смысла, но потом, еще  раз  медленно  вчитавшись  в  частые
строки, Саймон почти услышал интонации Моргенса.  Он  по-прежнему  мало  что
понимал, но почти забыл сейчас о своем ужасающем положении. Он слышал  голос
друга.
   "Рассмотрим для примера, читал он дальше, прибытие Джона  в  Эркинланд  с
острова Варинстен. Авторы упомянутых выше баллад утверждают, что Бог призвал
его убить дракона Шуракаи, что он ступил на берег у Гренсфода со  Сверкающим
Гвоздем в руке, сосредоточив все помыслы на этой великой миссии.
   Не смея отрицать возможность того, что Всеблагой Господь мог призвать его
освободить  страну  от  гнета  устрашающего  зверя,  позволю  себе  отметить
известную непоследовательность. Остается неясным, в таком  случае,  как  Бог
допустил вышеупомянутого дракона опустошать эти земли в течение многих  лет,
прежде чем  поднять  десницу  возмездия.  Таким  образом,  мы  встаем  перед
необходимостью привести свидетельства тех, кто знал Джона в те дни и помнит,
что он покинул Варинстен безоружным сыном фермера и достиг наших  берегов  в
том же состоянии, так что у него не зародилось даже мысли о  Красном  Черве,
покуда для него не настали лучшие времена в Эркинланде.
   Каким утешением было снова услышать голос Моргенса! Но этого  пассажа  он
не понял. То ли Моргенс хотел сказать, что Престер Джон не  убивал  Красного
дракона, то ли, что он просто не был избран Богом на этот подвиг? Но если он
не был избран Господом Узирисом, как же ему удалось уничтожить чудовище?  Да
и все в Эркинланде тоже говорили, что он король - помазанник Божий...
   Пока он размышлял, поднялся ветер, и руки юноши покрылись мурашками.
   Да проклянет его Эйдон,  я  должен  найти  плащ  или  что-нибудь  теплое,
подумал он. И решить, куда я иду, а не сидеть здесь  без  толку  над  старой
рукописью, точно полоумный.
   Теперь стало  ясно,  что  его  прежний  план  -  стать  вертельщиком  или
уборщиком в какой-нибудь сельской гостинице, укрывшись под  жалким  покровом
анонимности, - был глупейшей затеей. Дело ведь не в том, узнали  ли  его  те
два стражника, от которых он сбежал, - не они, так кто-нибудь другой. Он был
в этом уверен. Он не сомневался,  что  солдаты  Элиаса  уже  рыщут  по  всей
округе, разыскивая его; он был не просто беглый слуга, он был  преступником,
ужасным преступником. Несколько человек  уже  заплатили  жизнью  за  бегство
Джошуа, и не могло быть пощады Саймону, если бы он попался  в  руки  стражей
короля.
   Как ему скрыться? Куда пойти? Он почувствовал растущую панику и попытался
подавить ее. Моргенс перед смертью хотел, чтобы он последовал  за  Джошуа  в
Наглимунд. Пожалуй, это единственно верный путь. Если бегство принца  прошло
благополучно, он, конечно, будет  рад  принять  Саймона.  Если  нет,  тогда,
возможно, вассалы Джошуа предоставят ему убежище в обмен на известия о своем
господине. И все-таки путь  до  Наглимунда  был  невероятно  длинен.  Саймон
представлял себе маршрут и расстояние только из слышанных им разговоров,  но
никто не называл этот путь коротким. Если  дальше  следовать  Старой  Лесной
дороге, рано или поздно она пересечется с Вальдхельмской дорогой, идущей  на
север вдоль подножия холмов, от которых она и получила свое название.  Когда
он доберется до Вальдхельмской дороги,  то,  наконец,  пойдет  в  правильном
направлении.
   Он скатал бумаги в трубку и обернул  их  полоской  ткани,  оторванной  от
подола рубахи. Оказалось,  что  он  не  уложил  одну  страницу,  лежавшую  в
стороне, это была та, которую размыл его пот. Среди пятен расплывшихся  букв
сохранилась только одна фраза; слова бросились ему в глаза.
   "...если он и был отмечен Богом, это более  всего  сказывалось  в  умении
найти подходящий момент для штурма и  отступления,  в  искусстве  определять
единственное место, в  котором  необходимо  было  быть  в  нужное  время,  и
вследствие этого преуспеть".
   Это  не  было  похоже  на  пророчество  или  предсказание,   но   немного
приободрило его и утвердило в принятом решении. Итак, на север - на север, в
Наглимунд.
   Бесконечный, тоскливый и болезненный путь этого дня вдоль  Старой  Лесной
дороги был отчасти скрашен счастливым  событием.  Продираясь  сквозь  кусты,
окружающие  случайный  домик,  который  сгорбился  у   дороги,   он   увидел
просвечивающее между ветками бесценное сокровище - чье-то белье, висящее без
присмотра. Пробираясь к дереву, завешанному мокрой  одеждой,  он  не  сводил
глаз с убогой, крытой куманикой хижины, стоящей всего  в  нескольких  шагах.
Сердце его учащенно билось, когда он стянул с ветки шерстяной плащ.  Он  был
таким тяжелым от влаги, что Саймон чуть не упал, когда плащ скользнул ему  в
руки. Никто не пошевелился в домике, собственно  говоря,  вообще  никого  не
было видно. Почему-то это делало кражу  еще  более  мерзкой.  Карабкаясь  со
своей ношей в чащу кустов, он  вновь  видел  перед  глазами  обломок  грубой
деревянной доски, стучащий по окоченевшей груди.
   Саймон очень быстро  понял,  что  жизнь  человека  вне  закона  ничем  не
напоминала истории о разбойнике Джеке Мундвуде, которые рассказывал ему Шем.
   Раньше он представлял себе Альдхорт  бесконечным  великолепным  залом,  с
полом из мягкого гладкого дерна и колоннами стройных  стволов,  уходящими  к
потолку зеленых крон, и  голубого  неба,  а  по  этому  залу  разъезжали  на
гарцующих боевых конях смелые  рыцари,  вроде  Таллистро  Пирдруинского  или
великого Камариса, и спасали заколдованных дивных леди  от  преследующих  их
напастей. Брошенный в жестокую действительность, Саймон узнал,  что  деревья
на лесной опушке так тесно прижаты друг к другу, что ветви их переплетаются,
как змеи. Подлесок тоже  был  не  лучше  -  бесконечное  бугристое  поле  из
куманики и упавших стволов, которые  трудно  было  разглядеть  подо  мхом  и
опавшими листьями.
   В эти первые дни, когда он случайно оказывался на открытом  месте  и  мог
некоторое время идти  почти  беспрепятственно,  звук  собственных  шагов  по
мягкой рыхлой земле заставлял его чувствовать себя выставленным напоказ.  Он
ловил себя на том, что спешит перейти солнечные долины и  как  можно  скорее
углубиться в заросли подлеска. То, что нервы так сдали, рассердило его, и он
стал заставлять себя пересекать открытые места медленно. Иногда он  распевал
храбрые песни, прислушиваясь к  заглушенному  эху,  как  будто  его  слабый,
срывающийся голос был чем-то вроде пения птиц, но когда он  снова  входил  в
заросли куманики, он редко вспоминал свои песни.
   Несмотря на то, что он не мог отогнать от себя воспоминаний  о  Хейхолте,
они все-таки стали чуть более  далекими  и  отрывочными,  а  мысли  его  все
настойчивее заполнял туман гнева, горечи и отчаяния. Его дом и счастье  были
украдены. Жизнь в Хейхолте была прекрасна и легка:  люди  добры,  а  комнаты
удобны. Теперь наступило черное время, час  за  часом  он  продирался  через
предательский лес, утопая в слезах от жалости к  себе.  Он  чувствовал,  как
исчезает прежний Саймон. Все больше и больше его мысли занимали два предмета
- поесть и двигаться дальше.
   Вначале он долго размышлял, стоит ли  ему  открыто  идти  по  дороге  для
скорости, рискуя быть обнаруженным, или пытаться следовать ей под прикрытием
леса. Последнее казалось  предпочтительней,  но  он  быстро  обнаружил,  что
дорога и опушки леса далека расходились в некоторых местах, и в густой  чаще
Альдхорта пугающе трудно было найти  дорогу.  Кроме  того,  он  обнаружил  в
полном замешательстве, что не имеет ни малейшего представления  о  том,  как
разжечь костер, ибо он  никогда  не  задумывался  об  этом,  слушая  смешные
истории Шема и Джеке Мундвуде и его товарищах, пирующих с  вином  и  жареной
олениной за своим лесным столом. Таким образом,  оставалось  только  одно  -
пробираться по дороге лунными ночами, днем спать, а в  оставшиеся  солнечные
часы идти лесом.
   У него не было факела, а значит не было огня для  приготовления  пищи,  и
это, в некотором роде, оказалось самым страшным ударом.  Иногда  он  находил
кладки пестрых яиц, отложенных матерью куропаткой в укрытия из сухой  травы.
Это была хоть какая-то пища, но трудно было высасывать  липкие  желтки,  без
того чтобы не подумать об ароматной теплой роскоши кухни Юдит и не  пожалеть
горько о тех днях, когда он так торопился увидеть Моргенса  или  попасть  на
Турнирное поле, что оставлял нетронутыми огромный кусок масла  и  намазанный
медом хлеб.
   Теперь мысль о хлебе с маслом стала вдруг самой прекрасной и недостижимой
мечтой.
   Не умея охотиться, не зная, какие из растений можно употреблять  в  пищу,
Саймон был обязан своим спасением кражам овощей  из  огородов.  Стараясь  не
попадаться на глаза собакам и местным жителям, он выбегал  из-под  прикрытия
леса и наскоро  осматривал  огорчительно  редкие  овощные  грядки,  а  потом
вытаскивал из земли морковки и луковицы или срывал  ранние  плоды  с  нижних
веток - но и эти скудные  лакомства  доставались  ему  крайне  редко.  Часто
голодные боли становились такими сильными, что он  сердито  кричал,  свирепо
лягая кустарник, преграждающий ему путь. Однажды  он  лягнул  так  сильно  и
крикнул так громко, что повалился лицом в траву и долго не  мог  встать.  Он
лежал, слушая, как замирает эхо от его криков, и думал, что скоро умрет.
   Нет, жизнь в лесу не была и на  десятую  долю  так  великолепна,  как  он
воображал в те далекие времена  в  Хейхолте,  когда  слушал  рассказы  Шема,
вдыхая терпкий запах сена и кожи. Могучий  Альдхорт  был  мрачным  и  скупым
хозяином, не желающим обеспечивать удобствами всяких  чужаков.  Укрываясь  в
колючем кустарнике, чтобы проспать там солнечные часы, дрожа во  время  пути
по темной ночной дороге, украдкой пробегая через садовые участки в  обвислом
плаще, который был для него чересчур велик, Саймон прекрасно понимал, что он
скорее заяц, чем жулик.
   Он ни на минуту  не  выпускал  из  рук  страницы  "Жизни  Джона"  доктора
Моргенса, вцепившись в них,  как  чиновник  в  свой  жезл  или  священник  в
благословенное древо, но с течением времени он стал все реже и  реже  читать
их.
   В самом конце дня, между его скудной трапезой - если  таковая  была  -  и
тем, как мир отворял двери пугающей тьме,  он  доставал  пергамент  и  читал
кусочек,  но  с  каждым  днем  становилось   все   труднее   уловить   смысл
прочитанного.  Одна  страница,  на   которой   имена   Джона   и   Эльстана,
короля-рыбака, встречались  постоянно,  привлекла  было  его  внимание,  но,
прочитав ее от начала до конца четыре раза, он понял, что в ней для него  не
больше смысла, чем в годовых кольцах на распиленном бревне. Когда подошел  к
концу его пятый  день  в  лесу,  он  мог  только,  тихо  плача,  поглаживать
разложенные  на  коленях  листы,  как  гладил  он  некогда  кухонную  кошку,
бессчетное количество лет назад, в теплой комнате, в которой пахло  луком  и
корицей.
   Спустя неделю и один день после  "Дракона  и  рыбака"  он  проходил  мимо
Систана, селения чуть больше  Флетта.  Двойные  глиняные  трубы  придорожной
закусочной дымились, дорога была пуста, солнце светило ярко.  Саймон  глядел
на это из рощицы серебристых берез на холме, и  неожиданное  воспоминание  о
последнем горячем ужине пронзило его страшной, почти физической  болью,  так
что он с трудом удержался на ногах. Этот давно потерянный вечер, несмотря на
свое завершение,  сейчас  казался  чем-то  вроде  языческого  рая  риммеров,
который как-то описывал Моргенс: вечная выпивка и забавные истории,  веселье
без конца.
   Он осторожно спустился с холма к тихому трактирчику, стараясь унять дрожь
в руках  и  обдумывая  дикие  планы  относительно  кражи  мясного  пирога  с
неохраняемого подоконника или взлома задней двери  и  ограбления  кухни.  Он
вышел из-за деревьев и только на половине пути понял, что он делает - только
раненое животное, потерявшее инстинкт самосохранения, может выйти из лесу  в
ясный полдень. Он вдруг почувствовал себя голым, нес