ься, Малахиас выскочил за
дверь, захлопнув ее за собой с громким скрипом, усиленным эхом.
   Саймон все еще сидел на каменном полу - больная  нога,  ноющий  копчик  и
смертельно  раненное  самолюбие,  требующие  немедленного  внимания,   когда
пономарь Барнаба вышел из холла канцелярии,  чтобы  узнать,  в  чем  причина
странного шума.
   Он остановился, как оглушенный,  переводя  взгляд  от  сидящего  на  полу
босого Саймона к порванному и смятому гобелену, валяющемуся  у  лестницы,  и
потом снова к Саймону. Барнаба  молчал,  но  жилки  на  его  висках  бились,
подобно барабанной дроби. Он хмурил брови до тех  пор,  пока  глаза  его  не
превратились в щелочки.
   Саймон, разбитый наголову, униженный и ошеломленный, мог только сидеть  и
трясти  головой,  как  пьяница,  споткнувшийся  о   собственную   кружку   и
приземлившийся на кошку лорд-мэра.

Глава 6

КУРГАН НА СКАЛЕ

   В наказание за последнее и самое тяжкое преступление  Саймон  должен  был
прекратить посещения Моргенса и вернуться в помещение для слуг. Целыми днями
он бродил, не выходя за границы своей тюрьмы, от посудомоечной до  бельевой,
неугомонно и уныло, как хохлатая пустельга.
   Я сам себе это устроил, думал  он  иногда.  Я  именно  такой  идиот,  как
говорит Дракон.
   Почему они все рады доставлять мне неприятности ? сердился  он  в  другие
моменты. Всякий подумает, что я дикое животное, которому нельзя доверять.
   Рейчел, исходя из соображений милосердия, находила массу  мелких  дел,  к
которым он мог бы приложить руки, дни  не  тянулись  больше  так  мучительно
медленно, как раньше, но Саймону это казалось лишним  доказательством  того,
что ему предстоит вечно быть ломовой лошадью. Он будет влачить  свою  тяжкую
ношу до тех пор, пока не станет слишком старым для тяжелой работы,  и  тогда
его уведут и стукнут по голове деревянной колотушкой Шема.
   Тем временем проползли последние  тоскливые  дни  новандера,  и  декандер
вошел бочком, как крадущийся вор.
   В конце второй недели нового месяца Саймону вернули свободу -  правда,  в
несколько урезанном  варианте.  Ему  была  строго-настрого  запрещена  Башня
Зеленого ангела и некоторые излюбленные места; ему разрешили снова  помогать
Моргенсу,  но  дали  дополнительные  вечерние  поручения,  вынуждавшие   его
неукоснительно возвращаться в помещение для слуг после обеда. Тем  не  менее
короткие визиты к доктору принесли Саймону огромное облегчение. Моргенс же в
своих трудах все больше и больше полагался на Саймона.
   Доктор учил  его  уходу  за  фантастическими  предметами,  которыми  была
завалена мастерская.
   Кроме того, Саймон приступил к мучительным  занятиям  чтением.  Это  было
куда труднее, чем мести полы и мыть пыльные мензурки,  но  доктор  направлял
его твердой рукой, утверждая, что  без  грамоты  Саймон  никогда  не  станет
поистине полезным помощником.
   В день святого Туната,  двадцать  первого  декандера,  Хейхолт  наполнила
необычная суета. День святого был последним  из  основных  праздников  перед
Эйдонмансой, и затевалось грандиозное торжество. Служанки укрепляли  веточки
омелы и остролиста вокруг тонких белых свечей из  пчелиного  воска,  которые
будут зажжены после заката  солнца  в  каждом  окне,  ярким  светом  вызывая
странствующего святого Туната из  промозглой  зимней  тьмы,  чтобы  призвать
благословение на замок и его обитателей. Остальные слуги  таскали  к  очагам
смолистые поленья и раскладывали на полу свежий камыш.
   Саймон, который все послеобеденное время только и  делал,  что  стремился
остаться незамеченным, был все-таки обнаружен, схвачен и  послан  к  доктору
Моргенсу, узнать, нету  ли  у  того  масла,  подходящего  для  полировки,  -
передовые отряды Рейчел потратили весь имеющийся запас на  Великий  стол,  а
работы в Главном зале только начались.
   Мальчик уже провел в покоях доктора целое  утро,  читая  одно  за  другим
пугающие слова  из  книги  под  названием  "Совранские  лекарства  целителей
Вранна", но все равно предпочитал худшие задания Моргенса ужасам  сверкающих
сталью глаз Рейчел. Он стрелой  вылетел  из  Главного  зала  и  пронесся  по
длинному коридору канцелярии на внутренние выпасы  под  Зеленым  ангелом.  В
считанные секунды он одолел  мост  через  ров,  как  ястреб-перепелятник  на
крыле, и спустя мгновение во второй раз за этот день оказался  перед  дверью
доктора Моргенса.
   Доктор  долго  не  отвечал  на  его  стук,  но  Саймон   слышал   голоса,
доносившиеся изнутри,  и  ждал  терпеливо  как  мог,  отщипывая  кусочки  от
растрескавшейся  дверной  рамы,  когда  старик  наконец   подошел.   Моргенс
расстался с Саймоном совсем недавно, но  ничего  не  сказал  по  поводу  его
повторного появления. Он казался усталым и  расстроенным;  почувствовав  его
состояние, Саймон молча двинулся за ним по слабо освещенному коридору.
   Тяжелые занавеси закрывали окна. Пока глаза его  не  привыкли  к  темноте
комнаты, Саймон не мог разглядеть и следа какого-нибудь посетителя. Потом он
увидел смутный силуэт человека, сидевшего на большом корабельном  сундуке  в
углу. Человек этот в сером плаще смотрел в пол, и лицо его было  скрыто,  но
Саймон узнал его.
   - Извините меня, принц Джошуа, - сказал Моргенс. - Это Саймон, мой  новый
ученик.
   Джошуа Безрукий поднял голову. Его светлые глаза - голубые  или  серые  -
скользнули по лицу Саймона равнодушно, как торговец-хирка мог бы  посмотреть
на лошадь, которую он не собирается покупать.  После  молниеносного  осмотра
принц снова обратил свое внимание на доктора Моргенса, как  будто  Саймон  в
один миг прекратил существование. Доктор жестом велел мальчику уйти и  ждать
в другом конце комнаты.
   - Ваше высочество, - сказал он принцу, - боюсь, что больше я ничего не  в
состоянии сделать. Мое искусство как доктора и аптекаря исчерпано. -  Старик
нервно потер руки. - Простите меня. Вы знаете, что я люблю короля и не  могу
видеть, как он страдает, но... но есть некоторые вещи, в которые  не  должны
вмешиваться такие, как  я,  -  слишком  много  зависит  от  случайности,  он
непредвидимых обстоятельств. Одна из этих вещей - судьба королевства.
   Теперь Моргенс, которого Саймон никогда еще не видел  в  таком  волнении,
вытащил из складок одежды маленький предмет на золотой цепочке и стал нервно
перебирать  ее.  Насколько  было  известно  Саймону,  доктор,   ненавидевший
показную пышность, никогда не носил драгоценностей.
   -  Но,  помоги  ему  Бог,  я  же  не  прошу  вас  вмешиваться  в  порядок
престолонаследования! - тихий голос Джошуа звенел как натянутая тетива.
   Вынужденный слушать столь важную беседу, Саймон чувствовал  себя  страшно
смущенным, но у него не было никакой возможности  скрыться,  не  обратив  на
себя внимания.
   - Я не прошу вас ни во что вмешиваться. Моргенс, - продолжал Джошуа. -  Я
только хочу получить от  вас  какое-нибудь  средство,  чтобы  облегчить  его
последние минуты. Умрет ли он завтра или через год, Элиас  все  равно  будет
Верховным королем, а  я  только  наместником  Наглимунда.  -  Принц  покачал
головой.
   - Наконец, вспомните о старинных узах, связывающих вас с  моим  отцом,  -
вы, его врач и летописец его жизни на  протяжении  десятков  лет,  -  Джошуа
протянул руку, указывая на  груду  несшитых  книжных  листов,  сваленную  на
изъеденном червем письменном столе доктора.
   Доктор пишет о жизни короля? - подумал Саймон. Он впервые слышал о  такой
работе. Сегодня утром, похоже, доктор был полон загадок.
   Джошуа сделал еще одну попытку:
   - Неужели у вас нет жалости? Он похож на раненого льва, огромного  зверя,
которого тащат шакалы! Благой Узирис, какая несправедливость!..
   - Но, ваше высочество... - с болью начал Моргенс, и тут все трое услышали
топот бегущих ног и шум голосов во дворе замка. Джошуа с побелевшим лицом  и
лихорадочно горящими глазами вскочил, обнажив меч так быстро, что  казалось,
он появился в левой руке  принца  сам  собой.  Громкий  стук  потряс  дверь.
Моргенс двинулся было вперед, но был остановлен  яростным  шипением  принца.
Саймон поежился - явный страх Джошуа заразил и его.
   - Принц Джошуа! Принц Джошуа! - звал  кто-то.  Стук  продолжался.  Джошуа
вложил меч в ножны и  двинулся  мимо  доктора  по  коридору  мастерской.  Он
распахнул дверь и обнаружил четыре фигуры, стоящие на крыльце. Трое были его
собственными солдатами в серых камзолах;  четвертый,  опустившийся  на  одно
колено перед принцем, был одет в белоснежную тунику и сандалии. Как во  сне,
Саймон узнал в нем святого Туната,  давно  умершего  персонажа  бесчисленных
религиозных картин.
   Что же это все означало?
   - О, ваше высочество... - сказал коленопреклоненный святой и остановился,
чтобы перевести дыхание. Губы Саймона, начавшие было  изгибаться  в  улыбке,
когда он понял, что это всего-навсего  еще  один  солдат,  одетый  в  костюм
святого для вечернего праздника,  застыли.  Он  разглядел  потрясенное  лицо
молодого человека.
   - Ваше... Высочество... Джошуа... - повторил солдат.
   - Что такое, Деорнот? - спросил принц. Голос его напрягся.
   Деорнот  поднял  глаза.  Темные  волосы  солдата  казались  еще   темнее,
выделяясь на белом фоне капюшона.
   В эту секунду глаза его были настоящими глазами мученика,  страдающими  и
мудрыми.
   - Король, ваш отец король... Аббат Дометис сказал... что он умер.
   Без звука Джошуа ринулся мимо стоящего на  коленях  человека  и  исчез  в
направлении двора, сопровождаемый бегущими рысью солдатами. Спустя мгновение
Деорнот поднялся с колен и пошел следом, сложив руки как у монаха, как будто
дыхание трагедии обратило игру в реальность.
   Когда Саймон повернулся к Моргенсу, доктор смотрел им вслед.  Его  старые
глаза блестели, наполненные слезами.
   Так случилось, что  король  Джон  умер  в  день  святого  Туната,  прожив
чрезвычайно долгую жизнь, умер любимым, почитаемым, умер,  будучи  такой  же
неотъемлемой частью своего народа, как сама земля Светлого Арда. Несмотря на
то, что смерть эта не была неожиданной, глубокая скорбь охватила все страны,
населенные людьми.
   Самые  древние  старики  вспоминали,  что  именно  в  день  Туната  ровно
восемьдесят лет назад Престер Джон поразил дьявольского червя  Шуракаи  и  с
триумфом въехал в ворота Эрчестера. Эта история пересказывалась сотни раз не
без некоторых украшений, а слушатели с умным видом согласно кивали.  Король,
помазанник Божий, возвратился в лоно Спасителя в  самую  годовщину  великого
деяния. "Это можно было предвидеть", - говорили они.
   Это была грустная зима и грустные эвдонтиды, несмотря на  то,  что  гости
стекались в Эрчестер и Хейхолт из всех земель Светлого Арда. Конечно, многие
местные жители начали ворчать по  поводу  того,  что  чужеземцы  захватывают
лучшие места в церкви, не говоря уж о тавернах. Ничего было им так суетиться
из-за их короля: для горожан Эрчестера Джон был прежде всего их феодалом,  и
им было свойственно забывать о том, что он был королем всех. В прежние годы,
когда Джон был моложе и крепче, он любил появляться среди  людей  -  высокий
стройный человек в сверкающих доспехах на коне. Горожане, по крайней мере из
беднейших кварталов, частенько говаривали о нем,  как  о  "нашем  старикане,
там, в Хейхолте".
   Теперь его не стало, по крайней мере, он был уже вне  досягаемости  таких
простых душ. Отныне он принадлежал священникам, историкам и поэтам.
   В те сорок дней, что проходят между смертью и  погребением  короля,  тело
Джона лежало в Зале приготовления, в Эрчестере, где священники  омывали  его
драгоценными маслами, натирали благовонными смолами из дальних южных стран и
заворачивали от колен до шеи в тонкую белую ткань, повторяя при этом молитвы
со всепоглощающей набожностью. Затем  король  Джон  был  облачен  в  простые
одежды, напоминающие те, в  которых  молодые  рыцари  приносят  свою  первую
клятву, и бережно уложен на носилки в тронном зале,  где  непрерывно  горели
тонкие черные свечи.
   Тело Престера Джона покоилось там, готовое к торжественному погребению, и
канцлер короля отец Хелфсен приказал зажечь Хайефур на башне каменной церкви
в Вентмуте, что делалось только во время войны или в дни великих событий.
   Немногие из живущих могли вспомнить, когда  в  последний  раз  загоралось
пламя на могучей факельной башне.
   Хелфсен также распорядился подготовить огромную яму в  Свертских  скалах,
на мысе к востоку от Эрчестера,  возвышавшемся  над  Кинслагом  -  овеваемой
ветрами вершине горы, где находились шесть  занесенных  снегом  могил  шести
почивших королей Хейхолта. Земля промерзла и не годилась для  такой  работы,
но рабочие были так горды  возложенным  на  них  поручением,  что  стоически
переносили разреженный воздух и лопающиеся жилы - воистину им было  поручено
великое дело.
   Прошла большая часть холодного  месяца  дженевера,  прежде  чем  земляные
работы были завершены и яму покрыли  обширным  тентом  из  красной  и  белой
парусины.
   Приготовления в Хейхолте проходили гораздо быстрее.  Четыре  кухни  замка
дымились как литейные мастерские,  пока  орды  вспотевших  поварят  носились
туда-сюда,  приготовляя  погребальные  печенья,  мясо,  хлеб  и  праздничные
облатки.
   Сенешаль Петер Золоченый Кубок,  маленький  свирепый  человек  с  желтыми
волосами, являлся одновременно  повсюду,  как  ангел  мщения.  С  одинаковой
легкостью он пробовал похлебку, кипящую в больших котлах, искал пыль в щелях
на Великом столе, почти не имея шансов на успех, так как  это  находилось  в
компетенции Рейчел, и отпускал чудовищные проклятия вслед  бегающим  слугам.
Никто не мог спорить с тем, что наступил звездный час сенешаля.
   Прибывшие на похороны собрались в Хейхолте из всех земель Светлого Арда.
   Скали Острый Нос из  Кальдскрика,  нелюбимый  кузен  герцога  Изгримнура,
прибыл из Риммергарда, захватив с собой, десять подозрительных  густобородых
родственников. Приехали главы всех трех царствующих домов, правящих Луговыми
Тритингами. Как ни  странно,  члены  враждующих  кланов  отложили  на  время
раздоры и прибыли вместе - дань уважения к королю. Говорили даже, что  когда
весть о смерти Джона долетела до тритингов,  пограничные  стражи  всех  трех
кланов сошлись у границ, которые они так ревностно охраняли друг  от  друга,
и, горько рыдая, пили всю ночь за упокой своего короля.
   Из  Санкеллана  Магистревиса,  герцогского  дворца  в   Наббане,   герцог
Леобардис прислал своего сына Бенигариса с колонной легионеров и  закованных
в броню рыцарей. Когда они высаживались  с  военных  кораблей  с  наббанским
Золотым зимородком  на  парусах,  толпа  на  набережной  восторженно  ухала.
Несколько вежливых приветствий получил даже Бенигарис,  гарцующий  на  своем
сером  коне,  хотя  в  толпе  шептали,  что  если  это  племянник  Камариса,
величайшего рыцаря эпохи Джона, значит, он  пошел  не  в  дядю,  а  в  отца.
Камарис был могучим, высоким человеком, по крайней мере так говорили те, кто
был достаточно стар, чтобы помнить его, а Бенигарис был, по  правде  говоря,
толстоват. Впрочем, прошло уже сорок лет с тех пор, как  Камарис  са-Винитга
пропал в море, и молодежь подозревала, что его особенная  стать  родилась  в
позднейших рассказах стариков.
   Другая большая делегация, только немногим менее воинственная,  чем  отряд
Бенигариса, тоже прибыла из Наббана. Сам Ликтор Ранессин приплыл  в  Кинслаг
на прекрасном белом корабле, на лазурном  парусе  которого  светились  Белое
древо  и  Золотая  колонна  Матери  Церкви.  Толпа  на   пристани,   которая
приветствовала Бенигариса и наббанайских солдат не особенно бурно, видимо, в
память о тех днях, когда Эркинланд  соперничал  с  Наббаном  за  господство,
встретила Ликтора громкими восторженными  криками.  Собравшиеся  на  причале
ринулись вперед, и потребовались совместные усилия стражи короля и  Ликтора,
чтобы оттеснить их от корабля; несколько человек в  давке  упали  в  ледяные
воды залива, и только своевременно оказанная помощь спасла их от  неминуемой
смерти.
   - Это не совсем то, чего бы  мне  хотелось,  -  прошептал  Ликтор  своему
молодому помощнику отцу Динивану. - Посмотри,  что  за  безвкусицу  они  мне
прислали!  -  Он  указал  на  великолепные  носилки,  сделанные  из  резного
вишневого дерева и синего с белым шелка.  Отец  Диниван,  одетый  в  простую
черную рясу, улыбнулся.
   Ранессин, стройный красивый мужчина лет семидесяти, недовольно поморщился
при взгляде на носилки и затем мягко кивнул первому офицеру стражи короля.
   - Пожалуйста, уберите это, -  сказал  он.  -  Мы  ценим  заботу  канцлера
Хелфсена, но предпочитаем быть ближе к народу.
   Оскорбительное  транспортное  средство  было  отослано  прочь,  и  Ликтор
двинулся к наводненным толпой ступеням пристани. Когда он сделал знак  древа
- большой палец и мизинец символизируют скрюченные ветви, а  средние  пальцы
делают резкий вертикальный взмах  -  толпа  медленно  расступилась,  образуя
проход во всю длину массивных ступеней.
   - Пожалуйста,  не  надо  так  быстро,  святейшество,  -  сказал  Диниван,
протискиваясь мимо взволнованных, тянущих руки людей.  -  Вы  обгоните  свою
охрану.
   - А что заставляет тебя думать, - по лицу  Ранессина  скользнула  озорная
улыбка, которую не мог заметить никто, кроме Динивана, - что это не то, чего
я пытаюсь достичь?
   Диниван пробормотал проклятия и тут же пожалел о своей  слабости.  Ликтор
оторвался от него, и толпа уже начала разделять  их.  К  счастью,  ветер  на
набережной усилился, и Ликтор вынужден  был  схватиться  за  шляпу,  которая
казалась такой же высокой, тощей и бледной, как и сам его святейшество.
   Диниван, увидев, что Ликтор начинает постепенно  поворачивать  по  ветру,
ринулся вперед. Догнав старца, он крепко схватил его за локоть.
   - Простите меня, святейшество, но эскритор Веллигис никогда бы не  понял,
если бы я позволил вам упасть в воду.
   - Да, сын мой, - Ранессин кивнул,  снова  и  снова  повторяя  знак  древа
толпам по обеим сторонам их пути. - Я был безрассуден. Как  я  презираю  эту
никчемную толпу.
   - Но, Ликтор, -  мягко  возразил  Диниван,  чуть  насмешливо  приподнимая
широкую бровь. - Вы же мирской глас Узириса Эйдона! Будет нехорошо, если  вы
скатитесь с лестницы кувырком, как мальчишка-семинарист!
   Диниван был несколько разочарован тем, что слова его вызвали лишь  слабую
тень улыбки на губах  Ликтора.  Некоторое  время  оба  молчали,  но  молодой
человек продолжал поддерживать старшего за локоть.
   Бедный  Диниван,  думал  Ранессин,  он  так  старается,  и  он   воистину
осторожен.
   Не то чтобы он не доверял мне. Все-таки Диниван  имеет  дело  с  Ликтором
Матери Церкви, хотя, пожалуй, ему  явно  недостает  почтения.  Конечно,  это
только потому, что я позволяю - для моего же блага. Но сегодня настроение  у
меня не из легких, и он это знает.
   Все это из-за смерти Джона. Она означает не просто потерю хорошего  друга
и превосходного короля, но и великую перемену,  а  церковь  в  лице  Ликтора
Ранессина не может себе позволить слишком легко  доверять  переменам.  Кроме
того, это еще и прощание - только в этом мире, строго напомнил себе Ликтор -
с человеком доброго сердца и добрых намерений,  хотя  Джон  и  бывал  иногда
сверхпрямолинеен в воплощении этих намерений.  Ранессин  многим  был  обязан
Джону,  ибо  именно  влияние  короля  в   немалой   степени   способствовало
восхождению бывшего Освельна, из Стеншира к высотам Церкви, и в конце концов
к  ликторству,  чего  за  пять  веков  ни  разу  не  удостаивался  ни   один
эркинландер. Короля будет недоставать.
   К счастью, Ранессин был хорошего мнения об Элиасе. Он храбр и решителен -
свойства, редкие среди сыновей великих людей. Кроме  того,  правда,  будущий
король вспыльчив и небрежен, но эти недостатки юности часто излечиваются или
по крайней мере смягчаются ответственностью и добрыми советчиками зрелости.
   Когда благодаря усилиям прокладывающей дорогу  свиты  процессия  достигла
верха к