тех пор, как пал Асу'а. И мне никак не
удастся это изменить.
   - Это гораздо больше, чем просто недовольство. Ивовая Ветвь, и  тебе  это
известно, - Адиту  напряженно  смотрела  на  него,  но  лицо  ее  ничего  не
выражало.  Она  бросила  мимолетный  взгляд  на  Саймона.  На  какой-то  миг
смущение, казалось, окрасило ее щеки. - Странно говорить на этом языке.
   - Мы переживаем странные дни. Зайчик, и тебе-то это  хорошо  известно,  -
Джирики воздел руки к солнцу. - Ах, какой день! Нам нужно  идти,  всем  нам.
Как я уже сказал, бабочки в сборе. Я с легкостью говорю о Кевдарайо'аро,  но
на сердце у меня нелегко.
   Саймон уставился на него, совершенно сбитый с толку.
   - Сначала позволь мне сиять с себя это нелепое одеяние, - сказала  Адиту.
Она так быстро исчезла через какую-то дверь, что, казалось, просто растаяла.
   - Почему она назвала тебя Ивовой Веткой? - из всех бесчисленных  вопросов
это был единственный, который он смог четко сформулировать.
   - Почему я зову тебя Снежная Прядь? - Джирики пристально взглянул в  лицо
Саймону, а затем  улыбнулся  своей  чарующей  своеобразной  улыбкой.  -  Так
приятно видеть тебя в добром здравии, человеческое дитя.
   - Можем идти, - произнесла за его спиной Адиту. Она подошла так неслышно,
что Саймон охнул от удивления. Повернувшись, он снова охнул.  Адиту  сменила
свою толстую снежную одежду на платье, которое было лишь дымкой сверкающей и
почти прозрачной белой ткани, перехваченной лентой закатно-оранжевого цвета.
Ее стройные бедра и маленькая грудь четко обрисовывались под этим  невесомым
свободным одеянием. Саймон почувствовал, как к его лицу прихлынула кровь. Он
рос среди женской прислуги, но много лет назад они выставили  его  из  своей
спальни, отправив спать с другими кухонными  работниками.  Поэтому  подобная
полуобнаженность необычайно смутила его. Он понял, что неприлично глазеет  и
быстро отвернулся, густо покраснев. Одной  рукой  он  невольно  осенил  себя
знаком древа.
   Смех Адиту был похож на дождик.
   - Как хорошо все это сбросить! Там было так холодно, - там, где был  этот
отрок, Джирики! Холодно!
   - Ты права, Адиту, - мрачно произнес Джирики. - Нам так  легко  забыть  о
той зиме, что воцарилась вокруг, когда в  нашем  собственном  доме  все  еще
лето. Ну, пошли в Ясиру - туда, где среди собравшихся будут  неверящие,  что
зима вообще возможна.
   Он вывел  их  через  странный  вестибюль  и  повел  по  коридору  из  ив,
усыпанному солнечными бликами. Адиту шла за ним, а замыкал  шествие  Саймон,
все еще отчаянно красный и вынужденный наблюдать ее пружинистую походку.

***

   Увлекшись созерцанием Адиту в ее летнем наряде, Саймон какое-то время  ни
о чем другом не думал, но даже сестра Джирики с ее изысканным  изяществом  и
все великолепие Джао э-Тинукай не могли  заставить  его  забыться  навсегда.
Кое-что из услышанного начало беспокоить его: Кендарайо'аро явно был на него
рассержен, а перед этим Адиту говорила что-то о нарушении правил, Саймон это
ясно слышал. Что же происходит?
   - Куда мы идем, Джирики? - не выдержал он, наконец.
   - В Ясиру, - ситхи указал рукой вперед. - Вон туда, видишь?
   Саймон стал вглядываться, защищая рукой глаза от  яркого  солнца.  Вокруг
было столько помех, причем солнце  было  самой  главной  из  них.  Всего  за
несколько дней до этого он спрашивал  себя,  сможет  ли  когда-нибудь  снова
согреться. И почему он снова дозволяет тащить себя  куда-то,  когда  хочется
только одного: рухнул на землю, прямо в клевер, и заснуть?..
   Сначала Ясира показалась всего лишь грандиозной палаткой странной  формы,
центральный столб которой возносился вверх  на  пятьдесят  футов.  Она  была
обтянута тканями более яркими  и  сильнее  трепещущими,  чем  все  остальные
сооружения Джао э-Тинукай. Лишь  приблизившись  еще  на  несколько  десятков
шагов, Саймон смог рассмотреть, что центральным столбом был огромный  вяз  с
раскидистыми ветвями, чья верхушка возносилась высоко в небо,  гораздо  выше
самой Ясиры. Проделав еще около сотни шагов, он понял и причину, по  которой
такой переливчатой выглядела ткань.
   Бабочки!
   С самых широких ветвей дерева тянулись вниз тысячи нитей,  таких  тонких,
что они казались всего лишь  параллельными  лучами  света,  ниспадающими  на
землю вокруг всего дерева. Уцепившись за  эти  нитки  сверху  донизу  лениво
помахивая сверкающими крылышками,  сгрудившись  так  тесно,  что  их  крылья
находили друг на друга  подобно  черепице  на  какой-то  невероятной  крыше,
расположились...  миллионы,  миллионы  бабочек.  Они  были  всех  цветов   и
оттенков, которые только можно вообразить: оранжевые и цвета красного  вина,
темно-красные, как бычья кровь, и мавдариново-золотистые, лазурно-голубые  и
желтые, как одуванчики, бархатно-черные, как ночное  небо.  Тихий  шепот  их
крыльев раздавался повсюду, как будто то был голое  самого  теплого  летнего
воздуха. Они двигались еле-еле, почти погруженные в  сон,  но  они  не  были
связаны  никакими  иными  путами,  насколько  мог  видеть  Саймон.   Подобно
бесчисленным  бликам  подвижного  трепещущего  сияния,  бабочки   превращали
солнечный свет в ни с чем не сравнимую кладовую живых драгоценностей.
   В тот миг, когда  Саймон  впервые  увидел  ее,  Ясира  казалась  дышащим,
сияющим центром Творения. Он замер и, не в силах сдержаться, разрыдался.
   Джирики  не   видел   этой   реакции   Саймона,   свидетельствовавшей   о
переполненности чувств.
   - Крылышки трепещут, - сказал он. - Кендарайо'аро принес весть.
   Саймон всхлипнул и утер глаза. Глядя на  Ясиру,  он  вдруг  подумал,  что
способен понять  горечь  Инелуки,  ненависть  Короля  Бурь  к  человечеству,
которое так по-детски разрушительно.  Пристыженный,  Саймон  выслушал  слова
Джирики, как будто они шли откуда-то издалека. Принц ситхи говорил что-то  о
своем дяде - разве Кендарайо'аро разговаривает с бабочками? Саймону было уже
все равно. Все это было для него уже слишком. Он не хотел думать. Он  просто
хотел лечь. Он хотел заснуть.
   Джирики заметил, наконец, его состояние. Он  осторожно  взял  Саймона  за
локоть и повел его к Ясире. Перед этим  безумным  великолепным  сооружением,
нити, унизанные бабочками, спускались  по  обе  стороны  деревянного  входа,
который представлял собой просто резную раму  с  вьющимися  по  ней  розами.
Адиту уже прошла через нее, и теперь Джирики провел туда Саймона.
   Если снаружи  эффект,  создаваемый  бабочками  был  исполнен  сверкающего
великолепия, то внутри он был совершенно  иным.  Многоцветные  столбы  света
просачивались через живую крышу, как через  цветное  стекло,  которое  вдруг
стало подвижным. Огромный ясень,  служивший  основой  Ясиры,  был  расцвечен
тысячей переливающихся оттенков; Саймону это снова напомнило  странный  лес,
колышущийся под неспокойным океаном. На этот раз,  однако,  эту  мысль  было
трудно переварить. Ему казалось, что он буквально  тонет,  он  бултыхался  в
роскоши, которой ему было не постичь.
   Огромное помещение почти не имело  обстановки.  Повсюду  были  разбросаны
роскошные ковры, но между ними просто росла трава. Там и сям блестели мелкие
водоемы  с  цветущими  кустами  и  камнями  вокруг  -   все   как   снаружи.
Единственными отличиями были бабочки и ситхи.
   Здесь собралось множество ситхи, мужчины и женщины, в костюмах, таких  же
разнообразных по цвету,  как  крылья  бабочек,  трепыхающихся  над  головой.
Сначала один за другим, а потом целыми группами  они  поворачивались,  чтобы
взглянуть на вновь пришедших сотнями спокойных, похожих  на  кошачьи,  глаз,
сверкающих в переливающемся свете. То,  что  показалось  Саймону  тихим,  но
недоброжелательным  шипением,  усилилось.  Он  хотел  убежать  и  даже  было
рванулся прочь, но хватка Джирики на его локте была хоть  и  не  грубой,  но
крепкой. Он почувствовал, как его ведут к холмику у подножия дерева. Высокий
обросший мхом камень стоял там, как указующий перст,  торчащий  из  заросшей
травой земли. На низких  сидениях  перед  ним  расположились  двое  ситхи  в
великолепных бледных одеяниях - женщина и мужчина.
   Тот, что сидел ближе, поднял лицо при приближении Саймона и Джирики.  Его
волосы, завязанные в узел высоко на макушке, были  черными  как  смоль,  под
короной из резной белой бересты. У него были такие же  золотистые  угловатые
черты, как у Джирики, но в уголках рта и узких глазах, застыла  усталость  и
это говорило о долгой жизни, исполненной больших надежд и  разочарований.  У
женщины, сидевшей по левую руку от него, волосы были глубокого  медно-рыжего
тона, на голове ее  тоже  был  белый  берестяной  обруч.  Ее  многочисленные
косички заканчивались длинными белыми перьями, ее  руки  украшали  несколько
колец и браслетов, черных и блестящих, как волосы человека рядом с ней. Лицо
ее было самым неподвижным и строго спокойным  из  всех  лиц  ситхи,  которые
довелось видеть Саймону. И мужчина, и женщина несли на себе печать возраста,
проницательности и  спокойной  неподвижности,  но  это  было  неподвижностью
темного  старого  пруда  в  тенистом  лесу,   спокойствием   неба,   полного
неподвижных грозовых облаков: казалось, что подобное спокойствие может таить
какую-то опасность, по крайней мере, для несмышленышей-смертных.
   - Тебе следует поклониться, Сеоман,  -  тихо  подсказал  Джирики.  Саймон
может быть, из-за дрожи в ногах,  пал  на  колени.  Сильно  пахнуло  влажным
дерном.
   - Сеоман Снежная Прядь, дитя человеческое, -  громко  сказал  Джирики,  -
знай, что ты предстал перед Шима'Онари,  королем  зидайя,  властелином  Джао
э-Тинукай, и Ликимеей, королевой Детей Зари, госпожой Дома Танцев Года.
   Не вставая с колен,  оглушенный  Саймон  поднял  глаза.  Все  взоры  были
обращены  на  него,  как  будто  он  был  каким-то  совершенно  неподходящим
подарком. Шима'Онари, наконец, что-то сказал Джирики - самые  резкие  слова,
которые только Саймон слышал на языке ситхи.
   - Нет, отец, - сказал Джирики. - Что бы там ни было,  мы  не  должны  так
отступать от своих традиций. Гость есть гость, и я  прошу  тебя,  говори  на
языке, понятном Сеоману.
   Тонкое  лицо  Шима'Онари  сморщилось.  Когда  он,   наконец,   заговорил,
оказалось, что ему гораздо труднее справляться с вестерлингом, чем его  сыну
и дочери.
   - Итак. Ты тот сын человеческий, что спас жизнь Джирики.  -  Он  медленно
кивнул, но не выразил большого удовольствия. - Не знаю, способен ли  ты  это
понять, но мой сын совершил очень  плохой  поступок.  Он  привел  тебя  сюда
вопреки всем законам нашего народа - тебя,  смертного.  -  Он  выпрямился  и
оглядел ситхи, собравшихся вокруг. - Но что сделано, то сделано, мой  народ,
моя семья, - призвал он, - никакого вреда не должны мы причинить ему,  этому
сыну человеческому - мы не падем так  низко.  Он  имеет  заслуги  как  Хикка
Стайя, как Носитель Белой стрелы. - Он снова повернулся к Саймону, и на лицо
его опустилась безграничная грусть. - Но ты не можешь и уйти отсюда.  Мы  не
можем тебя отпустить. Ты останешься здесь навсегда. Ты состаришься и  умрешь
среди нас здесь в Джао э-Тинукай.
   Крылья миллионов бабочек забормотали и зашептали.
   -  Остаться?..  -  Саймон,  не  понимая,  обернулся  к  Джирики.   Обычно
невозмутимое лицо принца было пепельно-серым от потрясения и горя.

***

   Саймон молчал на пути к дому Джирики. День медленно переходил в  сумерки;
остывающая долина была полна запахов и звуков лета в разгаре.
   Ситхи не нарушал молчания, пока они шли по запутанным тропинкам, он  лишь
кивал или легонько прикасался к нему. Когда они подошли к реке,  пробегавшей
мимо двери в дом Джирики, откуда-то  с  отдаленных  холмов  донеслась  песня
ситхи. Мелодия,  разлившаяся  по  долине,  являла  собой  сложное  сплетение
нисходящих по тону музыкальных  фраз:  нежных,  но  несколько  диссонирующих
между собой. В этой песне определенно было что-то от звуков реки,  невидимые
певцы пели в лад с бегущей  водой.  К  ним  присоединилась  флейта,  зарябив
поверхность мелодии,  как  ветер  воду  на  стремнине.  Саймона  внезапно  и
болезненно поразила необычность окружающего мира; одиночество охватило его -
щемящая пустота, которую не мог  заполнить  ни  Джирики  и  никто  из  этого
чуждого племени. Несмотря на всю свою красоту, Джао э-Тинукай был  не  более
чем клетка. А посаженные в клетку звери, как известно Саймону, хиреют и рано
умирают.
   - Что же мне делать? - беспомощно спросил он.
   Джирики воззрился на блестящую ленту реки, грустно улыбаясь.
   - Гулять. Думать. Учиться играть в шент.  В  Джао  э-Тинукай  есть  много
способов провести время.
   Пока шли  к  дому  Джирики,  песня  воды  каскадами  лилась  с  поросшего
деревьями холма, окружив их печальной мелодией, которая казалась  изменчивой
и терпеливой, как сама река.

6 ГЛУБОКИЕ ВОДЫ

   - Матерь Божия Элисия! - сказал Аспитис Превис. - Как все  это  было  для
вас ужасно, леди Мария! - граф поднес кубок к губам, но  обнаружил,  что  он
пуст. Он постучал пальцами по столу, и тут же его бледнолицый слуга поспешил
наполнить бокал вином.  -  Подумать  только,  что  с  дочерью  вельможи  так
безобразно обошлись в нашем городе.
   Троица сидела за круглым  столом  графа.  Паж  убрал  остатки  более  чем
сытного ужина, мерцающий свет масляной лампы бросал на стены уродливые тени;
снаружи ветер свистел в снастях. Две  собаки  графа  дрались  за  кость  под
столом.
   - Ваша светлость слишком добры, - Мириамель тряхнула головой. -  Владение
моего отца крайне невелико, скорее просто ферма - одно  из  самых  маленьких
баронств в Келлодшире.
   - А, так ваш отец должен знать Годвига, - вестерлинг, на котором  говорил
Аспитис, было не легко понять, и не только  потому  что  это  был  для  него
неродной язык, но и потому, что  за  время  беседы  бокал  его  неоднократно
наполнялся и осушался.
   - Конечно. Он самый могущественный из всех наших баронов -  Крепкая  рука
короля в Келлодшире. - При мысли о противном болтливом Годвиге  Мириамели  с
трудом удалось сохранить на лице милое выражение, даже несмотря на  то,  что
перед ней сидел божественно прекрасный Аспитис. Она украдкой бросила  взгляд
на Кадраха, который сидел в мрачной задумчивости, с  лицом  темнее  грозовой
тучи.
   "Он  считает,  что  я  слишком  разболталась,  -   решила   Мириамель   и
разозлилась. - Да кто он такой, чтобы кривить физиономию? Это по его милости
мы оказались в такой ловушке. Теперь же, благодаря мне, нас  не  бросили  за
борт на съедение килпам, а мы сидим за хозяйским столом, пьем  вино  и  едим
прекрасный сыр из Озерного края".
   - Но меня все еще поражает злой рок,  леди,  -  продолжал  Аспитис.  -  Я
слышал, что эти огненные танцоры доставляют хлопоты  в  провинции,  я  также
видел нескольких проповедников веры Огненных танцоров в общественных  местах
Наббана, но не имел представления, что они способны  тронуть  даму  высокого
происхождения!
   - Эркинландку, к тому же не  такого  уж  высокого,  -  торопливо  сказала
Мириамель, опасаясь, что зашла в своей импровизации слишком далеко.  -  И  я
одета была в дорожное платье, чтобы добраться до своего нового монастырского
убежища. Они и понятия не имели о моем положении в обществе.
   - Это не имеет  значения,  -  Аспитис  небрежно  махнул  рукой,  чуть  не
опрокинув широким рукавом на скатерть горящую свечу. Перед ужином он сбросил
с себя роскошное одеяние, в котором был на палубе,  и  теперь  на  нем  было
длинное простое платье, подобное тем, что рыцари надевают во  время  ночного
дежурства. Помимо изящного  золотого  древа  на  цепочке,  единственным  его
украшением  был  герб  дома   Превенов,   вывязанный   на   каждом   рукаве:
распростертые крылья скопы  охватывали  предплечья.  На  Мириамель  произвел
вполне  благоприятное  впечатление  тот  факт,  что  такой  богатый  молодой
человек, как Аспитис, принимает гостей в столь скромном одеянии. - Не  имеет
значения, - повторил он. - Эти люди еретики и даже хуже. Кроме того, знатная
дама из Эркинланда ничем не хуже знатной дамы из лучших семей Наббана, та же
благородная кровь течет в жилах аристократов по всему  Светлому  Арду.  Она,
как источник пресной воды в  пустыне,  должна  оберегаться  всем  возможными
путями.
   Он наклонился вперед и нежно коснулся ее руки.
   - Будь я там, леди Мария, я бы отдал свою жизнь, чтобы защитить вас от их
посягательств, - он откинулся назад и погладил эфес  своего  меча  намеренно
небрежным жестом. - Но если бы мне былю суждено принести подобную жертву,  я
бы позаботился, чтобы вместе со мной в иной мир отправились и эти негодяи.
   - О! - воскликнула Мириамель. - О! -  она  глубоко  вздохнула,  несколько
обескураженная. - Но видите ли, граф Аспитис, нет нужды беспокоиться. Мы  же
спаслись - просто дело в том, что мы были  вынуждены  воспользоваться  вашим
кораблем и спрятаться на нем. Было темно, видите ли, и отец Кадрах...
   - Брат, - сказал монах недовольным голосом с  другой  стороны  стола.  Он
отхлебнул вина.
   - .. брат Кадрах сказал,  что  это  будет  самым  безопасным  местом.  Мы
спрятались в грузовом трюме. Извините нас  за  вторжение,  граф,  и  примите
благодарность за ваше доброе гостеприимство. Если вы высадите нас на берег в
ближайшем порту...
   - Оставить вас где-то  среди  этих  островов?  Какая  ерунда!  -  Аспитис
наклонился, устремив на нее карие глаза. Мириамель поняла,  как  опасна  его
улыбка, но она испугала ее меньше, чем следовало, это она знала точно. -  Вы
проведете с нами время до конца путешествия, а потом мы сможем высадить  вас
снова в Наббане, куда вы стремились попасть. На  это  уйдет  не  более  двух
недель. Мы с вами будем хорошо обращаться -  как  с  вами,  так  и  с  вашим
спутником. - Он  одарил  Кадраха  быстрой  улыбкой,  но  тот,  казалось,  не
разделял его хорошего настроения. - Мне кажется, на борту найдется  для  вас
подходящая одежда, леди. Думаю,  она  лучше  оттенит  вашу  красоту,  нежели
ваш... дорожный наряд.
   - Превосходно! - воскликнула Мириамель и  тут  же  вспомнила  свой  новый
образ. - Если одобрит брат Кадрах, конечно.
   - У вас на борту женская  одежда?  -  спросил  Кадрах,  удивленно  подняв
бровь.
   - Моя сестра оставила ее, - с небрежной улыбкой произнес Аспитис.
   - Ваша сестра, - пробормотал  монах.  -  Да.  Ну  что  ж,  я  должен  это
обдумать.
   Мириамель собралась было прикрикнуть на монаха, но вовремя опомнилась: ее
нынешнее положение не позволяло ей ничего подобного. Она старалась выглядеть
послушной, но в душе кляла  его.  Почему  это  ей  нельзя  для  разнообразия
покрасоваться в женском платье?
   Граф принялся оживленно рассказывать о роскошном поместье,  принадлежащем
его семье (кстати, по иронии  судьбы,  Мириамель  бывала  там  ребенком,  но
сейчас уже почти ничего не помнила), когда раздался стук в  дверь.  Один  из
пажей Аспитиса пошел отворить.
   - Мне нужно поговорить с хозяином корабля, - раздался запыхавшийся голос.
   - Входи, входи, - сказал Аспитис. - Вы  все,  конечно,  встречались:  Ган
Итаи, ведь это ты обнаружила леди Марию и ее опекуна.
   - Совершенно верно, граф  Аспитис,  -  кивнула  ниски.  Ее  черные  глаза
блеснули в свете лампы.
   - Если у тебя ко мне дело, будь  добра,  приди  чуть  попозже,  -  сказал
Аспитис стражнице ночного моря, - мы тогда и поговорим.
   - Нет, нет, прошу вас, граф Аспитис. - Мириамель встала. - Вы были  очень
любезны, но мы не смеем вас более задерживать. Пойдем, брат Кадрах.
   - Задерживать меня? - Аспитис приложил руку к груди.  -  Неужели  я  смею
жаловаться на то, что был задержан такой приятной компанией? Леди Мария,  не
может быть, чтобы вы считали меня таким чурбаном! - Он поклонился и взял  ее
руку, задержав ее довольно долго у своих губ. - Я надеюсь, вы  не  считаете,
что я слишком много позволяю себе. - Он щелкнул пальцами, подзывая  пажа.  -
Юный Турес проводит вас к вашим койкам. Я выдворил капитана из его каюты. Вы
будете спать там.
   - О, но